Взгляд на литературу последних лет

Страна – накануне XXIV съезда КПСС.

И как постоянно подчеркивал В. И. Ленин, знаменательные даты необходимо отмечать серьезным и требовательным подведением итогов, основательным раздумьем о сделанном и предстоящем, трезвым осмыслением достижений и недостатков.

Такая работа соответствует самому духу времени. Она обусловлена курсом партии на всестороннее исследование объективных исторических закономерностей, выявление движущих сил и основных тенденций развития и направлена против всякого рода субъективизма и волюнтаризма.

За последние годы в нашей литературе, отражающей поступательный ход жизни, произошли заметные перемены, которые дают основания прогнозировать возможность нового периода в ее развитии.

Какая она – современная литература – и как о ней писать? Существует традиция обстоятельных и подробных обзоров, авторы которых обеспокоены прежде всего тем, чтобы не пропустить ни одного приметного писательского имени или произведения. Из обзора в обзор переходят длинные перечни, спасительные обоймы, обязательно-отписочные «и так далее», «и другие».

С обзорным жанром нередко соперничает абстрактно-умозрительная статья, в которой живая литература с ее плотью и кровью, муками и радостными откровениями служит подсобным материалом для глубокомысленных выкладок. Все расписано по своим местам и находится в строгом логическом порядке.

Конечно, нужен и толковый обзор литературы, и теоретическое ее осмысление, но почему бы не вспомнить и о старой доброй традиции – о заметках, свободном размышлении, о своеобразном названном еще до Белинского «взглядом на литературу»? Он хорош уже тем, что не стремится объять необъятное, расставить точки над «и».

В статьях подобного рода авторы нередко вступали в спор с воображаемым собеседником, вели с ним рассудительные беседы, внимательно прислушивались к его возражениям, а подчас прибегали к иронии. Почему бы и нам не послушать «искушенного читателя», который рвется высказать свое мнение, вставить реплику, порезонерствовать?

Он полон нетерпения. И готов возражать уже с самого начала, с первых строк оспаривая даже предлагаемый жанр статьи.

«Знаю, знаю, – комментирует не без ехидства искушенный читатель. – Это будет разговор обо всем и ни о чем, взгляд и нечто, переливание из пустого в порожнее».

Да и мало ли подобных определений можно найти в словаре русского языка, если захотеть насолить незадачливым авторам?

Тем не менее начнем разговор о литературе, точнее даже, о современной прозе, не придерживаясь строгих правил и ограничений, хотя на этом пути встречается немало опасностей. Обратимся к знаменательным, но нашему мнению, творческим явлениям, посмотрим, что утверждают и с чем спорят писатели, какова позиция искусства в решении вопросов, волнующих всех; поговорим об этом начистоту, держа в уме, что это наш взгляд на литературу.

ДВИЖЕНИЕ ЖИЗНИ – ДВИЖЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

Не так давно в одной из библиотек Москвы шло обсуждение романа «Чертов Кряж», на котором присутствовал и сам автор – латышский писатель Эгон Лив. Этот крупный, сильный мужчина, бывший моряк, немало повидавший на своем веку, с напряженным вниманием слушал каждое выступление. Его внимание не ослабевало и когда, волнуясь и сбиваясь, студентка-первокурсница запальчиво судила о военных событиях в Латвии, и когда старая учительница с наставительными интонациями толковала о любовных коллизиях романа. Перед писателем лежал блокнот, чуть ли не целиком заполненный в этот вечер. В заключительном выступлении автор рассказал о творческой истории книги и ее героях, поделился соображениями об услышанном и ответил на вопросы. Особенно понравилось Э. Ливу сравнение-противопоставление его героя Оскару Кляве из романа В. Лациса «Сын рыбака».

И действительно, нельзя отказать в сходстве этим мужественным характерам, словно бы высеченным из одного куска скалы. Но у них – детей Янтарного моря, потомственных рыбаков – по-разному складываются судьбы.

