Встреча в начале пути (Н. Чернышевский, молодой Лев Толстой и А. Дружинин)

Трудно себе представить двух более разных людей и писателей, нежели Чернышевский и Лев Толстой. И не в том только дело, что их идейные воззрения и сам тип личности несходны и потому несовместимы в жизни и литературе, а отзывы друг о друге весьма резки. Поражает разница в самой высоте взгляда каждого писателя на жизнь, в выборе ими точки зрения. А ведь они были ровесниками и пришли в литературу одновременно, сотрудничали в одном журнале – некрасовском «Современнике», встречались и беседовали, внимательно читали и оценивали друг друга. И все же каждый раз убеждались в невозможности полного взаимопонимания и единомыслия.

Дистанция огромного размера определилась между Толстым и Чернышевским уже при первом их появлении в литературе в середине 50-х годов. Известно, что это была пора «оттепели» (Ф. Тютчев) и общественного подъема, всеобщих исканий и споров, типичная переходная эпоха с присущей ей борьбой идей, мнений, разных поколений, журналов и литературных группировок, отличавшаяся в то же время неожиданными союзами идейных противников. Чернышевский и Толстой – среди главных деятелей сложной и противоречивой эпохи перелома и общественного подъема. И в этом смысле можно утверждать, что они участвовали в литературно-идейной борьбе тех лет.

Однако саму борьбу каждый писатель понимал и оценивал по-своему. В обширной литературе, посвященной их взаимоотношениям, высказывались по этому поводу самые разные мнения. Толстого и Чернышевского иногда делали идейными врагами, иногда столь же необоснованно сближали и считали чуть ли не союзниками и единомышленниками.

Такие преувеличения проистекали из неправильного представления о том, чем эти писатели занимались. Вот, например, Б. Егоров пишет: «Чернышевский с тревогой наблюдал за идейными колебаниями писателя»¹. Ход мысли тут понятен: оба писателя заняты одним делом, идут в одном верном направлении, один из них, вождь и учитель, все понимает и делает правильно, другой заколебался и вызвал у старшего, более убежденного и стойкого товарища понятную тревогу.

Такое рассуждение оправданно, если глядеть на Толстого глазами Чернышевского, который постоянно находился в центре идейно-литературной борьбы, был вождем и идеологом революционно-демократического направления и боролся за его единство, искал союзников и попутчиков. Главной чертой критика была убежденность в своей правоте, порождавшая уверенность в том, что он сможет переубедить и направить на путь истинный любого писателя.

Этим и объясняется знаменитый визит Чернышевского к Льву Толстому в январе 1857 года, вызвавший столь часто цитируемую запись в толстовском дневнике: «…пришел Чернышевский, умен и горяч»².

Гораздо реже приводится записанный А. Сергеенко позднейший рассказ Толстого об этом разговоре: «Раз в Петербурге он готовился куда-то уезжать. Льву Николаевичу доложили, что его желает видеть господин Чернышевский. После приглашения в комнату вошел человек с робким видом, который, сев на предложенный ему стул, сильно стесняясь, стал говорить о том, что вот у Льва Николаевича есть талант, уменье, но что он не знает, что нужно писать, что вот такая вещь, как «Записки маркера», это очень хорошо, надо продолжать писать в этом духе, т. е. обличительно. Воодушевляясь более и более, он прочел Льву Николаевичу целую лекцию об искусстве и затем удалился»³.

Понятно, что укоряющие и поучающие слова Чернышевского о том, что Толстой не знает, что писать, могли только раздражить самолюбивого и ничуть не менее убежденного в собственной правоте писателя, и остатки этого давнего раздражения присутствуют в позднейшем толстовском отзыве о визите критика уже как ирония. Но наиболее здесь интересен сам взгляд Толстого на Чернышевского и его речи как бы со стороны.

