№5, 2014/Над строками одного произведения

Игра со смертью в стихотворении Сергея Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…»

Жизнь — без начала и конца…

………………………………

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы.

А. Блок. Возмездие

Как известно, автограф стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…» был написан кровью — такая мифотворческая деталь, конечно, определенно подействовала на первых и всех последующих читателей Сергея Есенина; не ослабло это воздействие и поныне.

Почти сразу началась борьба за право назваться адресатом этого стихотворения. В воспоминаниях В. Эрлиха автор явственно объявлял себя адресатом предсмертного текста1; в качестве претендентов назывались имена В. Мануйлова2, Н. Клюева3; возникала кандидатура В. Катаева («Долгое время мне казалось — мне хотелось верить, — что эти стихи обращены ко мне, хотя я хорошо знал, что это не так»4). Осторожное заявление В. Шершеневича, что стихотворение «написано к несуществующему другу, в пространство»5, не было замечено, так как слишком многим — по какой-то загадочной причине — хотелось иметь в качестве адресата конкретное лицо.

Странно, однако, что все перечисленные претенденты были мужчинами, тогда как некоторые детали говорят о том, что в канун своей кончины Есенин обращался к женщине. На это указывает описание бровей — одного из атрибутов скорее — но не исключительно, конечно, — женской портретной характеристики. Основываясь на этой (нужно сказать, все же ненадежной) примете, можно предложить как минимум две кандидатуры из ближайшего окружения поэта. Это Г. Бениславская, унаследовавшая от матери-грузинки характерную внешность6, и супруга Есенина С. Толстая. О значимой для нашей темы особенности ее внешности свидетельствовала А. Есенина:

В 1925 году Софье Андреевне было двадцать пять лет. Выше среднего роста, немного сутуловатая, с небольшими серовато-голубыми глазами под нависшими бровями, она очень походила на своего дедушку — Льва Николаевича; властная, резкая в гневе, и мило улыбающаяся, сентиментальная в хорошем настроении7.

Обращение «друг мой» также дает возможности амбивалентного прочтения (см., например, есенинское «О муза, друг мой гибкий» и др.). Одновременно нужно подчеркнуть, что двойным «Друг мой, друг мой…» начинается поэма «Черный человек». Кроме этого, почти дословно двойное «до свиданья» было использовано в стихотворении «В Хороссане есть такие двери…» (1925).

Удвоение (скорее, дублирование) такого рода косвенно характеризует текст как магический, заклинательный. Одновременно это и элемент двойственности, двойнического восприятия мира и действительности. Естественными атрибутами удвоения в системе культуры становятся отражение, зеркало, эхо и так далее. Образ эха представляется перспективным для интерпретации аудиальных смыслов стихотворения: создается эффект удаляющегося, уходящего в некое пространство героя; затухание звука и постепенная замена звучания физического «воспоминанием» об этих прощальных словах навсегда остаются в душе слушающего. Градационная картина выглядит примерно так: сначала словесное прощание с затуханием частотности («До свиданья, друг мой, до свиданья»), а затем уже «пребывание» этих незвучащих слов («ты у меня в груди») в сознании героя.

Предсмертное стихотворение (оно написано за сутки до рокового события, что ставит вопрос о его статусе как «предсмертного») оставляет впечатление некоторой статуарности, театральности изображаемого, возможно, даже экфразисности. В первой части стихотворения строки «ты у меня в груди» демонстрируют визуальные образы прощания, когда отправляющийся в дальний путь герой прижимает свои (или чужие) руки к собственной груди в знак вечной памяти: так на картинах классицизма изображали исторические сюжеты из античного времени. Другой вариант семантизации этого жеста — принесение некой клятвы, сопровождаемое прикосновением правой руки к сердцу или груди.

Есенин дал, видимо, неслучайную отсылку к другому тексту, написанному двумя годами ранее, — «Вечер черные брови насопил», неназванным адресатом которого была Г. Бениславская. Поэт любил оксюмороны, метафоризацию, словесную игру и использовал эти приемы разнообразно и изощренно. Так «брови насопил»8 стихотворения 1923 года трансформировались в «Не грусти и не печаль бровей…» последнего стихотворения. Находившийся с 17 декабря 1923 года на лечении, Есенин наполнил стихотворение пессимистическими чертами, предчувствием скорой кончины:

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Упокоит меня навсегда.

Есть основания полагать, что мотив разбитого зеркала, двойничества появился у Есенина под влиянием Андрея Белого. Сравните, например, строки из стихотворения Белого «Осень» (1903) с обращением к «печальному другу» и модальностью «убийство — самоубийство»:

Огромное стекло

в оправе изумрудной

разбито вдребезги под силой ветра чудной

………………………………………………

Печальный друг, довольно слез — молчи!

………………………………………………

«Ведь ты, убийца,

себя убил, —

убийца!»

Себя убил.

Семантика рефлексии над своей собственной кончиной явственна в одном из последних стихотворений Есенина (датировано 4-5 октября 1925):

Снежная равнина, белая луна,

Саваном покрыта наша сторона.