Оскару Кляве все по плечу; даже оставаясь в одиночестве, терпя поражение, он выглядит победителем. «Громадный, угловатый, как сама природа взморья, сын рыбака идет к своей работе, к своему народу» – таким романтическим аккордом завершается роман В. Лациса.

Герой Э. Лива тоже не побежден, но, закрывая книгу, мы понимаем, что жизнь его бесконечно трудна.

За свою громадную физическую силу, стойкость и неистребимое нравственное здоровье Каспар Каул прозван односельчанами «Чертовым Кряжем». Он привык рассчитывать прежде всего на себя, на собственную выдержку и храбрость. Казалось бы, такой человек самой природой предназначен быть победителем. Роман и начинается с рассказа о мужественных делах Чертова Кряжа, вырастившего и воспитавшего своих детей после смерти жены, в то время как женщины деревни предрекали им верную гибель. На утлом суде-вышке он совершает дерзкий побег от фашистов. Но в конце концов даже незаурядные качества его натуры не гарантируют от житейских неурядиц и серьезных неудач.

Поначалу сопоставление таких разных книг, как романы В. Лациса и Э. Лива, может показаться случайным и неоправданным. Это сопоставление, пожалуй, не следовало бы вовсе принимать в расчет, если бы книги последних лет вновь и вновь не сталкивали нас с подобными совпадениями, не вступали в своеобразную перекличку с предшественниками.

Меняется жизнь – меняется литература. Повесть С. Антонова «Разорванный рубль» по жизненному материалу, коллизиям и конфликтам и даже по расстановке героев перекликается с «Повестью о директоре МТС и главном агрономе» Г. Николаевой, написанной полтора десятка лет назад. Перекликается и спорит. Создается впечатление, будто автор «Разорванного рубля» вступает в творческую полемику с решениями и выводами, предложенными Г. Николаевой.

…В Журавинскую МТС, дела которой идут из рук вон плохо, приезжает молодой агроном Настя Ковшова. Писательница нарочито подчеркивает инфантильность, детскость и жизненную неопытность своей героини. И все же именно она, эта хрупкая и, казалось бы, слабая девушка, одержимая верой в людей и правоту общего дела, – сильнее недоброжелателей: «Сидят по одну сторону кабинета четверо мужчин, все рослые, здоровенные, и все четверо с ненавистью смотрят в противоположный угол. А в противоположном углу сидит девчонка, маленькая, тихонькая, ноги под стулом скосолапила носками внутрь, голову нагнула, бантики выставила…»

Но с этим «горестным созданием» ничего не могу поделать ни директор, ни парторг, ни главный инженер. Она сумела перевернуть всю жизнь вокруг благодаря своему энтузиазму, настойчивости, целеустремленности, хотя Настя вовсе не из той породы людей, которых принято было называть «волевыми руководителями», которым все было по плечу, все по силам.

Г. Николаева полемизирует с концепцией «идеального героя», противопоставляя ему «малоподобную агрономшу», за которой нет ни авторитета власти, ни высокого служебного положения. Но вот что характерно: появление на трудном участке и всесильного героя, и хрупкой Насти Ковшовой приводит к сходным результатам, оканчивается крутым подъемом, коренным улучшением дел.

Повесть Г, Николаевой сопровождалась публицистической статьей, в которой писательница выражала уверенность: достаточно в самый отстающий, самый захудалый колхоз послать честного и знающего человека на должность председателя или агронома, чтобы не больше чем за год наметились резкие сдвиги и жизнь деревни преобразилась.

Вера в человека всегда подкупает, но уже тогда наиболее зоркие критики отметили, что гуманистический пафос повести и энтузиазм чувств недостаточно обеспечены обстоятельствами.

У героя «Разорванного рубля» энтузиазма тоже не занимать стать. Он весь во власти романтического одушевления. Даже заявление о новом режиме работы тракторов написано в стихах, но на колхозных полях все остается по-прежнему.

Насте Ковшовой досталась роль запевалы. Ей было очень трудно начинать одной, но скоро за ней «подхватили» остальные. Пастухов у С. Антонова, казавшийся поначалу и себе самому, и своим друзьям человеком особенным, в финале повести робко и стеснительно примыкает к общему хору, который выстроился на сцене колхозного клуба. После неудач своих предприятий он даже стал как будто поменьше ростом, посерел и легко затерялся в толпе. Пастухов поет вместе со всеми, и его голоса не слышно в общем звучании.

