Встреча поэтов
Январь 1934 года. Марина Цветаева работает над стихотворением «Деревья» – о Париже, погибающем в стихии людской пошлости и фальши – газетной, рекламной; о деревьях, шарахающихся от омерзительного парада раскрашенных и разряженных марионеток. В черновой тетради читаем:
«<…> От свалки,
от мертвых дохлых лис
На лисах – о, смертный рис
На лицах? –
Деревья бросаются в окна
На этой строке узнала о смерти Андрея Белого (8-го января в Москве, 53 л[ет] от роду). Мог бы жить еще 20 лет».
Запись сделана, по-видимому, между 8 и 16 января 1934 года, так как 16 января Марина Ивановна начинает писать свой «реквием» Белому – «Пленный дух» и 26 февраля уже заканчивает его. Этот «посмертный подарок» едва ли не лучшее, написанное о Белом.Главное внимание в «Пленном духе» посвящено берлинской встрече поэтов (май- июнь 1922 года). Несмотря на то, что Цветаева познакомилась с Белым еще в пору своего семнадцатилетия, присутствовала на его лекциях по стиховедению в издательстве «Мусагет», а также неоднократно видела его и позднее, в годы революции, – все это время она, однако, именует не встречей, а «предшествующей легендой». Настоящей же встречей, она считает берлинскую.Напомним вкратце обстоятельства тех дней.
11 мая 1922 года Цветаева с девятилетней дочерью Ариадной выехала за границу к мужу (тогда – студенту Пражского университета), его там разыскал И. Эренбург1.
15 мая она приехала в Берлин, бывший в то время недолговечным центром русской эмиграции. Многие русские литераторы жили в пансионе под названием «Прагердиле». «Прагердиле» на Прагерплатц и кафе при пансионе того же названия были местом встреч и обсуждений всех проблем и дел. В этот-то литературный мир и попала благодаря Эренбургу ненадолго Цветаева.
Из записи, сделанной на следующий день после приезда маленькой дочерью Цветаевой Алей:»Я очень жалела, что была в Zoo не с мамой и не с Ильей Григорьевичем. А в этот вечер за нашим столом присутствует один гость – Борис Николаевич Белый. Это был небольшого роста человек, с лысиной, быстрый, с сумасшедшими как у кошки глазами. Он мне очень понравился, и я его поцеловала на сон грядущий…»
В этот же вечер, 16 мая 1922 года, в руки Белому попала книга Цветаевой «Разлука», незадолго перед тем вышедшая в Берлине при помощи Эренбурга, – «чтобы окупить дорогу», как писала Марина Ивановна. Остаток вечера, а затем всю ночь Белый посвятил взволнованному чтению цветаевской книги и восторженному письму автору. (Оно приведено в «Пленном духе», и мы здесь повторять его не будем.)Стихи Цветаевой Белый воспринял как откровение. Теоретик, даже философ стихосложения, он обнаружил в них новые, доселе не замеченные возможности, таящиеся в русском стихе. Он обозначил их словоммелодия, и они не были связаны ни с ритмикой, ни со словосочетаниями, ни с инструментовкой. То была интонация, напев, песня,«чудо поэта», родившееся из мелодии голоса автора, – так считал Белый. Непосредственно вслед за своим письмом, на порыве вдохновенного открытия, он пишет статью-рецензию на цветаевскую «Разлуку». Уже 21 мая 1922 года она появилась в газете «Голос России». Приводим ее полностью.
«Поэтесса-певица «Разлука», стихотворения Марины Цветаевой
Книгоиздательство «Геликон» выпустило небольшую книжечку стихов Марины Цветаевой. Она попалась мне в руки; и не сразу сознал, в чем вся магия. Образы-бедные, строчки – эффектные, а эффекты – дешевые, столкновением ударений легко достижимы они:
Мой – дом,
Мой – сон
Мой – смех и т. д.
Не правда ли, дешево?
Все читал, все читал: оторваться не мог.
В чем же сила?
В порывистом жесте, в порыве. Стихотворения «Разлуки» – порыв от разлуки. Порыв изумителен жестикуляционной пластичностью, переходящей в мелодику целого; и хориямб (-у у-) (великолепно владеет Марина Цветаева им) есть послушное выраженье порыва: и как в 5-ой симфонии у Бетховена хориямбическими ударами бьется сердце, так здесь подымается хориямбический лейтмотив, ставший явственным мелодическим жестом, просящимся через различные ритмы. И забываешь вое прочее: образы, пластику, ритм и лингвистику, чтобы пропеть как бы голосом поэтессы то именно, что почти в нотных знаках2 дала она нам. (Эти строчки читать невозможно: поются.)
Соединение непосредственной лирики с овладением культурой стиха – налицо; здесь работа сознания подстилает небрежные выражения, строчки и строфы, которые держатся только мелодией целого, подчиняющего ритмическую артикуляцию, пренебрегающего всею пластикой образов за ненужностью их при пластичном ясном напеве; стихотворения Марины Цветаевой не прочитываемы без распева; ведь Пиндар, Софокл не поэты – лингвисты, не риторы, а певцы – композиторы; слава Богу, поэзия наша от ритма и образа явно восходит к мелодии, уже утраченной со времен трубадуров. Работа проф. Эйхенбаума, вышедшая недавно и посвященная именно проблеме мелодии и интонации – характерна для времени: он останавливается на мелодическом синтаксисе, подчиняющем прозаический синтаксис.
С синтаксисом обычно не одолеешь словосочетание поэтессы; а в пении оно яснее всего.Мелодический лейтмотив слышим в целом всех строф.
И три трудных спондея, —
Мой – сон,
Мой – смех,
Мой – дом, –
подготовлены тремя хориямбическими -у у- строфами, в которых последняя строчка усилена в ионик -у у-, что создает великолепный трамплин: для полета спондеев: и без чего они бы – жалко плюхнулись.
- См. об этом: Ариадна Эфрон, Страницы былого. – «Звезда». 19?5, N 6, с. 152. 15Я.[↩]
- Белый как бы предсказал слова Цветаевой, записанные ею в черновой тетради: «Книга должна быть исполнена читателем, как соната. Знаки – ноты. В воле читателя осуществить или исказить» (Марина Цветаева, Сочинения в двух томах, т. 1, М., «Художественная литература», 1980, с. 26).[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1982