Время ставит вопросы (Обзор литературы о Некрасове)

Литература о Некрасове, появившаяся в связи с его 150-летним юбилеем, необозрима: около 500 названий – примерно столько же, сколько зафиксировано за десятилетие, предшествовавшее юбилею (1961 – 1970). Едва ли не каждый журнал отметил некрасовскую дату одной или несколькими статьями, не говоря уже о необъятном количестве газетных материалов. К этому надо прибавить «Ученые записки», сборники трудов или тезисов научных конференций и т. д. Одних книг о Некрасове – монографий и сборников – в юбилейный год появилось более полутора десятков. Книги, рожденные юбилеем, продолжали выходить в 1972 и в 1973 годах. Пора подвести некоторые итоги.

Что же дал юбилей для приближения поэта к современному читателю? И что внес нового в изучение Некрасова и в развитие литературной науки?

В своей совокупности работы о Некрасове довольно точно отражают общее состояние нашего литературоведения: в них представлены едва ли не все, как положительные, так и отрицательные, тенденции, сколько-нибудь характерные для него. Главная положительная тенденция – это внимание к художественной специфике, поиски таких методов литературного анализа, которые были бы способны раскрывать содержательность поэтических форм. В связи с некрасовским юбилеем это особенно широко проявилось в интересе к проблемам поэтического новаторства – к роли Некрасова в создании новых жанровых форм и в развитии русского стиха.

Подробное освещение получила также проблема противоречивых творческих связей Некрасова с литературными предшественниками и современниками – та живая диалектика литературных отношений, которая в последние годы стала ключом к пониманию литературного процесса. Характерно также повышение интереса к личности писателя. В литературе о Некрасове этот интерес проявился, может быть, в меньшей степе-

ни, чем, скажем, в литературе о Достоевском; однако можно назвать ряд книг и статей, которые вводят в научный обиход новые фактические материалы и подробности. В литературе юбилейного года немало и работ, посвященных проблеме «Некрасов и современность», поставленной как в плане литературном, так и в плане публицистическом.

Всю вышедшую за эти три года литературу о Некрасове, разумеется, невозможно даже перечислить в журнальной статье. Здесь имеет смысл остановиться лишь на том, что наиболее характерно для современного состояния нашей литературной науки.

1

Одно из центральных мест в юбилейной литературе о Некрасове занимает проблема творческих связей поэта с его литературными предшественниками, современниками и потомками. Исключительное изобилие работ, озаглавленных «Некрасов и…», очевидно, не случайно. Одновременное появление четырех статей о личных и литературных отношениях Некрасова и Достоевского можно было бы объяснить совпадением их юбилеев. Однако тогда же появились и четыре работы о Некрасове и Фете, по две работы о Некрасове и Тургеневе, Некрасове и Толстом, Некрасове и Чернышевском. И еще десятки статей этого типа. Широкую разработку в юбилейный год получили также темы: «Некрасов и советская поэзия», «Некрасов и литературы народов Советского Союза» и т.д. По-видимому, столь широкий интерес к проблемам литературной преемственности и к разностороннему анализу творческих связей порожден назревшей необходимостью: происходит пересмотр некоторых привычных схем литературного процесса. Взаимосвязь литературного развития и социально-политической борьбы той или иной эпохи исследуется современной наукой в конкретных, сложных, опосредованных формах. Ощутимо в некрасовской литературе стремление к полноте фактов и к максимальной точности в их установлении. Исследователи уточняют: когда именно разногласия между революционно-демократическим и либеральным крылом писательской общественности 50-х годов перешли в раскол? ¹ Как развивались литературные и личные отношения между Некрасовым и Тургеневым, Достоевским, Фетом, Л. Толстым? Эти процессы исследуются во всей их конкретности и со всеми их сложными и драматическими перипетиями.