Героиня, от имени которой ведется рассказ, смотрит на это с внутренней болью и сожалением. Ей не хочется, чтобы Пастухов был как все и чтобы весь его запал иссяк. И хотя герой сдал свои позиции, она чувствует, что порыв его был не бесплоден, вошел в ее внутренний опыт, прибавил сил.

Почему С. Антонову понадобилось вступать в спор с Г. Николаевой, почему Э. Лив переосмысляет традиционный образ героя-победителя, а В. Шукшин в рассказе «Шире шаг…» не скрывает иронии по поводу необоснованных романтических порывов? Почему в романе М. Слуцкиса «Лестница в небо» десятки страниц отведены показу того, как рушатся иллюзии и робинзонады, как книжные представления не выдерживают напора жизненных обстоятельств? Почему, наконец, в «Братской ГЭС» Е. Евтушенко с нажимом сказано о внутренней потребности новых творческих решений? Откуда такое единодушие совершенно разных писателей, чуть ли не одновременно заговоривших об одном и том же? Откуда такое всеобщее желание оттолкнуться от «идеальности и нарочитой красочности, взглянуть на «другую сторону» медали, крепко сжать в ладони каждый предмет и слово»? ¹

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вернуться памятью в прошлое, к тем временам, когда бурлили лирические чувства, а обобщения не поспевали за эмоциями.

Достаточно вспомнить состоявшийся в те годы вечер поэзии во Дворце спорта в Лужниках. Еще накануне организаторы были озабочены тем, способна ли поэзия в наш век конкурировать с массовыми зрелищами и не безнадежно ли сданы позиции физикам. Но вечер прошел с неожиданным успехом. Лишние билетики, как в дни большого футбола, спрашивались на дальних подступах к стадиону, а желающих попасть во Дворец спорта было нисколько не меньше, чем счастливчиков, плотно усевшихся на вместительных трибунах. Воодушевление многотысячной аудитории достигало предела, когда от философских раздумий и эпических картин поэты обращались к раскованному самовыражению.

Лирический энтузиазм не замедлил перекинуться в прозу. И стали появляться статьи, в которых лиризм противопоставлялся монументальности, а с его развитием связывались все надежды на будущее.

Прогнозы в литературе рискованны, тем более что лиризм объявлялся панацеей от всех бед, а критики порою не задумывались о его качестве и характере.

На самом деле уже тогда лирические произведения были далеко не однородными. Однако новое время сразу же потребовало от лирических форм неизмеримо более «делового» содержания. «Дневные звезды» О» Берггольц, «Ледовая книга» Ю. Смуула, «Владимирские проселки» и «Капля росы» В. Солоухина были выражением романтики «конкретного человека» и определенных обстоятельств, которые включают в себя – не побоимся сказать – «романтику фактов». Возникает не симбиоз поэзии и прозы, а совершенно новый жанр – лирическое исследование.

«В союзе с аналитическим мышлением, с аппаратом психологии лирический подход дает очень интересные результаты. Такая «перевооруженная» лирика не только сопереживает, но и осмысляет и исследует» ², – это проницательное замечание принадлежит М. Слуцкису, произведения которого раздвигают традиционно эпические горизонты литовского романа о крестьянской жизни за счет мощного вторжения лирической стихии.

Эстонская литература тоже не знала жанра подобного тому, что утвердил Ю. Смуул своей «Ледовой книгой». Автор на дизель-электроходе «Кооперация» отправляется в дальние страны. Его внимание, однако, меньше всего привлекает заморская экзотика. Писатель деловито, с бытовыми подробностями рассказывает о встреченных людях, технологии лова и режиме жизни рыбаков. Его интересует, как они работают, о чем думают, что говорят. Путевой дневник превращается в поэтическое повествование, своеобразный «вахтенный журнал» раздумий о времени и о себе.

