№6, 1968/Мастерство писателя

Взыскательность, конкретность, глубина анализа. Рецензии на повесть Н. Атарова «Смерть под псевдонимом», повесть И. Забелина «Строители», роман А. Рекемчука «Скудный материк»;

В архиве недавно скончавшегося критика Александра Николаевича Макарова большое место занижают внутренние рецензии на рукописи, представленные в различные издательства и журналы. Сам А. Макаров как-то сказал литературоведу И. Фейнбергу: лучшее, что я написал, – это внутренние рецензии… С этими словами, конечно, нельзя согласиться, но верно то, что А. Макаров никогда не считал эту работу «второсортной», и то, что по глубине критического анализа многие его рецензии не уступают статьям, писавшимся для печати. Рецензии, отмечены серьезным, внимательным (можно сказать, «дотошным») подходом к каждой рукописи, вне зависимости от того, кто ее автор – опытный литератор или начинающий. Заинтересованность, искреннее стремление помочь автору, исходя из его возможностей, – вот что отличает рецензии А. Макарова. Редакция помещает сегодня на своих страницах рецензии на произведения Н. Атарова, И. Забелина, А. Рекемчука. Несмотря на свою фрагментарность, они делают наглядным основной критический метод А. Макарова – конкретность. Проблемы, теоретические выводы никогда не существуют у него отдельно, а естественно вытекают из анализа писательского текста. «Прохождение» книги в журнале или издательстве, споры вокруг произведения, отражающие столкновение мнений, – все это естественные явления, без которых не может обойтись литература. Потому и отдавал А. Макаров так много времени внутренним рецензиям, что считал их средством активного вмешательства критика в литературный процесс, действенной помощи художника. Что он был прав, свидетельствуют отклики писателей, в которых они высказывают свое отношение к замечаниям критика, говорят о том, как мнение рецензента определяло их дальнейшую работу над произведением. Делятся писатели и воспоминаниями о встречах с Александром Николаевичем Макаровым.

* * *

РЕЦЕНЗИЯ НА ПОВЕСТЬ НИКОЛАЯ АТАРОВА «СМЕРТЬ ПОД ПСЕВДОНИМОМ»

Я не впервые читал повесть Н. Атарова. Наше отношение к этому жанру – жанру детектива – мало благосклонное: все мы чего-то от него хотим, а чего – не знаем. Мне повесть Атарова нравилась при первом чтении (в рукописи), читал я ее вторично в книге, прочел с интересом и в третий раз снова в рукописи. Возможны ли Ситуации, описанные в повести? Насколько они жизненны? Отвечает ли деятельность разведки ее реальным методам и приемам? Такие вопросы обычно ставят при оценке произведений этого рода. А по-моему, следовало бы ставить другие. Насколько оригинальна и захватывающа фантазия автора? Насколько внутренне логично (и насколько с проволочками) раскрывается тайна? И удалось ли автору сочетать хитросплетения сюжета с пластическим изображением действующих лиц, то есть что перед нами: детектив-схема или все же повесть с живыми характерами? Детективный роман не наставление, не руководство по разоблачению и поимке шпионов, он менее всего пригоден для этого (не случайно в романах этого рода любят иногда выводить незадачливых сыщиков, действующих по Шерлоку Холмсу). Детективный роман – роман игровой, занятие для упражнения читательского ума, проверки догадливости, сметки, способности анализировать, – словом, нечто вроде игры в шахматы, практических результатов не приносящей и ни к чему такому жизненно необходимому не применимой. Мне кажется, что детектив не надо путать с реалистической повестью о деятельности разведчиков или уголовного розыска, – существование одного не отменяет другой, но жанры это разные.

Повесть Н. Атарова – романтический детектив. Романтический и потому, что необычная тайна обставлена романтически (среброволосая шпионка, граф, монахи), и потому, что главный герой Шустов романтик по натуре, и, право же, в этом столкновении романтических аксессуаров детективного романа с романтическим характером хорошего юноши есть что-то привлекательное. Именно потому, что Шустов романтик в душе, он и оказывается способным раскрыть эту историю, где все неправдоподобно, где все построено на том, чтобы даже догадки такой у противника мелькнуть не могло, где главная тайна не только романтическая по сути (подмена), но и по осуществлению (поиски пропавшего жениха) и где весь этот сознательно доведенный до крайностей романтизм прикрыт еще к тому же совершенно реальной диверсией – заражением конского поголовья. Я не знаю, и, ей богу, мне неважно, послужили ли автору материалом какие-то факты или повесть является исключительно игрой его фантазии, – меня при чтении увлекает именно эта темпераментная игра фантазии, тем более заманчивая, что образ главного героя, со стороны которого играю я, читатель, вызывает мое искреннее расположение. В Славке Шустове, в его молодости есть что-то весьма привлекательное.