И березы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Этот текст вместе с четырьмя другими («Плачет метель, как цыганская скрипка…», «Не криви улыбку, руки теребя…», «Снежная замять крутит бойко…» и «Ах, метель такая, просто черт возьми!») составляют микроцикл, объединенный не только одним временем создания — ночью с 4 на 5 октября, но и единством другого рода. (Небезынтересно, что 5 октября — день памяти пророка Ионы, находившегося, как известно, три дня и ночи во чреве кита и чудесным образом избежавшего смерти.) Подчеркнем, что все стихотворения были продиктованы, а не написаны, что говорит о своеобразном характере творческого вдохновения, в котором пребывал поэт (и об эмоционально-психологическом его состоянии): он не успевал их записывать, строки приходили «по наитию», их нужно и можно было только быстро надиктовывать. Все это роднит указанные четыре текста с последним стихотворением Есенина, для которого также не нашлось «обычной» формы фиксации.

Несмотря на свидетельство записавшей стихи супруги поэта о том, что «автор печатать не хотел, так как они его не удовлетворяли»9, причины такого решения кроются в другом: по своей модальности и интенции все эти тексты рисуют картину рокового предчувствия гибели или несчастья. В них можно обнаружить присутствие пушкинских «Бесов», а некоторые образы гипотетически прочитываются в качестве инфернальных (прямо названная фигура черта, «Милая девушка, злая улыбка», метель, забивающая крышу белыми гвоздями, — прозрачная аллюзия на образ дома-гроба). Не афишируя и не публикуя тексты, автор как бы пытался снять их провиденциальный характер, уберечься от — как оказалось — неминуемого.

Актуальным видится в этой связи замечание Романа Якобсона о Маяковском:

Тема самоубийства становится, чем дальше, все навязчивей <…> Тема самоубийства настолько придвинулась, что зарисовывать больше невозможно <…> нужны заклинания, нужны обличительные агитки, чтобы замедлить шагание темы. Уже «Про это» открывает длинный заговорный цикл: «Я не доставлю радости видеть, что сам от заряда стих», «Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась»… Вершина цикла — стихи Сергею Есенину. Обдуманно парализовать действие предсмертных есенинских стихов — такова, по словам Маяковского, целевая установка этого стихотворения. Но когда читаешь его сейчас, оно звучит еще могильнее, чем последние строки Есенина. Эти строки ставят знак равенства между жизнью и смертью, а у Маяковского на сей день один довод за жизнь — она труднее смерти10.

Есенин не раз «призывал», предсказывал, «выкликал» свою смерть, что стало для него явлением, по крайней мере, непафосным, зачастую ироничным. Между тем стихотворение 1925 года, прочитанное уже после смерти поэта и воспринятое как послание и завещание, нуждается в дополнительном разъяснении. В тексте есть некоторое количество «темных мест».

«Печаль бровей» — не единственная «странность» текста «До свиданья, друг мой, до свиданья…»: не менее интересна сентенция о том, что «В этой жизни умирать не ново, / Но и жить, конечно, не новей», которая могла быть прочитана в некотором «реинкарнационном» регистре, мотивности «вечного возвращения», если бы мы вновь и вновь не вспоминали об игровой, шуточной основе применяемых стилистических приемов и художественных средств.

Проблема строки о «встрече впереди» в советском есениноведении решалась в материалистическом плане, с добавлением элементов «духовности», понимаемой в координатах официальной риторической традиции, лишенной какой бы то ни было идеалистической составляющей: «Но поэт верил, что с природной смертью человек не кончается, что у него на земле должно быть духовное продолжение»11. Между тем строки о «встрече впереди» также имеют два плана: это и банальное возвращение из некого путешествия, и встреча после кончины, на «том свете». Таким образом, двойственность, подвижность смыслов и — как следствие — этических установок — в этом небольшом тексте Есенина удивительна и показательна. Это свидетельство о неких процессах, происходящих в душе поэта, о двойственности и отсутствии доминантности в таком императивном вопросе, как жизнь и смерть. Такая двойственность вполне могла бы быть объяснена соотнесением в этом мотиве искусства и жизни: конечность реального человеческого существования и бесконечность произведения, текста, героя.

Во многих художественных произведениях игровые формы обращения со смертью внезапно оборачивались трагедией. В «Евгении Онегине» и «Герое нашего времени» игра со смертью имела форму дуэли, поединка. Другой вариант — самоубийство героя (или только неудавшаяся попытка); здесь интересен случай так называемого «демонстративного» (объявленного, театрализованного12) самоубийства (или угрозы такового): диапазон здесь задан весьма широкий — от Кириллова («Бесы») до Подсекальникова («Самоубийца»). Не вдаваясь в эту отдельную тему, можно сказать, что в русской литературе последний вариант реализован в формах трагикомических или прямо фарсовых, с использованием иронии, элементов юмора, среди которых не последнее значение имеет оксюморон и близкие к нему явления.