Ю. Смуул совершает свое путешествие в пространстве, О. Берггольц – по прожитой жизни. Идя к Главной книге, она спорит сама с собой и со своими прежними представлениями, Вспоминая осажденный Ленинград, О. Берггольц вдохновенно утверждала:

В те дни исчез, отхлынул быт.

И смело в права свои вступило бытие.

 

Бытие – главный герой и «Дневных звезд», но оно существует теперь не помимо быта, а через него и благодаря ему.

Это как у балкарца К. Кулиева. Обычные предметы быта дают название многим его стихам – «Песня хлеба», «Камень», «Гроздь винограда», «О, яблоки, созревшие в Мухоле…». Но при всей немудрящей простоте этих понятий поэт высекает из них скрытый философский смысл.

Самое обыкновенное преображено в поэтическую мысль, его духовное содержание оказывается куда более объемным и многозначным, нежели то, что лежит на поверхности, – такова черта многих произведений сегодняшней литературы, закономерность современного художественного мышления, о которой речь еще впереди.

Вернемся, впрочем, к произведениям лирической прозы.

По «Ледовой книге» Ю. Смуула можно составить точный маршрут работяги «Кооперации», легко поддающийся нанесению на географическую карту. «Дневные звезды» О. Берггольц – подробная поэтическая анкета человеческой жизни, а в «Капле росы» В. Солоухина умещается история, демографическое и хозяйственное описание целой деревни.

В. Солоухин вступает в дискуссию с воображаемым оппонентом, критиком, который привык иметь дело со среднестатистическими данными и обобщенными формулами. Такой критик советует писателю выбрать в родном селе Олепино типичный двор, а в типичном дворе типичного жителя, набросать его портрет и характер и таким образом дать суммарное представление о земляках. Автор, однако, не может принять подобного совета. В своем произведении «Капля росы» он не только отвергает ложную эпопейность, но и корректирует беспредметный, расплывчатый лиризм, предпочитая обойти все дворы родного села, поговорить с каждым, подумать об услышанном и увиденном, сделать узнанное достоянием собственного опыта.

Каждый интересен по-своему, и целостная картина возникает из многообразия человеческих судеб и обстоятельств. Потому даже экономические выкладки и социологические соображения не оказываются инородным телом в лирической прозе.

Название романа Е. Мальцева «Войди в каждый дом» могло бы стать эпиграфом к любому из названных произведений и, более того, к целому литературному периоду.

Знать всех, знать все, постоянно принимать в расчет обстоятельства жизни, изучать их, исследовать – так литература избавлялась от прекраснодушия, шла к романтике практического действия.

И если эта тенденция, как мы видели, прокладывала себе путь даже в лирике, то очерк самой своей природой предназначен к исследованию.

Вновь писатели потянулись к факту, документу, конкретным людям, как бы удостоверяя их жизненной реальностью подлинность изображаемого. Поднимается новая волна интереса к документальному жанру в литературе, кино, театре. Но подобный «физиологизм» оказывается теперь сродни лирической разомкнутости в мир, намечается внутреннее расширение возможностей жанра. И потому под пером очеркиста чистейшей воды Е. Дороша «Деревенский дневник» одновременно оказывается поэтической книгой «Дождь пополам с солнцем».

Е. Дорош утверждает, что народный опыт, накопленный поколениями, мудрость, доставшаяся веками, должны постоянно приниматься во внимание наравне с уровнем производства, природными условиями и географической средой. Это постоянно действующие факторы жизни, с которыми нельзя не считаться, пренебрегать ими, игнорировать, если не идти на сознательное разрушение «состава частей земных».

Мысль автора постоянно взывает к «мысли народной». Раздумья и заботы Е. Дороша об урожае перерастают в раздумья и заботы о «росте русского человека», пользуясь словами М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Жанры на наших глазах утрачивают былую определенность. Лирика стремится стать исследованием, а очерк, все больше внимания уделяя общим раздумьям о смысле бытия, не боится лирической взволнованности.

