Вслушиваясь в голоса предшественников (Гуманистические традиции немецкой литературы и нравственно-эстетические искания писателей ГДР)

В январе 1944 года семнадцатилетний юноша, проходивший службу на одной из берлинских зенитных батарей, тайком читал книгу, найденную им в руинах разбомбленного родительского дома. Книга называлась «Спор об унтере Грише», и ее автор Арнольд Цвейг принадлежал к числу немецких писателей, о которых юноша, с детства любивший литературу, никогда ничего не слышал. К тем же незнакомым авторам принадлежали Т. Манн, Г. Манн, Э. -М. Ремарк, Ф. Верфель – их произведения он обнаружил в чудом уцелевшем книжном шкафу своего отца. Юноша не был уверен, что эти книги заслуживают тех усилий, которые были необходимы, чтобы перенести их из развалин в другое здание. Лишь желание узнать, чем они «опасны» (ведь не зря отец столько лет держал их запертыми), заставило его все же спасти этих литературных незнакомцев. И теперь, в свободные от дежурств часы, он поглощал «Гришу» с «жадностью», которая, как он понял позднее, была «жаждой правды».

Рассказывая этот эпизод, Г. де Бройн, один из известных писателей ГДР, вспоминает, что, когда он ребенком учился выводить мелом на доске первые слова, в центре его родного Берлина публично жгли «Гришу». А когда он позднее, уже став старшеклассником, искал в издательских каталогах и на библиотечных полках книги, которые помогли бы ему понять жизнь, то романа А. Цвейга среди них, конечно, не было, как не было произведений Т. Манна, Г. Манна и многих других авторов, к тому времени уже известных всему миру. Зато в избытке имелись сочинения придворных нацистских бардов, помогавших Гитлеру оглуплять, ослеплять молодое поколение немцев, превращать их в бездумных исполнителей приказов, готовить к захватнической «миссии». Тогда этот немецкий юноша, как и большинство его сверстников, не подозревал, что духовные наставники, в которых он нуждался и которые могли «объяснить мир», были на чужбине, вынужденные покинуть родину, охваченную коричневой чумой. И вот прозрение – читая «Спор об унтере Грише», юный зенитчик начал задумываться: кто затевает войны, кому они нужны? Эта книга побудила его к размышлениям. И когда после разгрома фашизма перед ним открылись новые пути, автор «Гриши» стал для него одним из тех, на кого можно было ориентироваться.

После крушения рейха, когда миллионы немцев оказались перед необходимостью заново осмыслить собственную жизнь, они остро нуждались в духовной и нравственной опоре. Подлинный расчет с фашистским прошлым, процесс изменения, перестройки, очеловечения был прочно связан с поиском новых духовных образцов.

Важнейшим шагом на пути к нравственному исцелению должно было стать в те первые годы разоблачение замешенных на крови нацистских мифов, отказ от навязанных псевдокумиров и лжеидеалов. Сильным противоядием в этой ситуации была великая гуманистическая литература прошлого, – ей предстояло в те трудные годы вступить в ожесточенную схватку с нацистскими мифологемами, которые на протяжении двенадцати лет вколачивались в неокрепшие умы подрастающих поколений. Такая роль выпала в послевоенные годы творениям немецких художников-гуманистов – помочь избавить умы от нацистской гнили, спасти людей от «насморочного косноязычия». Как сформулирует герой романа М. -В. Шульца «Мы не пыль на ветру», это «косноязычие», или «безъязыкость», сознательно насаждаемая «немота», было одним из тех средств, с помощью которых нацистские «вожди»»пре-про-вожд-али» немецкий народ к полнейшему духовному оскудению.

Гуманистическая литература – мощный стимул духовного возрождения, перевоспитания, преодоления «немоты», – об этом говорят в своих произведениях едва ли не все писатели ГДР. Многие и многие герои этой литературы, как и сами авторы, прошли сходный путь: школа, насквозь отравленная нацистскими идеями, гитлерюгенд, потом война, окопы, близость смерти, плен… Их продвижение к правде, к познанию, к осмыслению истории и своего места в ней было сложным, полным коллизий и противоречий. Оно сопровождалось постепенным освобождением от оков насильственно внедренной системы представлений. «Ложь! Все книжки лгали», – скажет себе, лежа в лазарете, юный Вернер Хольт, герой известного романа Д. Нолля. Он, искавший «приключений», узнает, что его преступно обманули, внушив, что война – нечто «освобождающее, очищающее, героическое»: «С песней ринуться на смерть за Германию…» Чтобы одурманить этих юнцов, фашизм мобилизовал все иррациональное: «Что было когда-то – прошлое – окутывали кровавым туманом, что происходило в наше время – настоящее – показывали сквозь очки с крайне деформирующими стеклами», – напишет об этом времени К. Вольф.