Даже литературные отношения Некрасова с писателями-единомышленниками в современных работах трактуются иначе, чем прежде: речь идет уже не о тождестве их воззрений и не об одностороннем влиянии одного писателя на другого (например, Чернышевского на Некрасова), а о взаимовлиянии, о процессе, в котором вырабатывалось единство взглядов на коренные вопросы жизни и литературного развития².

Но особенно глубокого пересмотра потребовала трактовка личных и творческих взаимоотношений Некрасова с писателями и поэтами враждебных ему литературных направлений. Этим и объясняется особенно настойчивое обращение к темам – Некрасов и Достоевский, Некрасов и Фет, Некрасов и Тютчев и т. п. Современные исследователи с редким единодушием подчеркивают, что идейно-творческие разногласия между крупными художниками заключают в себе не только противоположность, но и связь между ними. Некрасов и Достоевский, Некрасов и Фет, Некрасов и Тютчев ведут живой, творческий диалог, потому что бьются над проблематикой одной и той же эпохи: над решением общественных, философских, художественных задач, выдвинутых кризисным историческим временем. Эти общие задачи времени они решают по-разному, что, собственно, и приводит к возникновению литературных направлений и к борьбе между ними.

При таком подходе изучение литературной борьбы уже не допускает простого «подверстывания» литературных имен под общие «направленческие» определения (что неизбежно вело к нивелированию писательских индивидуальностей). Отношения между Некрасовым и писателями иных направлений рассматриваются как процесс – как живая история сближений и расхождений, нередко как дружба-вражда, исполненная сложного драматизма.

Четыре статьи о Достоевском и Некрасове интересны не столько новыми материалами, сколько новым освещением, трактовкой, истолкованием уже известных фактов, так как – прав В. Туниманов! – «к тем фактам, что были собраны и систематизированы В. Е. Евгеньевым-Максимовым, А. С. Долининым и другими учеными, добавить почти нечего» ³. Оставаясь в пределах давно собранных фактов, авторы статей касаются по преимуществу истории отношения Достоевского к Некрасову, в частности проблемы разработки некрасовских мотивов в публицистике, в повестях и романах Достоевского. Другая сторона темы, – история отношения Некрасова к своему гениальному ровеснику, так же как влияние произведений Достоевского на творческую эволюцию поэта, – почти не получила разработки; она потребует, по-видимому, дополнительного накопления фактов и наблюдений.

Все четыре статьи сближает одна общая тенденция: они акцентируют моменты близости, даже «родственности» талантов Некрасова и Достоевского, а не расхождения, не противоположность их идейно-политической позиции, о чем, как известно, достаточно много и настойчиво писалось в предыдущие десятилетия.

Статья Е. Стариковой отличается от прочих тем, что не претендует на обзор всего известного материала темы: автор не выходит за пределы, обозначенные в заглавии – «Достоевский о Некрасове» ⁴, – а значит, не выходит и за пределы 70-х годов. Е. Стариковой удается аналитически подойти к проблеме. В результате она намечает также и «встречную» сторону темы: близость Некрасова к Достоевскому.

Другие статьи носят скорее обзорный, чем аналитический характер. Они охватывают историю личных и литературных отношений Достоевского с Некрасовым на протяжении тридцати с лишним лет – главным образом в плане того, что принято называть «литературным бытом». Эта сторона дела с наибольшей полнотой представлена в статье М. Гина.

Различаются статьи М. Гина, Ф. Евнина и В. Туниманова по преимуществу тем, как они объясняют одни и те же факты. Ф. Евнин, например, склонен искать истоки литературных сближений и расхождений в области индивидуальной психологии. Причины разрыва с Некрасовым (и со всем кругом Белинского) автор видит в болезненном самолюбии Достоевского, а также в резкости перехода самого Белинского от пылкого захваливания «Бедных людей» к суровой, даже пренебрежительной оценке следующих произведений писателя. Именно из-за этого, считает ф. Евнин, «полный разрыв с кружком Белинского стал для Достоевского неизбежен» ⁵.