Процесс «диффузии жанров» наметился во многих национальных литературах. Критики настойчиво подчеркивают усиление аналитического начала в украинской прозе, лиризацию прибалтийского романа, рост исследовательской мысли в литературе Средней Азии.

Лирическая взволнованность дополняется сосредоточенным раздумьем, романтическое воодушевление – пафосом реалистического исследования. На первый план выдвигаются новые писательские имена, происходит, как обоснованно замечено критикой, «смена лидеров», а поэты охотно обращаются к прозе, чтобы постигнуть общее состояние мира, добраться до самых корней и истоков, с предельной полнотой запечатлеть движущийся и вечно обновляющийся поток жизни.

Литература накопила за последние годы новый жизненный материал, опыт писателей значительно расширился. И чем больше добыто крупиц художественных открытий, тем настоятельнее дает о себе знать потребность в смелом охвате действительности.

Синтез народной жизни. Это потребность, продиктованная запросами действительности и современным уровнем художественной мысли. Она прокладывает себе путь в движении самой литературы, сказывается как тенденция в развитии различных жанров и творчестве непохожих друг на друга писателей.

 

НА ЧЕМ ДЕРЖИТСЯ МИР?

Обратимся к литературной карте последних лет, попытаемся представить себе внутреннюю логику сменяющих друг друга художественных исканий, дискуссий и споров. Пестрая мозаика произведений и жанров, которые спорят между собой, калейдоскоп манер и стилей, мнения и суждения, разбегающиеся в разные стороны. Декларации о лаконичном телеграфном стиле и поиски спасения от него в витиеватой неторопливости лесковского сказа. Бунинская изысканно-холодноватая живописность и попытки взорвать ее современным молодежным жаргоном. Стремление сохранить устойчивость в традиционной монументальности и нарочитая камерность жанра с многозначительным подтекстом и умолчанием. Можно ли найти во всем этом общий смысл? Легче всего ответить на вопрос отрицательно, увидеть в первую очередь просчеты незрелой мысли или облюбовать что-нибудь одно и противопоставить всему остальному.

Имея возможность взглянуть на все эти явления с определенной дистанции, отделить существенное от несущественного, понимаешь, что мы – свидетели и участники происходящей перестройки литературы, дальнейшего движения творческого метода социалистического реализма.

И хотя процесс противоречив, развитие идет не по прямой, возникают причудливые завихрения и попятное движение, но это поступательный процесс, накопление нового о человеке, народе, мире. Даже в мимолетном и скоротечном просвечивают грани постоянно обновляющейся истины, а художественные открытия вбирают в себя опыт разноречивых и совершенно несходных явлений.

«Сотворение мира», «Открытие мира», «На чем держится мир» – так называются книги, об этом думают писатели, обращаясь к историческому прошлому и революционной эпохе, к подвигу народа в Отечественной войне и к современности.

И даже герой романа Г. Владимова «Три минуты молчания» Сеня Шалай, не очень-то искушенный в отвлеченном мышлении и метафизических рассуждениях, и то все напряженнее раздумывает: «На чем земля стоит?» Поиски ответа, казалось бы, на общий вопрос равнозначны для него личному самоопределению.

«На чем держится мир» – назвал свою повесть И. Мерас, и в этом заглавии запрограммирован, пожалуй, один из главных вопросов литературы наших дней.

В поисках ответов одни писатели прибегают к вертикальному разрезу жизни, следуя за героем по годам и десятилетиям, другие показывают мир по горизонтали, путешествуют по странам и континентам, третьи все стягивают в узел, создавая своеобразные притчи о смысле народного бытия.

Тут наш искушенный читатель никак не сможет смолчать и обязательно вставит; «Что же здесь нового и почему вы говорите о какой-то перестройке? Разве уже классики советской литературы не дали исчерпывающих ответов?»

После Д. Фурманов и А. Фадеева, А. Серафимовича и А. Толстого С. Залыгин написал большой роман о революции, о гражданской войне в Сибири, о партизанском движении. Его герои – земляки и ровесники героев из «Партизанских повестей» Вс. Иванова, те же вольные сибирские мужики, поднявшиеся против Колчака.

