Вячеслав Овсянников. Прогулки с Соснорой

Вячеслав Овсянников. Прогулки с Соснорой. СПб.: София, 2013. 752 с.

Литературная роль Эккермана — большая редкость. Так что Виктору Сосноре в этом смысле повезло. Хотя говорят, что он не был осчастливлен появлением книги. Это тоже можно понять: сказанное «на кухне» не предназначено для чужих ушей, и в первую очередь для обладателей тех ушей, о ком идет речь. Был ли авторизован текст? Едва ли. Так что не будем полагаться на документальность книги, но образ литератора определенного склада в ней есть.

Эккерман сопровождал Соснору десятилетиями. Книга охватывает записи с 1992 по 2008 год, но начались они еще гораздо ранее — после того как в 1981 году Соснора перенес клиническую смерть. Свежий воздух был ему прописан, и Вячеслав Овсянников, знавший Соснору как руководителя ЛИТО в Доме культуры имени Цюрупы, вызвался сопровождать его в прогулках: «Пользоваться магнитофоном Соснора запретил. Пришлось самому превратиться в магнитофон, выработать особую память. Расставшись с ним, по пути, в транспорте с лихорадочной поспешностью записывал. Дома продолжал, иногда за полночь, боясь упустить что-то существенное» (с. 7). Так возникала эта книга.

Эккерману по своей роли не пристало быть необычным, он — доктор Ватсон, слушающий, спрашивающий, поражающийся, не все способный понять. Необычен говорящий, который в данном случае не ждет, пока его незаурядность оценят, но предлагает ее как непреложный факт: «Такого, как я, в русской литературе не было, не только в смысле качества, а то, что здесь еще не было писателя с такой абсолютной непримиримостью во всем» (с. 342).

Футуристическое «я», перенесенное из начала века в его конец, развившееся до крайности. Соснора знает свою родословную и с гордостью вспоминает, как появился со своим переводом «Слова о полку Игореве» в конце 1950-х, приветствуемый стариками-авангардистами: «…и Асеев, и Крученых, и Шкловский, и все старики футуристы <…> удивлялись, откуда я такой взялся?.. Я тогда всколыхнул всех их, старых футуристов, кто тогда еще был жив, это для них было настоящее возрождение, воскресение из мертвых…» (с. 344).

Критерий творчества задан с первых страниц: «Терпеть не могу высокопарные слова!.. Я и себя не считаю гением, и внутренне, сам для себя» (с. 348). Говорить об этом не нужно, но в ЛИТО, где будущий Эккерман познакомился с мэтром, «ценились только оригинальность и гениальность» (с. 7). Судя по фотографии участников объединения с подписями под ними, гениальность себя то ли не обнаружила, то ли не была оценена. Впрочем, едва ли Соснора и ожидал ее, предлагая лишь как условие творчества.

В качестве рабочего инструмента критической оценки этот критерий работает в той части книги, которая называется «Среды» — то есть дни, когда с сентября 1978 года В. Овсянников посещал заседания ЛИТО и вел записи. В них остались не подробные разборы (их, видимо, и не было), а строки или даже сочетания слов, которые мастер предлагал как образец: «Какое замечательное у вас начало стихотворения: «Январь. Воск лба отца». А дальше, увы, такой бурелом, что и на танке не продерешься» (с. 645).

В другой раз особый восторг в стихах одной девушки вызвали два слова, поставленные рядом: «Из всех стихов, что она написала, у нее есть одна прекрасная строчка: «Меж зим»! Какая строка! Позавидовал бы любой великий поэт. Вырастить такую строчку средоточением всех своих сил» (с. 665). Это знак гениальности, для которой краткость не сестра, а собственная суть. Описательность, затянутость, договоренность отнесены к «бурелому», отвергнутому раз и навсегда. За «бурелом» на обсуждениях — особенно новичков — растаптывали, но и великим доставалось: «Тургенев, Чехов, Горький, Шукшин — все это говно, комиксы, лубок для масс. Насколько Гаршин выше Тургенева. И слог насколько чище и оригинальнее, сколько интересных поворотов» (с. 662). Гаршин выше и потому, что безумнее. Безумие для писателя тоже в плюс.

В поэтических рядах преимущество всегда за футуристами: «Гумилев, Ходасевич — для школьников. Просто — слабо. А футуристы не изданы: Крученый, Чурилин, Гуро, Божидар… Эстетика всегда под запретом, политике — зеленая дорога» (с. 68).

Если краткость — это требование, относимое к форме, то общий закон — свобода. И то, и другое — редкость у русских классиков: «Гоголь — далеко не весь. Куски — у Пушкина, у Достоевского. Только Лермонтов в «Герое нашего времени» весь свободен. Абсолютно» (с. 18). В собственной если не в гениальности, то в свободе Соснора уверен.

Лиле Брик повезло в жизни дважды — она сразу поняла Маяковского и Соснору. Это не авторское тщеславие, а — условие творчества, которое есть modus vivendi: «…собственных книг не перечитываю, хотя не могу не писать» (с. 357). Куски проницательной прозы мелькают, не теряясь в чужой передаче: «У меня ведь очень мало метафор, у меня образы. Образы многослойны. А метафора однозначна. В этой стране все мыслят метафорически, то есть здесь никто не говорит правду, а все сочиняют мифы» (с. 362).

Но больше — подступы к мыслям, обрывки мыслей, даже если повторяющиеся многократно и произнесенные безапелляционно. (Не забудем, что они даны в чужой записи и в устной беседе.) Процесс творчества, где свобода все-таки выше формы, а сам процесс важнее результата.

И. ШАЙТАНОВ