Обращение к духовному наследию гуманистической немецкой культуры становится важнейшей составной частью процесса кардинальной общественной перестройки. Связь с этим наследием помогает обрести новую жизненную позицию. Показателен финальный эпизод «Еврейского автомобиля» Ф. Фюмана, «автобиографический» герой которого проходит ту же школу военных «приключений», что и герои Шульца, Нолля, де Бройна. Возвращаясь из плена, после антифашистской школы, он встречает в Западном Берлине старого знакомого, который показывает ему книжную полку, уставленную «свидетелями его свободы» – среди них Биндинг и Юнгер. Хозяин дома пугает своего посетителя, что в «русской зоне» он «этого» не увидит. «Биндинга и Юнгера наверняка не увижу», – отвечает гость и добавляет, что считает это правильным. И спрашивает своего собеседника «о Марксе, о Ленине, о Шолохове»…

Без опоры на гуманистический фундамент немецкой литературы трудно представить себе процесс нравственного и духовного перевоспитания миллионов немцев. Юный солдат вермахта Марк Нибур, герой «Остановки в пути» Г. Канта, после нескольких недель бесславной службы взятый в плен польскими крестьянами, находит для себя формулу поведения, вспоминая стихотворную строчку поэта XVII века Пауля Флеминга, которую так любил цитировать его отец: «Ты ж пребудь вовек собой!» Поначалу он мысленно адресует эти слова тем, у кого находится в плену, – фраза Флеминга должна подтвердить, что он «не ихний». Мысленно он видит себя рапортующим начальнику тюрьмы: «Пан начальник, старший по камере Нибур рапортует, что он не ваш…» Его вдохновляет память об отце: выкрикивая эту таинственную фразу, отец «держался так, как того требует поэт Флеминг», – оставался самим собой. Но постепенно функция этого поэтического предостережения меняется: Нибур начинает понимать, кто его настоящие враги. Это не надзиратели польской тюрьмы, не «усталый поручик», который ведет следствие, а его, Нибура, соотечественники в истрепанных генеральских и эсэсовских мундирах, крупные нацистские чины – военные преступники. Вот кому он мог бы сказать с полной убежденностью: «Я не ваш!» Стихотворные строки Флеминга, настойчиво, как заклинание, повторяемые героем, становятся своеобразным лейтмотивом романа. Дело в том, говорит себе Марк Нибур, что, «придерживаясь этих стихов, можно оставаться человеком» (подчеркнуто мной. – И. М).

Однако и этим роль флеминговского изречения не исчерпывается. По мере того как герой Канта учится постигать себя и мир, понимать, что по большому счету и он несет свою долю вины и ответственности за преступления, которые совершали его сокамерники, что без таких, как он, застопорилась бы хорошо отлаженная военная машина рейха, для него проясняется и недостаточность, некоторая однобокость мысли, содержащейся в его любимой стихотворной строчке. Призыв видеть мир «через себя», хотя и стимулирует внутреннюю сопротивляемость, не может стать единственным духовным подспорьем. Урок, извлекаемый Нибуром из истории, требует отказа от соблазнительного постулата о некоей духовной автаркии, заставляет убедиться, что человек должен еще и «понять себя через мир» ¹.

Читая сегодня автобиографические эссе, воспоминания писателей ГДР о «первом миге свободы», мы убеждаемся, что для каждого из них расчет с прошлым и вступление в новый мир связаны и с открытием гуманистических ценностей мировой и отечественной литературы, столь долгое время остававшейся для них недоступной. Размышляя на «предложенную» тему: «Как я учился читать», Г. Кант вспоминает, как после «Седьмого креста» А. Зегерс страна его юности навсегда обрела для него «другой облик», сколь отрезвляюще подействовала на наивного читателя «Война» Л. Ренна, какой отклик в душе вызвал «Гиперион» И. -Х. -Ф. Гёльдерлина, как важны были Г. Гейне и Г. Бюхнер, Г. Манн, Э. Хемингуэй, Й. Рот и др. М. -В. Шульц расскажет о том, каким откровением был для него Максим Горький, как первой послевоенной весной он прочитал «Мать», ранние рассказы; его путь в будущее начинался с маленькой книжечки «Детства» Горького, лежавшей в сумке недавнего солдата рядом с бумагой, удостоверяющей, что он выдержал экзамен на звание «нового учителя». Эти книги, скажет он много лет спустя, помогали ориентироваться, помогали жить, обрести цель несмотря на «бессмысленно загубленную юность…».