Но с первых же страниц романа, изображающих суд над Яковом Власихиным, который спрятал своих сыновей от мобилизации в дальнем урмане, становится очевидно, что за летопись исторических событий взялся наш современник, обогащенный опытом последних десятилетий. И потому и Власихин, и Мещеряков, и Лука Довгаль, так же как другие герои Залыгина, «продолжая» своих «предшественников», во многом и отличаются от них.

Создатели республики Соленая Падь не осовременены, но приближены к нам, потому что писателю удалось осмыслить конкретные эпизоды гражданской войны в контексте большой эпохи, в перспективе исторических судеб крестьянства больше чем за полвека.

В «Интервью у самого себя» С. Залыгин размышляет о преимуществах, которые дает художнику «фактор времени», называя его то «дистанцией», то «судом истории», то «повзрослением». Писатель считает, что под этим углом зрения было бы очень интересно и поучительно «проследить за тем, как развивался художественный образ русского крестьянина в разные исторические периоды, понять, что в этом образе уже запечатлено, чего еще нет.

При всей любви моей к Чехову, – пишет С. Залыгин, – меня никак не устраивают мужики его повестей «Мужики» и «В овраге».

Видимо, в них сказано не все, точнее – не все существенное, в частности, не было замечено, что в этой среде мог народиться Чапаев.

А ведь он народился. Прошло еще время, и Василий Чапаев был дополнен Василием Теркиным.

И как дополнен!

И Чапаев, и Теркин – как и всякое открытие – открывают некоторую цепную реакцию явлений того же ряда…» ³

Цепная реакция продолжена героями самого Залыгина, которые в известной мере изменяют, обогащают и расширяют наши представления о русском революционном крестьянстве, его нравственном мире и самобытной духовной жизни. И тогда оказывается, что мужицкая вольница, партизанская стихия таит в себе самой огромные созидательные силы и потому могла породить свободные республики – «народные организации», которые, по признанию самого писателя, удивили его своей «самобытностью, непосредственностью» ⁴, могла выдвинуть из своих рядов организаторов, крупные натуры, подобные Мещерякову, – носителей разума народной жизни.

«Фактор времени» постоянно присутствует в романе С. Залыгина. Он определяет коллизии, расстановку персонажей в ход действия книги.

У купца Кузодеева учился старший Власихин-сын и «выучился не одному только торговому делу – не скрывал он своей приверженности к хозяину, а когда объявился Колчак, то и Колчака величал «верховным».

Младший же Власихин, Николай, тот силой рвался к партизанам, умолял взять его в народную армию».

Вот она – классическая ситуация литературы 20-х годов, когда сын вставал на отца, брат на брата, когда рвались старые связи по крови и возникали новые, по убеждению, по борьбе. Но Яков Власихин рассудил по-своему: «…Чтобы не шел брат на брата и сын его на его же сына, увез обоих в урман, поселил в какой-то скит либо просто в охотничью заимку», потом заявился в ревком и добровольно признался в содеянном, не уклоняясь от ответственности, настаивая на выяснении меры своей виновности и характера преступления.

Над Яковом Власихиным идет суд. Председателю суда Брусенкову – начальнику главного революционного штаба Освобожденной территории-с самого начала все ясно, приговор определен заранее, а цель судопроизводства и свою задачу он видит в том, чтобы подвести Власихина под расстрел. Но появление партизанского командарма Ефрема Мещерякова, которое спасло жизнь подсудимого, сразу же меняет ситуацию, делает простое – сложным.

Впрочем, вопросы и проблемы возникают с самого начала и затем уже не оставляют ни автора, ни героев, проходят через все повествование, организуют сквозное действие книги. Они рождены конкретными условиями и обстоятельствами, часто выражены корявым языком людей, не привыкших к обобщающему раздумью, но по существу затрагивают коренные проблемы жизнеустройства.

Когда комиссар Соленой Пади Лука Довгаль задал вопрос, зачем Власихин спрятал и младшего своего сына, непризывного возраста, смутился не только подсудимый, притихли люди на площади.