Повышенное внимание к психологическим факторам приводит автора в ряде случаев к некоторой прямолинейности суждений и выводов. Так, «в лице Аркадия Долгорукова» Ф. Евнин видит чуть ли не портретное изображение Некрасова в молодости; и даже более того – созданную Достоевским «концепцию личности Некрасова», В этом якобы «неопровержимо убеждает» сопоставление «ротшильдовской идеи» главного героя «Подростка» с известными рассуждениями Достоевского в некрологе о поэте: «Миллион – вот демон Некрасова» ⁶.

М. Гин, напротив, пока речь идет об отношениях «литературного быта», придерживается более традиционной (и более верной, на наш взгляд) точки зрения. Так, житейские и психологические подробности «взаимного разочарования» Достоевского и Некрасова в 40-х годах он считает не причиной, а лишь следствием их глубоких, хотя еще не сформулированных, идейных расхождений.

Там же, где М. Гин дает обзор цитат и реминисценций из Некрасова в творчестве Достоевского, прослеживая резкие «перепады» в отношении Достоевского к поэту, он в отдельных случаях предлагает истолкования, на наш взгляд, не совсем точные. Например, в «Записках из подполья» все некрасовские цитаты рассматриваются М. Гином как полемические выпады Достоевского против Некрасова – против его стихотворения «Когда из мрака заблужденья…». «Герой повести, конечно, не Достоевский, но взгляды Достоевского выражает» ⁷, -пишет он. Так можно еще сказать о первой части «Записок из подполья». Во второй части – «По поводу мокрого снега» (где, собственно, и возникают некрасовские цитаты) – положение существенно меняется. М. Гин чрезмерно сближает позицию «парадоксалиста» со взглядами самого Достоевского, поэтому биографический факт – проникновенное публичное чтение Достоевским этих же самых стихов – и кажется исследователю «парадоксальным». В действительности ничего парадоксального тут нет, потому что полемика Достоевского в «Записках из подполья» направлена не против Некрасова лично и не против его стихов. Она ведется лишь против свойственного революционному просветительству преувеличения роли разума, роли идей в деле преобразования человеческих отношений.

Полемическая мысль Достоевского заключается в том, что современный «развитой» человек (будь то упомянутый парадоксалист или Родион Раскольников) менее всего способен кого бы то ни было спасать от унижений и оскорблений по той причине, что руководствуется в этих случаях не цельностью натуры, даже не сердечным порывом, а головными, отвлеченными, «книжными» идеями. В частности, герой «Записок из подполья» действует не под влиянием собственного сердечного чувства, а подражательно: под влиянием прекрасных стихов Некрасова. Чувства, не пережитые им, а усвоенные лишь воображением, головой, «парадоксалист» превращает в стимул и мотив собственного поведения – потому и кончает низостью. Это, в глазах Достоевского, ничуть не компрометирует ни Некрасова, ни его стихотворения; не должно было, по замыслу автора, компрометировать их и в глазах читателей.

Полемика Достоевского с революционным просветительством (включая и Некрасова, в той мере и степени, в какой он разделял иллюзии революционного просветительства) была вызвана иным пониманием русской жизни, сформированных ею характеров и открывающихся перед ней исторических перспектив. По мысли Достоевского, не рациональное, рефлектирующее сознание «развитого» человека, а любовь и сострадание, действующие стихийно и почти бессознательно, способны были стать основой нравственной цельности человека и нравственного единства общества.

2

Разработка темы «Некрасов и Фет» тоже открыто полемична по отношению к тому упрощенному ее толкованию, которое сводилось к абстрактному противопоставлению некрасовской гражданственности и поэзии «чистого искусства» у Фета. Как в свое время отмечал еще Чернышевский, поэзия Некрасова не сводится к одной гражданственности, к политической тенденциозности. Поэзия Фета, добавим мы, тоже отнюдь не сводится к осуществлению принципа «искусство для искусства».