Освоение национальной культуры прошлого в ГДР – процесс сложный, многогранный, связанный с различными факторами становления и развития социалистического государства на немецкой земле. Вряд ли возможно в пределах одной статьи охватить разнообразные аспекты этого процесса. Поэтому в дальнейшем речь пойдет лишь о некоторых его сторонах, о некоторых тенденциях в освоении классического наследия (преимущественно на примере Гёте и Шиллера), а также о новом интересе к творчеству немецких романтиков.

Известный литературовед Г. Кауфман вспоминает школьный урок военных лет. Учитель, «консервативный господин с жестким воротничком и в пенсне» («несомненно, тайный противник нацизма»), рассказывая ученикам о немецкой классической драме, как бы невзначай упомянул, что в прежние времена по программе полагалось проходить «Натана Мудрого». Дома гимназист отыскал и прочитал драматическую поэму Лессинга. И когда пять или шесть лет спустя он встретился с «Натаном» в первой послевоенной постановке, осуществленной Ф. Вистеном в «Дойчес театер» с участием П. Вегенера и Э. фон Винтерштейна, то воспринял это как символ, как сигнал: после освобождения от фашизма берлинская театральная жизнь началась именно с этого произведения. В тот первый послевоенный период встреча с драмой великого немецкого просветителя, изымавшейся из репертуара в годы нацизма, укрепила молодого человека в его решимости стать активным участником строительства новой жизни².

Естественно, что в первые годы после войны в той части Германии, где осуществляются антифашистски-демократические преобразования, важнейшей частью политики в области культуры становится распространение прогрессивной, гуманистической литературы, подавлявшейся, замалчивавшейся или уничтожавшейся при фашизме. Особое внимание уделяется творчеству писателей антифашистской эмиграции; важнейшая воспитательная роль выпадает советской литературе, с которой в эти годы впервые знакомятся многие поколения читателей, прежде всего молодежь. В литературный оборот активно входит гуманистическое наследие немецкой литературы прошлого.

Наряду с просветительской деятельностью издательств важнейшую роль играет перестройка школы, всей системы образования и воспитания молодежи. При этом особое внимание уделяется программам преподавания литературы, отбору произведений с целью пробудить солидарность «с борьбой народов за социальную справедливость и со стремлением личности к свободе» ³. Во имя этого рекомендуется прежде всего включать в учебные планы те произведения немецкой классической литературы, которые отражают эту борьбу (например, юношеские драмы Шиллера, его же «Вильгельма Телля», «Эгмонта» Гёте). В центр отчетливо ставится концепция гуманизма – гуманистическая литература прошлого и настоящего призвана влиять на подрастающее поколение, способствовать формированию нового человека. Это тот стержень, вокруг которого предлагается строить преподавание, уделяя в старших классах первостепенное внимание классической немецкой литературе, реализму XIX века и большим социально-критическим романам недавнего прошлого и современности «в их связи с течениями европейской культуры» ⁴.

Объектом общественного интереса в первый послевоенный период становятся книги, насыщенные революционным пафосом, выражающие протест против деспотии, произвола, всего исторически отжившего. Именно так рождается «избирательное сродство» с определенной частью национального культурного наследия – отбирается и активизируется все то, что созвучно целям и общественным потребностям тех лет. При этом речь идет не только о том, чтобы извлечь из небытия и сделать доступными для широкого читателя новые мощные пласты немецкой литературы, до сих пор остававшиеся неизвестными миллионам немцев, но и о том, чтобы помочь им по-новому увидеть и понять уже известное, прежде всего немецкую классику, которую предстояло освободить от фальсифицирующих наслоений нацистской поры.