Известно свидетельство о распространенности такого рода проявлений в окружении Есенина:

Квартира X. Около 2 часов ночи. Увидев револьвер в руках у Есенина, поэт Чекрыгин патетически воскликнул:

— Дайте мне револьвер, и я здесь же при вас покончу с собой!

Кто-то из нас возражает:

— Во-первых, нам не нужны наглядные доказательства вашей теории, а во-вторых — неприлично впутывать ваших знакомых в такую нелепую историю.

Снова:

— Дайте мне револьвер, я выйду к подъезду дома и сделаю то, что мне нужно. Или я пойду в определенное место любой улицы, которую вы мне укажете, и, придя туда, тотчас же выполню обещанное.

— Сядьте и успокойтесь! Все равно по номеру револьвера узнают его владельца. Сядьте.

Проходит некоторое время; поэт Чекрыгин на минуту удаляется из комнаты, Есенин вынимает патроны из револьвера и разряженный револьвер кладет в карман. Есенин по возвращении Чекрыгина нарочно затевает незначительный разговор, чтобы замаскировать свое намеренье. Через несколько минут поэт Чекрыгин опять начинает просить револьвер. Играя, Есенин отказывает ему. Поэт Чекрыгин подходит к Есенину и умоляет дать ему револьвер.

— Н-на!

Поэт Чекрыгин берет револьвер, отходит к двери, останавливается у косяка и при гробовом молчании пять раз подряд с полным спокойствием спускает курок, приставив к виску дуло револьвера. Потом он смертельно бледнеет, делает три шага вправо и молча падает в кресло. Минут пять он остается без движения. Встает и начинает продолжать прерванный разговор. Казалось, что случившееся было для него привычным делом13.

Любопытно, что именно этот эпизод был купирован в известном двухтомном своде воспоминаний о поэте14.

История стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…» подробно исследована15, оно становилось объектом для графологических и даже криминалистических расследований16.

  1. Эрлих В. Четыре дня // Памяти Есенина. М.: Всероссийский союз поэтов, 1926. С. 95.[]
  2. Дехтерев А. О последнем стихотворении Есенина // Числа. 1934. № 10. С. 241.[]
  3. Солнцева Н. Китежский павлин. Филологическая проза: Документы. Факты. Версии. М.: Скифы, 1992. С. 258. []
  4. Катаев В. П. Алмазный мой венец // Новый мир. 1978. № 6. С. 116. []
  5. Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М.: Московский рабочий, 1990. С. 627.[]
  6. См.: Литературная Грузия. 1969. № 5-6. С. 187.[]
  7. Цит. по: Гусляров Е. Есенин в жизни. Систематический свод воспоминаний современников. М.: ОЛМА Медиа Групп, 2004. С. 462.[]
  8. Возможно, именно эти строки «отозвались» спустя десятилетие в «Песне о Родине» В. Лебедева-Кумача («Но сурово брови мы насупим…»). []
  9. Толстая-Есенина С. А. Отдельные записи // С. А. Есенин в воспоминаниях современников в 2 тт. Т. 2. М.: Художественная литература, 1986. С. 258.[]
  10. Якобсон Р. О поколении, растратившем своих поэтов // Вопросы литературы. 1990. № 11-12. С. 87-88.[]
  11. Пьяных М. «Узловая завязь природы с сущностью человека» // В мире Есенина. М.: Советский писатель, 1986. С. 226.[]
  12. В том, что смерть Есенина произошла в гостиничном номере, Б. Лавренев, например, увидел приметы театральности: «Мерзость запустения казенной ночлежки, отделанной «под Европу», немытые окна, тараканий угол, и в нем на трубах парового отопления вытянувшееся тело — таков конец последнего лирика России — Сережи Есенина. Есть что-то роковое в том, что чумная зараза города, растлившая душу золотоволосого рязанского парнишки, позаботилась обставить его смерть пакостнейшим своим реквизитом — обстановкой проституированного гостиничного номера» (Лавренев Б. Казненный дегенератами // О Есенине: стихи и проза писателей-современников поэта. М.: Правда, 1990. С. 457). []
  13. Грузинов И. В. Есенин // http://esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/gruzinov-i-v-esenin []
  14. Ср.: С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 358.[]
  15. Кошечкин С. П., Юсов Н. Г. Комментарии // Есенин С. А. Полн. собр. соч. в 7 тт. Т. 4. М.: Наука; Голос, 1996. С. 445-456. []
  16. См.: Зуев-Инсаров Д. М. Почерк и личность. 2-е испр. и доп. изд. М.: [Изд. автора], 1930. С. 87. Из работ последнего времени: Москвина З. Текст как свидетель: Кто автор стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья»? // Литературная Россия. 2010. № 40; а также критика этой статьи: Панин И. Есенина «убивают» снова и снова // Литературная газета. 2010. № 40.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2014

Цитировать

Глушаков, П.С. Игра со смертью в стихотворении Сергея Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…» / П.С. Глушаков // Вопросы литературы. - 2014 - №5. - C. 276-300
Копировать