Современное литературоведение уходит от однозначности оценок, от односторонности и предвзятости в восприятии художественной культуры прошлого; неуклонно возрастает интерес к анализу реальных противоречий ее развития. Консерватизм политических взглядов или идеализм эстетических деклараций Фета уже не заслоняет художественной ценности его наследия и значения его лирики для развития русской поэзии. «…Неверно, однако, обозначать одно направление только знаком плюс, а другое – знаком минус… Важно понять, были ли сделаны поэтами каждого из лагерей и какие художественные открытия, коль скоро речь идет о подлинной поэзии. А подлинность поэзии Фета вряд ли сейчас может быть поставлена под сомнение, даже в сравнении с поэтической подлинностью Некрасова» ⁸, – писал Н. Скатов в 1968 году. Такой взгляд является отправной точкой всех четырех работ о Некрасове и Фете, появившихся в связи с юбилеем. В одном случае, правда, это единодушие носит характер прямого пересказа без ссылки и даже цитирования без кавычек⁹.

В своей обстоятельной работе о Некрасове и Фете Е. Ермилова сознательно обращает преимущественное внимание на «те общие черты поэтики Некрасова и Фета, которые дают основание причислить обоих, несмотря на всю их противоположность, к области истинной поэзии»¹⁰, поскольку оба поэта сформированы одной эпохой, одним и тем же этапом общественного и художественного развития. Это вызывает всяческое сочувствие. Но выводы Е. Ермиловой слишком общи (хотя они и иллюстрированы множеством примеров): «то новое, но обусловленное всем ходом развития поэзии, что вносят в нее Фет и Некрасов», автор видит в таких вещах, как «точность в передаче психологических состояний», «вкус к конкретности», как сиюминутность лирического переживания, доведенные до своеобразного эффекта присутствия¹¹, и т. п.

Все это действительно характерно и для поэзии Некрасова, и для поэзии Фета. Но разве только для них? Действительно ли это «то новое», чего до Некрасова и Фета в русской поэзии не существовало? Думается, что «вкус к конкретности» и «точность в передаче психологических состояний» встречаются еще у Пушкина и у Лермонтова. По-видимому, такие слишком общие характеристики в статье Е. Ермиловой связаны с тем, что поэтические цитаты приводятся только в качестве примеров и иллюстраций к авторским положениям – без попытки целостного художественного анализа.

Е. Ермилова указывает и на существенные различия между лирикой Некрасова и Фета; справедлива ее мысль, что «глубже всего различие Некрасова и Фета» раскрывается на том, как в их творчестве решается «проблема лирического «я» ¹². Впрочем, и это относится не только к различию между Некрасовым и Фетом: каждый действительно оригинальный лирический поэт создает собственную и отличную от всех других концепцию лирического «я».

Иначе подошел к исследованию той же темы Н. Скатов. Исходной точкой для него является отношение Некрасова и Фета к Пушкину, наследие которого, по мысли автора, они как бы поделили между собой: из всеобъемлющей цельности Пушкина Некрасову досталась широта диапазона, а Фету – «цельность», гармоничность, ограниченная, однако, сферой доступной ему тематики – «сферой природы и особого рода любви» ¹³. Н. Скатов, как и Е. Ермилова, стремится установить, с одной стороны, черты близости между поэзией Некрасова и Фета, с другой – глубокие различия между их поэтическими мирами. Но, в отличие от Е. Ермиловой, он выводит свои заключения из конкретного и целостного анализа, подбирая для сопоставления такие стихотворения, которые действительно сопоставимы – тематически, хронологически, наконец, по характеру заключенной в них лирической ситуации и т. д. Н. Скатов ищет тех «удивительных совпадений», которые с наибольшей яркостью раскрывают «этот параллелизм и это противостояние» в творческом развитии обоих поэтов.