Говоря о повести Атарова, нельзя пройти и мимо того, что в ней немало просто превосходных описаний, запоминающихся картин того времени и особого быта – фронтовых дорог, встреч освободителей и т. п. Обстановка, видимо, автору знакома по каким-то личным впечатлениям, – в описаниях монастыря, трактирчика, пейзажа чувствуется впечатление человека, удивляющегося непривычному. И оттого описания приобретают живость и конкретность.

Мне кажется, нет необходимости добавлять, что в повести ощущается искренняя симпатия автора к быту и людям страны, где происходит действие. Но, право же, при решении вопроса об издании повести не последнюю роль играет то, что в ней симпатии к болгарам не декларированы, а даны через отношение автора к предмету и вызывают ответное чувство к людям будущей новой Болгарии.

Есть у меня и некоторые замечания. Может быть, они автору покажутся не безрезонными.

В повести существуют как бы два плана, две линии – сугубо детективная и реалистически-повествовательная – взаимоотношений в группе разведчиков: дружба Шустова с радистом Бабиным, его любовь к Даше, отеческое отношение к нему полковника Вотагина. Автору удалось эти планы совместить, но кое-где он нарушает, на мой взгляд, логику развития самих линий. Дело в том, что тут для каждой свои законы.

Нарушением законов детектива является подробное и нудное рассказывание истории международного авантюриста графа Пфальфи после того, как секрет уже раскрыт и граф Пфальфи не интересует меня вот ни настолечко. Прочесть эти перечисляющие похождения графа страницы можно было лишь тогда, когда я еще ничего не понимал в происходящем, когда в них я бы искал нить, к чему-то ведущую, когда же это обрывок от уже размотанного клубка, тогда это просто не читается. И сама история графа мне показалась перенасыщенной, фантазия автора здесь разнуздала себя: тут и ссора с отцом на почве антиангломанства, и женитьба на персидской княжне, и злобный монах с латинскими напутствиями, и много-много чего нагорожено, что почему-то не вызывает не только доверия, но и интереса. И к тому же все это после «драки» – кулаки авторских филиппик рассекают воздух, ударяют по фигуре призрачной, по запоздалой тени…

КОММЕНТАРИЙ НИКОЛАЯ АТАРОВА

В журнале рукопись была отклонена. Члены редколлегии, – и, кажется, с женами и детьми, – прочитали ее вприсест, но потом приосанились и подняли пальцы в знак дружеского предостережения. Спасали мою репутацию. Ко мне отношение было хорошее, зато к детективному жанру – «мало благосклонное». Александр Николаевич, как член коллегии журнала, тогда впервые прочитал повесть. Он один не приосанился, не поднял палец. Видно, он знал, чего нужно «хотеть от детектива».

Когда повесть вышла в свет, меня внезапно порадовал самый надменный питатель – моя старший брат. Он был человек серьезный, математического склада ума – инженер-метростроевец, молчаливый шахматист, игравший, но глядя на доску, сразу четыре партии. Еще когда я был школьником, он высмеивал на правах старшего брата мои литературные попытки и потом всю жизнь даже не заговаривал со иной о моих рассказах и повестях, как не говорят в семье о чем-то неловком, постыдном. А тут он позвонил среди ночи, был разговорчив, точно под хмельком, и в самом звуке его голоса я услышал стеснительно-нежное признание: он просто сказал, это «Смерть вод псевдонимом» – единственно стоящее среди моих писаний. Видно, он тоже знал, чего нужно хотеть от детектива.

Сейчас, прочитав рецензию Александра Николаевича, я что-то важное понял и в суждении о повести, какое когда-то высказал мае покойный брат.