Эта встреча активного участника идейно-литературной борьбы с писателем, который два года уже занят совершенно другим делом – определением своего пути в жизни и литературе – и никак не ощущает себя сколько-нибудь причастным к какой-либо борьбе. Эту важную «переходную» эпоху в жизни молодого Толстого Б. Эйхенбаум назвал «периодом созревания, периодом искания новых форм» и писал: «Главным руководителем и советчиком Толстого на время становится Дружинин»⁴.

Ясно, что писатель искал тогда не только «новые формы» (Толстой – не чеховский Треплев), а прежде всего новую философию жизни, практическую этику. Однако Б. Эйхенбаумом верно названо имя другого влиятельного критика и активного участника идейно-литературной борьбы тех лет, которое в биографии молодого Льва Толстого стоит рядом с именем Чернышевского.

Александр Васильевич Дружинин, талантливый прозаик и критик, сам по себе чрезвычайно интересен. Человек незаурядного ума и высокой культуры, прирожденный журналист, он был главным противником Чернышевского и одновременно другом Льва Толстого. Эти имена в истории нашей литературы соединены неразрывно.

Почему же Дружинин, за которым в нашем литературоведении давно и прочно укрепилась репутация эстета и сторонника «чистого искусства», сыграл столь важную роль в жизни молодого Толстого? Ведь тогда автор «Севастопольских рассказов» был знаком с такими известными критиками, как П. Анненков, В. Боткин, Аполлон Григорьев, И. Киреевский и тот же Чернышевский. И все же среди этих очень разных людей Толстой выбирает Дружинина. Тому были весьма серьезные причины.

Сопоставляя личность и взгляды Толстого и Дружинина в 1855 – 1859 годы, мы видим, что история с Чернышевским как бы повторяется, но до определенного предела. Критик и прозаик разные люди. Дружинин и много опытнее как литератор, он куда образованнее молодого офицера Толстого. К тому же он очень хорошо начал свой литературный путь: нашумевшая повесть «Полинька Сакс» (1847), высоко оцененная Белинским, была известна Толстому, который эту историю не забыл и впоследствии разработал на свой лад намеченную Дружининым ситуацию в пьесе «Живой труп» (еще один случай, когда имена Дружинина и автора романа «Что делать?» встретились в творческой истории толстовского произведения). Начинающий прозаик Толстой видел в авторе «Полиньки Сакс» литератора с громким именем и большим опытом.

Заметим, что писатели различались и по характеру. Дружинин – англоман не только в своих литературных вкусах, но и в жизни, он неизменно сдержан, чужд фразы и позы, необыкновенно трудолюбив. В. Боткин в 1855 году писал о нем Тургеневу: «Он редкий товарищ и отличный человек. Правда, что он характера необыкновенно сдержанного и больше обращенного внутрь нежели наружу. Но сколько мне удавалось подмечать его внутренние движения, я всегда чувствовал в них сердечную теплоту и благородство души. Кроме того, – это человек с характером и умеет смотреть чорту в глаза»⁵. Из дневника Толстого мы знаем, что ему такая сдержанность иногда казалась холодностью и остужала его порывы к дружеским излияниям: «…все мне противны, особ[енно] Др[ужинин], и противны за то, что мне хочется любить, дружбы, а они не в состоянии» (т. 47, с. 99).

И все же Дружинин, не бросившись Толстому на шею и отвергнув дружеские излияния, выиграл в глазах молодого писателя и заслужил его неизменное уважение, чему имеется множество свидетельств. О многом говорят слова Дружинина о молодом Толстом: «…чем больше узнаю я и его, и его талант, тем более я к нему привязываюсь. Вот настоящая юная и сильная натура, русская, светлая, привлекательная и в капризах и в ребячествах»⁶. И автор «Войны и мира» этого знакомства и дружеских отношений не забыл и в 1908 году говорил: «Дружинин был милый человек»⁷. Знаменитая фотография 1856 года, где изображены сотрудники «Современника» и среди них Толстой и Дружинин, была в яснополянском кабинете писателя.