Сошлемся на самые выразительные из таких сопоставлений. Это, например, «Муза» Некрасова и «Муза» Фета, Оба стихотворения появились в печати в 1854 году, и оба были откликом на пушкинское стихотворение «Наперсница волшебной старины…», тогда еще не опубликованное, но уже найденное П. Анненковым и ставшее известным в литературном кругу. Или другой пример: сопоставление стихотворения Фета 1857 года «Был чудный майский день в Москве…» с некрасовским стихотворением «Гробок».

Таким же образом – по сходству лирических ситуаций и различию их поэтического осмысления – сопоставляются произведения любовной лирики Некрасова и Фета, вплотную подводя исследователя к выводу: «В отличие от некрасовской лирики характеров, фетовская поэзия – поэзия состояний» ¹⁴, Н. Скатов связывает особенности лиризма Некрасова и Фета с теми особенностями эпохи, социально-исторического развития, которые столь по-разному их сформировали.

Наиболее интересна в этой связи постановка вопроса о различных формах демократизации поэзии у Некрасова (где она проявляется прямо – в темах, идеях, сюжетах) и у Фета, где эта, же тенденция проявляется опосредованно – как воспроизведение душевных состояний, присущих каждому, обыкновенному человеку: «Расщепить ядро человеческого характера до элементарных частиц было непросто… То, что Фет выявляет, свойственно всем, каждому, хотя воспринимается не всегда и не каждым» ¹⁵.

Н. Скатов стремится обнаружить приметы времени, тенденции социально-исторической жизни в самой художественной фактуре. Другое дело, что не каждая из таких попыток одинаково удачна. Трудно согласиться, например, с утверждением, что «саму свежесть… природность, богатство человеческой чувственности в лирике Фета рождала русская обстановка середины века», когда «предгрозовая очистительная эпоха, предчувствие всеобновляющих перемен взывали к новому человеку и к новой человечности» ¹⁶.

Речь идет, очевидно, об эпохе подготовки реформ и назревания революционной ситуации – о конце 50-х – начале 60-х годов. Такое объяснение «свежести» и ощущения «полноты жизни» в лирике Фета очень соблазнительно, но, на наш взгляд, неверно. Хотя бы потому, что именно «свежесть» и чувство «полноты жизни» сложились в поэзии Фета еще в 40-х – начале 50-х годов, и даже появляются в стихах того времени полнее и ярче, чем в следующем десятилетии.

Глава «Еще раз о «двух тайнах русской поэзии» (Некрасов и Тютчев)» – лучшая глава в книге Н. Скатова и одна из лучших работ юбилейного года о литературно-творческих отношениях Некрасова с поэтами-современниками. История литературных отношений между поэтами столь разными и как будто бы далекими друг от друга развертывается здесь как живой диалог, как история глубокого творческого взаимодействия.

Н. Скатов, как все когда-либо занимавшиеся этой темой, начинает со статьи Некрасова 1849 года «Русские второстепенные поэты» – статьи, в которой впервые было заявлено о первостепенном значении Тютчева в русской поэзии. Однако ему удается с новой стороны осветить этот общеизвестный факт; обращение Некрасова к поэзии Тютчева выступает здесь как существенный момент в собственной творческой эволюции поэта. В тот год, когда Некрасов искал путей выхода из глубокой творческой депрессии, поэзия Тютчева помогла ему не только выстоять, но и нащупать твердую дорогу. Это подтверждается не общими рассуждениями, а вполне конкретным сопоставлением тютчевского стихотворения «Давно ль, давно ль, о Юг блаженный…» с единственным стихотворением Некрасова, написанным в 1849 году, – «Среди моих трудов досадных…» (оно является первым вариантом стихотворения «Я посетил твое кладбище…» – одного из высших достижений некрасовской личной лирики).