Читатели и зрители заново – или впервые – открывают для себя писателей «Бури и натиска», «Гёца фон Берлихингена» Гёте, «Коварство и любовь», «Разбойников» Шиллера. Мятежный пафос произведений прошлого, мотив борьбы против насилия и подавления, за справедливость и уважение человеческого достоинства находит мощный отклик в душах людей, переживших бесславное крушение рейха и теперь вступающих в пору кардинальных социально-политических преобразований и новых человеческих отношений.

Вот почему с таким интересом был встречен «Натан Мудрый»: призыв к гуманности, добру, справедливости открывал новые возможности человеческой общности, принципиально иной системы взаимоотношений. В ситуации тех лет, когда на повестке дня стояла задача преодоления катастрофического культурного упадка, явившегося результатом нацистского двенадцатилетия, постановка в «Дойчес театер» стала примером того, как может быть мобилизовано и активизировано классическое наследие. В спектакле все художественные средства сцены и литературной первоосновы были использованы для того, чтобы донести до сознания зрителя просветительские идеи Лессинга, идеи разума и гуманности. Разыгрываемая на подмостках парабола должна была раскрыть возможность справедливости, человечности, показать перспективу. Была здесь заключена и вполне злободневная мысль о том, что строительство нового, антифашистски-демократического строя есть осуществление заветов классического гуманизма⁵.

О воздействии гуманистической классики на читателей и зрителей тех лет выразительно рассказано в одном из эпизодов второго тома «Приключений Вернера Хольта» Нолля. Действие происходит в первую послевоенную весну. Молодой рабочий Шнайдерайт идет с девушкой в театр смотреть «Разбойников». Происходящее на сцене показано глазами двух молодых восторженных зрителей. Нолль передает наивность, непосредственность этого восприятия, но есть здесь и более глубокий смысл. Сцена посещения театра развертывается на фоне предшествующих полемических бесед между героями романа, споров о роли гуманистического искусства, его возможностях в трудной ситуации кардинального отказа от прошлого и перехода к новому жизнеустройству.

В сердцах двух молодых людей, с волнением следящих за действием «Разбойников», драма великого немецкого поэта обретает новую жизнь. Для них «Разбойники» Шиллера вовсе не «хлам», не «болтовня». Мысли, звучащие со сцены, немедленно подхватываются, вступают во взаимодействие с мыслями, представлениями, надеждами зрителей. И хотя в сознании Шнайдерайта шиллеровские идеи преломляются порой слишком прямолинейно, наивно, главное все же в том, что спустя более чем полтора столетия они волнуют, воспринимаются как современные. Уходя из театра, взволнованный, потрясенный юноша напрямую соединяет судьбу трагического шиллеровского героя с сегодняшним днем, с жизнью собственного поколения.

Отношение к культурному наследию не было, разумеется, статичным, оно менялось. Если в первое время после разгрома рейха немцы более всего нуждались в «элементарных уроках» ⁶ гуманизма, демократии и мира, что четко определяло роль наследия, то в последующие периоды вместе с развитием и совершенствованием социалистического общества, закреплением новых норм отношений возникали и становились первостепенными новые задачи литературы и искусства, а стало быть, и новые аспекты в освоении культурных ценностей прошлого. Обращение к тем или иным слоям художественного наследия оказывается тесно связанным с самим литературным процессом в ГДР, с изменением функции литературы. На первом этапе мобилизуется все, что служит просветительски-агитационным, воспитательным целям, преодолению реакционной идеологии. Позднее «захват» становится шире, в поле зрения общественности попадают те слои и «сегменты» культуры прошлого, которые до сих пор оставались на периферии общественного сознания. Стабильность социалистического общества позволяет оглянуться не только на собственный, в историческом масштабе не слишком долгий путь в несколько десятилетий, но и на отдаленное прошлое, увидеть и оценить новых союзников.

При этом открываются и делаются доступными современнику мощные пласты литературы, меняется, диалектически развивается отношение к уже принятым, апробированным общественным сознанием культурным слоям, отдельным личностям и произведениям. Известно, какую великую роль в освоении гуманистической немецкой культуры сыграли деятели антифашистской эмиграции, сформировавшие или в острой полемике поставившие некоторые принципиальные вопросы отношения к наследию, выявившие основные линии связи с культурой минувших столетий. В 50-е годы многие из концепций, сформулированных двумя десятилетиями раньше, продолжали полностью определять отбор и восприятие литературы прошлого. Однако по мере развития ГДР становилось все более очевидным, что отношение к национальной культуре не терпит канонов, что в различных исторических ситуациях формируются новые духовные потребности, стимулирующие в свою очередь освоение самых разнообразных аспектов культурной традиции.