Как разгадал Макаров логику моего, казалось бы, непредвиденного обращения к рискованному жанру? В сюжете я никогда не был силен. Как он угадал, что именно удивление перед впервые открывшимся мне, развороченным войной зарубежным миром и при этом недостаточность, беглость, мозаичность впечатлений привели меня к честному решению- писать не бытовую повесть об освободительном походе на Балканах 44-го года, а романтический детектив? И как он нашел это не пришедшее мне в голову точное определение?

Оно не пришло мне в голову, потому что я брал из жизни все реалии повести: то в горном монастыре на Родопах, то в Казанлыкской богадельне для русских эмигрантов, то на дунайских паромных переправах. Все было правдой: я видел, слышал, «брал на карандаш» – и горбатого монаха, подливавшего нашему полковнику виноградную водку, и дочку каппелевского офицера Ордынцеву по кличке «Серебряная» в софийском кабачке, и шахматного гроссмейстера Костича, застрявшего в захолустном Вршаце, и зловещего смотрителя перевала, и сапных лошадей. Как было связать все это – несвязуемое? Детектив, как «упражнение читательского ума», – точно выразился А. Макаров. Да, но прежде – это тягчайшее упражнение писательского ума. Тут можно было добиться успеха только расходом фантазии, игрой воображения, иногда даже «разнузданного», как о возможной деликатностью выразился критик. И еще – нужно было ввести в круг этих персонажей фигуру отважного юноши, смельчака, бескорыстного лазутчика тайны Славку Шустова – этакого сорвиголову, какого я в детстве полюбил в романе Луи Жаколио. Только тогда, к моему собственному удивлению, тайна сюжета, жанровая интонация, ложные ходы и живые образы стали связываться на бумаге, как складываются на доске идея, фигуры и ход решения шахматной задачи.

Я познакомился с А. Макаровым, работая с ним несколько лет в «Литературной газете», и навсегда полюбил этого человека, вносившего в руководство литературным делом ту убедительность доброты, без которой ничего путного быть и не может. Он снискал в нашей партийной печати и в литературной среде завидную репутацию уважаемого и ведущего, что называется, ортодоксального критика, по при этом он деятельно работал в литературе, не потому, что хотел поучать писателей, а потому, что прежде всего любил литературу. Почему-то мне казалось, что он не очень-то веселый человек – такие были у него грустные глаза. Грустные, а живые. Узнав его поближе, я почувствовал другое: он очень открыт для всех впечатлений жизни, распахнут, а разговоре даже как-то рассредоточен внешне, притом, что твердо – и как коммунист! – знает, что ему нравится, что – нет. В стихотворении он любил его красоту, в нашей среде – талант. И эта любовь к совершенному в искусстве, к талантливому в жизни как бы даже лепила его внешний облик, обаяние шло из глубины его личности, а мы видели живые и грустные глаза, энергичное потирание рук, когда он смеялся, слышали милую аристократическую картавость голоса, – он родился где-то под Калязином, в деревне, в крестьянской семье и до тринадцати лет жил у бабушки, школьной сторожихи, а аристократическое изящество формировало все его существо, надо было слышать, как он вдохновенно, точно сам их сочинил, вслух вспоминал стихи, самые драгоценные, милые сердцу, – от Пушкина, Баратынского, Тютчева до Бориса Корнилова, Дмитрия Кедрина.

Отсюда самое главное – он не верил в аргумент «выстрела наповал». Он органически не умел быть проработчиком. Он как будто знал, что быть умным в литературной деятельности это значит быть умным не только сейчас, а и завтра.

РЕЦЕНЗИЯ НА ПОВЕСТЬ ИГОРЯ ЗАБЕЛИНА «СТРОИТЕЛИ»

Достоинство повести И. Забелина в ее непритязательности. Писатель не поднимается над жизнью, которую он наблюдал, и дает картину, как мне кажется, списанную с натуры. Подобный род литературы обычно называют бытописательством. О нем нередко говорят пренебрежительно, но у него есть и свои преимущества.

Цитировать

Забелин, И. Взыскательность, конкретность, глубина анализа. Рецензии на повесть Н. Атарова «Смерть под псевдонимом», повесть И. Забелина «Строители», роман А. Рекемчука «Скудный материк»; / И. Забелин, А. Рекемчук, А. Макаров, Н. Атаров // Вопросы литературы. - 1968 - №6. - C. 151-163
Копировать