Ответ: «Тут самому себе сослужил, и сразу же против людей это вышло…» -не мог удовлетворить ни городскую девушку – секретаря суда, не знавшую, что внести в протокол, ни Ивана Брусенкова. Вновь переспрошенный, Власихин продиктовал: «Зная, что действую противу закона, я все одно увез обоих сыновей своих из желания охранить их от войны… Охранить от войны».

И тут же следом Власихин говорит о мире, вначале о деревенском, которому «конец сделается», когда добро «вовсе забудут», потом – о крестьянском. Удивительное и многозначное русское слово «мир» все расширяется в своем смысловом значении, поворачивается разными гранями и, наконец, сопрягается с понятием «народ».

Между житейским объяснением поступков и неожиданно емкими выводами как бы возникает «короткое замыкание», разряд, способствующий движению общей мысли романа.

Стоит Брусенкову призвать Власихина «обращаться к суду по закону», как на поверхность поднимается, поворачиваясь многими своими гранями и сторонами, ответственнейшая проблематика закона и власти.

Суждения о старой власти отточены до афористичности: «Каждый день давит тебя законом, а для себя закона не знает… ей сроду никакого закона не надо!» В этой законченности определений – окончательный и бесповоротный приговор прошлому, но когда мысль обращается к будущему, им на смену торопятся вопросы: «А может это – чтобы народ был и чтобы он же был власть?» – вопросы тем более значительные и важные, что они тут же адресуются к опыту мировой истории: «Испытывались уже многие народы, на этом испытывались, чтобы самим собою управляться, но по сю пору ни у кого добром не кончалось. Не было такого случая!»

Правда и справедливость, закон и народовластие, гуманизм и революционный долг, права одного и права всех – о чем бы ни спрашивалось на площади, мысль неизбежно проходила путь от единичного ко всемирному, потому что такова была реальная потребность, от этого зависела общая судьба собравшихся.

Каждый начинал понимать, что «все должны наново переменить, всю свою жизнь». «Сможем ли?» – вопрос, звучащий с властностью «быть или не быть», заставляющий пристально всматриваться в себя, в окружающих, в мир. Всматриваться, действовать и добиваться, потому что «другого исхода… нынче нет».

В этих словах нет и следа исторической предрешенности.

Реализм XX века, по мнению исследователей, характеризуется бескомпромиссностью ситуаций. Герою приходится играть с жизнью по правилу: «орел – решка», «чет – нечет». От выбора зависит судьба личности и даже уровень шкалы всемирных этических ценностей, но в любом случае человек обречен оставаться лишь орудием приложения исторических закономерностей, пока не осознает собственную причастность к судьбе народа.

Герои С. Залыгина – да разве его одного? – с самого начала ведут отсчет жизни и своей судьбы по законам действия масс. Сможет ли народ построить новый мир? Ответ на этот вопрос означает для них возможность или невозможность осуществить себя.

Народное сознание, постигающее мир, и мир, постигнутый народным сознанием, – сквозная проблематика, организующая действие и ритм повествования.

Давно не приходилось читать книги, которая была бы так обильно оснащена вопросительными знаками, как «Соленая Падь». Все спрашивают, задают вопросы, требуют ответов. И стоит найти разрешение одного из них, как тут же возникают десятки новых, еще более жгучих, охватывающих и семейный уклад жизни, и стратегические планы ведения войны, и способы хозяйствования, и политическое устройство будущего.

Вопросы, вопросы, вопросы.

Вот только один пример, весьма характерный для строя книги, ее поэтики, способа словесной организации материала на разных уровнях, в которых одновременно движется мысль!

«Как жить на этой земле? Как начинать?

И земля ли это была, степь ли это была?

1. В. Кубилюс, Судьба романтизма, в кн.: «Черты современной литовской литературы», «Вага», Вильнюс, 1969, стр. 409.[↩]
2. »Новый мир», 1970, N 8, стр. 230. [↩]
3. С. Залыгин, Интервью у самого себя, «Советский писатель», М, 1970, стр. 14.[↩]
4. Там же, стр. 17.[↩]