Практика построения развитого социалистического общества рождает множество вопросов, обращенных не только к настоящему и будущему, но и к прошлому, требует «более свободного, суверенного, индивидуально-дифференцированного отношения к духовному наследию» ⁷. Уже не потребность в «начальных уроках» гуманизма, ориентированных на преодоление нацистской идеологии и кардинальный расчет с прошлым, а новая система человеческих отношений, стремление к более глубокому самопознанию, к выявлению роли личности в жизни социалистического общества определяют отбор и оценку тех или иных слоев культурного богатства национальной истории. Интерес к художественным моделям эпохи бурных перемен и общественных катаклизмов, замечает Кауфман, если не вытесняется, то дополняется интересом к формам поведения и реакциям человека в относительно стабильных условиях⁸, к проблеме соотношения между идеалом и действительностью, к повседневной жизни. При этом нередко извлекаются на поверхность более глубокие «пласты залегания», связь с которыми казалась утерянной. Так, среди вновь открытых и активно используемых оказывается в 70-е годы мощный пласт немецкого романтизма.

В 60 – 70-е годы все заметнее дает о себе знать стремление активизировать все то в культурном наследии, что отвечает сегодняшней роли литературы как стимулятора процесса коллективного самоосмысления, открытой общественной дискуссии, в которой на равных участвуют и писатель, и его «реципиенты». Отсюда отказ от нормативности в освоении культуры прошлого: наследие воспринимается не как модель, не как некий обязательный образец, а скорее как «банк идей» ⁹, способствующих решению новых задач, встающих перед социалистическим обществом. Эта динамика раскрывается на разных уровнях – и в творчестве писателей, опирающихся на опыт предшественников, художественно перерабатывающих идеи, мотивы, образы литературы прошлого; и в том – шире, – какой отпечаток накладывает традиция на изображение человека и действительности; и в интерпретации самих произведений, что особенно заметно на театральной сцене; и в самой системе ценностной ориентации, создающей масштабы, критерии современного восприятия.

Важную роль в этом процессе играют критика и литературоведение, пересматривающие прежние концепции литературного наследия и разрабатывающие новые. 70-е годы – время особенно пристального, заинтересованного внимания ученых ГДР к проблемам традиции, плодотворных и конструктивных дискуссий по методологическим вопросам освоения культурного наследия¹⁰. В эти годы появляются книги и статьи видных ученых – Г. Коха, М. Наумана, Р. Ваймана, Г. Кауфмана, Д. Шиллера, Х. Хаазе, В. Дитце, Д. Шленштедта, В. Миттенцвая, К. Ярмаца, К. Трегера, А. Кляйна, Г.

1. W. und D. Schlenstedt, Sehen Wissen Erinnern. – «NDL», 1977, N 6, S. 111.[↩]
2. См.: H. Kaufmann, Erben als Aneignungspiozess. – «Weimarei Beitrage», 1979, N 9, S. 141.[↩]
3. »Literarisches Leben in dei DDR 1945 – 1960″, B., 1979, S. 55. [↩]
4. Ibidem.[↩]
5. См.: D. Schiller, Unser Traditionsverstandnis und das klassische Erbe. – «Weimarer Beitrage», 1973, N 6, S. 151.[↩]
6. H. Kaufmann, Erben als Aneignungsprozess, S. 159.[↩]
7. H. Kaufmann, Erben als Aneignungsprozess, S. 161.[↩]
8. См.: H. Kaufmann, Erben als Aneignungsprozess, S. 159.[↩]
9. H. und R. Kaufmann, Buhnen der DDR ira Ringen um das Erbe. – «Weimarer Beitrage», 1981, N 8, S. 116.[↩]
10. Упомянем лишь научные коллоквиумы «Классики марксизма-ленинизма о традиции, культурном наследии и рецепции наследия» (Берлин, 1973) и «Культурное наследие в нашем социалистическом обществе» (Веймар, 1965), а также дискуссии последнего десятилетия в журналах «Веймарер байтреге» и «Зинн унд форм».[↩]