Стоит упомянуть и о тех обстоятельствах, которые некоторым литературоведам кажутся маловажными и даже «вульгарно-социологическими», но которые были важны для молодого Толстого. В отличие от Чернышевского Дружинин – человек его круга, вполне «комильфо», светский, прекрасно воспитанный в Пажеском корпусе, отставной подпоручик лейб-гвардии Финляндского полка, дворянин и помещик, образцовый сын, трогательно любивший свою мать. Толстому все эти черты понятны и симпатичны.

И наконец, важно, что Дружинин был знатоком петербургского полусвета, ресторанов, разного рода увеселительных заведений, пригородных дач и населявших их «гризеток» и ввел в этот мир севастопольского офицера Толстого, отдавшегося дворянским развлечениям с тем пылом молодости и жажды жизни, который нам теперь трудно предполагать в будущем авторе «Крейцеровой сонаты». Об этом обстоятельстве биографы обычно умалчивали. В свое время бывший секретарь Толстого Н. Гусев был возмущен словами видного эстетика М. Лифшица о том, что «к таким идеям, как аскетизм «Крейцеровой сонаты», люди обычно приходят после бурно прожитой молодости»⁸.

Можно сколько угодно спорить с такими суждениями и даже называть их «вульгарным материализмом», как и сделал Н. Гусев. И все же достаточно прочитать изданный наконец полностью дневник Дружинина, чтобы убедиться, насколько жаден был вырвавшийся из осажденного Севастополя молодой офицер граф Толстой к тем радостям жизни, с которыми познакомил его петербургский литератор. Все эти обстоятельства говорят лишь о широкой, человечной, жизнелюбивой и сильной натуре великого писателя, которая с молодых лет до самой смерти неизменно проглядывает сквозь все его кричащие противоречия.

Дружинин познакомился с прибывшим из Севастополя Толстым 22 ноября 1855 года⁹. «Севастопольские рассказы» к тому времени уже сделали их автора известным. Дружинин, сам талантливый очеркист, понимал, что жанр и тема военных рассказов новы и интересны для русской читающей публики, дают ей тот жизненный материал и типы характеров, которые пока не смогла создать художественная проза.

Еще в 1854 году он предлагал служившему на Кавказе офицеру и литератору М. А. Ливенцову писать «кавказские» рассказы, а уже в следующем году прямо ссылался на «Севастопольские рассказы» Льва Толстого как на образец для очерков о кавказской войне.

Дружинина поразил и привлек суровый реализм толстовской военной прозы. Между петербургским литератором и кавказским офицером завязался спор, ибо очерки Толстого Ливенцову не понравились. И все же Дружинин, говоря о толстовских военных рассказах, настаивал на своем: «Мне они кажутся очень хороши и очень просты, фраз в них я не вижу, а некоторая экзальтация, вами замеченная, становится понятна, если сообразить, что и предмет описывается не совсем обыкновенный. По отзывам людей, бывших в Севастополе, заметки Толстого очень верны»##»Письма к А.

1. Б. Ф. Егоров, Очерки по истории русской литературной критики, Л., 1973, с. 138. [↩]
2. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 47, с. 110. Далее ссылки на это издание – в тексте. [↩]
3. Н. Н. Гусев, Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого (1828 – 1829), М., 1958, с. 139. Важен и другой отзыв Толстого о Чернышевском: «Он мне всегда был очень неприятен, и писания его неприятны», – Н. Н. Гусев, Два года с Л. Н. Толстым. М.; 1973, с. 92. [↩]
4. Б. Эйхенбаум, О литературе. Работы разных лет, М., 1987, с. 128.[↩]
5. «В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизвестная переписка», М.-Л., 1930, с. 52 – 53.[↩]
6. »Переписка И. С. Тургенева в 2-х томах», т. 2, М., 1986, с. 72. [↩]
7. «Литературное наследство», 1979, т. 90, кн. 3, с. 114.[↩]
8. Мих. Лифшиц, Мифология древняя и современная, М., 1980, с. 166. [↩]
9. См.: А. В. Дружинин, Повести. Дневник, М., 1986, с. 355. [↩]