В 50-х годах, наоборот, «Тютчев начинает приближаться к некрасовскому направлению»¹⁷. Н. Скатов сравнивает близкие по лирической теме стихотворения Некрасова и Тютчева, в частности «панаевский цикл» лирики Некрасова и «денисьевский цикл» Тютчева. Благодаря тому, что сопоставляются произведения, тематически близкие (будь то стихи о Севастопольской войне, о разлуке и прощании любящих или о деревенской, крестьянской России), точки соприкосновения между поэтами и одновременно глубокие, доходящие до противоположности, различия между ними выступают со всей достоверностью. Именно в этой главе анализируется целая серия стихотворений Некрасова и Тютчева в их художественной целостности и завершенности.

Книга Н. Скатова по своему заданию (как и по названию) охватывает проблему в целом: место Некрасова в литературном процессе, в развитии русской лирической поэзии рассматривается в сложной диалектике многообразных творческих связей, в драматическом переплетении влияний, во взаимодействии с литературными противниками и единомышленниками. В книге рассмотрены литературные отношения Некрасова с поэтами-современниками близкого ему литературно-общественного направления – с Михайловым и Добролюбовым, Минаевым и Курочкиным, Никитиным и Суриковым и т. д. Немало нового и интересного содержат и последние главы книги – о значении некрасовской традиции в творчестве русских поэтов более поздних литературных поколений – от Андрея Белого и А. Блока до М. Исаковского и А. Твардовского.

3

Тщательное изучение литературных отношений с писателями-современниками, связывающее воедино творческое взаимодействие и так называемый «литературный быт», по-новому освещает также биографию и личность Некрасова. В работах последних лет все яснее выступают глубокий драматизм судьбы поэта и черты его личности – повышенная ранимость души, связанная с силой и постоянством привязанностей. История дружеских связей Некрасова с товарищами по перу – это история бесчисленных утрат: одних друзей «уносила борьба», ранняя смерть или репрессии; другие становились противниками и даже врагами. «Месть врагов и клевету друзей» Некрасову пришлось пережить многократно.

Такой подход к освещению жизни и личности Некрасова нашел отражение в наиболее полной и обстоятельной биографической работе юбилейного года – в книге В. Жданова¹⁸. В печати уже отмечались достоинства этой работы. Указывалось, что автору удалось проследить множество взаимоотношений поэта с разными людьми, что исследователь снял с них хрестоматийный глянец и вернул в сферу живой жизни¹⁹. В книге В. Жданова есть также фактические разыскания и находки, правда частного характера. В. Жданов установил, например, дату смерти княгини Воронцовой-Дашковой в Париже (предполагаемого прототипа «Княгини»), тем самым доказав, что стихотворение было не только написано, но и опубликовано раньше этой даты, а стало быть, никак не может трактоваться как стихотворный фельетон о реальном лице.

Книга В. Жданова сводит воедино богатство ранее накопленных фактов – подводит итоги изучения некрасовской биографии. Однако возросший интерес к своеобразию личности выдающихся художников прошлого все же не находит в этой книге достаточно полного удовлетворения, может быть, из-за того, что автор остается верен традициям академического изложения, так что внутренний драматизм судьбы Некрасова несколько заслоняется обилием фактов и подробностей.

В этом смысле, пожалуй, больше дает книга «Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников», выпущенная к юбилею в серии «Литературные мемуары». Литературных (как и не вполне литературных) воспоминаний о Некрасове существует целая библиотека. Отобрать из нее материал для одного тома, охватывающего всю жизнь поэта и выпукло рисующего его личность, – задача трудная. Составители Г. Краснов и Н. Фортунатов, однако, вышли из этого затруднения. Тщательным отбором и своеобразной не стандартной группировкой материала они добились того, что со страниц книги встает живой Некрасов – в необычайном богатстве его литературных и жизненных связей ив его трагическом одиночестве вследствие бесчисленных утрат друзей и единомышленников.

К юбилею появились также статьи и книги более частного характера, относящиеся к области биографических разысканий. Среди них преобладают работы скорее чисто описательного, а то и краеведческого характера²⁰. Следует отметить также разного рода публикации и сообщения, вводящие в научный обиход новые факты²¹. Научное значение подобных работ остается в пределах собирания и классификации материалов. Но при этом оно может быть весьма существенным. Нередко впервые привлеченный факт или материал, сам по себе как будто бы и незначительный, по-новому освещает ту или иную биографическую ситуацию или же наталкивает на новый аспект в трактовке произведений Некрасова.

Еще чаще такие чисто фактические находки вносят важные уточнения, порою превращают гипотезу в доказанное положение. Приведем только один пример из многих возможных. Он касается «цензурной бури» 1856 года, когда Чернышевский перепечатал на страницах «Современника» стихотворение «Поэт и гражданин» из только что вышедшего сборника Некрасова. Тогда же Некрасова волновал вопрос: «…Откуда вышла буря: от министерства или докладывалось выше?» Советские исследователи давно высказали предположение, что «бурю» вызвал гнев самого царя, которому соответствующий номер журнала был подсунут кем-то из его окружения. Однако ни В. Евгеньев-Максимов, ни К. Чуковский не считали это бесспорно доказанным.

Сообщение В. Громова «Стихотворение Некрасова «Поэт и гражданин» и царская цензура (По воспоминаниям Н. А. Островской) » содержит рассказ цензора В. Н. Бекетова (в передаче его племянницы), который не оставляет уже никаких сомнений насчет того, что инициатива репрессий исходила лично от императора.

Повышение интереса к новым аспектам изучения и новым фактическим разысканиям, характерное не только для некрасоведения, проявилось и в том, как широко разрабатывается нынче проблема влияния некрасовской поэзии на более поздних этапах общественного и литературного развития. Каждый новый этап развития художественного сознания открывает нечто новое и в поэзии Некрасова: как в смысле ее читательского восприятия, так и в освоении его поэтических традиций.

В исследованиях 1971 – 1973 годов широкое освещение получила проблема творческой переработки традиций Некрасова в русской поэзии, в поэзии народов СССР и даже в зарубежной. Различным аспектам этой проблемы посвящены десятки статей²² и несколько монографий и сборников.

В этой связи следует упомянуть монографию Д. Чалого²³.

Если в первой половине этой книги речь идет о творческой близости к Некрасову его современников – поэтов Украины, то вторая ее половина целиком посвящена значению некрасовской традиции для развития украинской поэзии последующих десятилетий – от 80-х годов до Октября.

Книга Л. Розановой²⁴ охватывает не один, а по меньшей мере два аспекта посмертной судьбы поэзии Некрасова. Исследователь привлекает большой архивный материал, литературный и социологический, для того чтобы показать влияние некрасовской традиции на развитие молодой рабочей поэзии России, а также и формы бытования собственного некрасовского стиха в рабочей среде. Автор демонстрирует характер его фольклорного переосмысления, а стало быть, и характер восприятия поэзии Некрасова в новом времени, в новой среде.

Изданный ИМЛИ совместно с Ереванским университетом в 1972 году обширный сборник «Некрасов и литература народов Советского Союза» является своеобразным итогом коллективных усилий, направленных на разработку проблемы некрасовской традиции в поэзии последующих десятилетий, включая советскую эпоху. Первый раздел сборника охватывает проблему творческих связей Некрасова с поэтами-современниками и значение некрасовской традиции в литературе народов СССР в дооктябрьский период. Второй раздел целиком посвящен активной жизни некрасовской традиции в советской поэзии разных народов, – не только русской, но также белорусской и украинской, грузинской и армянской, эстонской и литовской, узбекской и татарской, башкирской и бурятской и т. д. В основу сборника легли материалы всесоюзной научной конференции, состоявшейся в Ереване в ноябре 1971 года; в нем участвует более тридцати авторов, представляющих литературоведение многих союзных и автономных республик.

В указанном сборнике, пожалуй, впервые так широко и многосторонне – в плане взаимодействия национальных литератур – исследуется масштаб явления. Проблема «Некрасов и современность», «Некрасов и современная поэзия» раскрывается здесь не только в единовременном срезе, но и в ее историческом движении, вместе с ее историческими истоками: мы видим, как зарождалось и развертывалось влияние поэзии Некрасова на литературы братских народов.

4

Проблема «Некрасов и современность» имеет не только чисто литературный аспект (Некрасов и современная поэзия), но и аспект социально-публицистический. «Чем Некрасов дорог нам сегодня?», «Что в творческом наследии Некрасова сохранило силу прямого поэтического воздействия на современную жизнь?» – эти вопросы, естественно, тоже ставились в юбилейной литературе. В несколько лобовой их постановке не было бы никакой беды, если бы эта прямолинейность не сказывалась иногда и в способе их решения: нередко наталкиваешься на стремление рассечь целостную творческую индивидуальность художника, так сказать, сделать из него «вырезку» того, что пригодно к употреблению сегодня, отбросив все остальное как «устаревшее».

В. Архипов, например, так и начинает свою статью в журнале «Октябрь» – с ответа на вопрос, что «живет в творчестве Некрасова активной современной жизнью»: «Вековечная кручинушка» – поди, попытайся найти ее! «Печальник горя народного»? Это сорвано временем, как старая, запоздалая афиша. «Доля ты! – русская долюшка женская!..» Нет, не поется. «Я призван был воспеть твои страданья, терпеньем изумляющий народ!..» Так уже сейчас никто не напишет. Что же тогда осталось?» ²⁵ Осталась «поэзия борьбы и труда» – это и вынесено в заглавие статьи В. Архипова²⁶.

Но разве тему труда и тему борьбы в творчестве Некрасова можно отделить от изображения народного горя, от вековечной кручинушки и трагической женской доли? От присущего Некрасову лирического переживания этих горестей и печалей как своих собственных? Если все это выбросить, оставив темы борьбы и труда исключительно в их мажорном, победительном звучании, – сохранится ли хоть что-нибудь от «музы мести и печали»? Наконец, что останется от тех стихотворных ритмов, которые несут отнюдь не мажорно-победительную некрасовскую лирическую интонацию?

В. Архипов в своей статье горько сожалеет: «Было время (неужели оно ушло безвозвратно?!), когда оценка исторического, социологического, достоинства художественного произведения с точки зрения политической экономии считалась высшей оценкой» ²⁷. В. Архипов целиком присоединяется к мысли историка М. Покровского, что «Железная дорога» – это «теория трудовой стоимости в стихах», ибо в ней Некрасов дал «в каких-нибудь двух сотнях изумительно сильных строк все капиталистическое общество». Критик защищает М. Покровского от М. Гина, считая недопустимой дерзостью даже попытку что-либо прибавить к предложенной М. Покровским характеристике «Железной дороги».

В частности, В. Архипов считает, что проблема роли народа в истории (в данном случае – в строительстве первой большой железной дороги на Руси) не имеет никакого отношения к «Железной дороге». Во всяком случае, она не является проблемой, поставленной именно Некрасовым и получившей у него сколько-нибудь новое художественное решение. Некрасов, по В. Архипову, ничего нового не сказал на эту тему: «в указе царя от 1 февраля 1842 года строительство С. -Петербургско-Московской железной дороги названо делом «истинно народным». То есть на вопрос, поставленный современным исследователем творчества Некрасова (М. Гином. – Г. Т.) «Кто строил железную дорогу?», ответил уже Николай I более ста лет назад» ²⁸.

В Некрасове В. Архипов выше всего ценит «поэтическую возможность прямой цитации политического документа», иначе говоря – главное достоинство и современность поэзии Некрасова он видит в ее иллюстративности.

Отождествление же некрасовского взгляда на вещи с официальным суждением Николая I представляется нам не только неожиданным, но и кощунственным, тем более что в статье В. Архипова это не случайный парадокс, а точка зрения, последовательно развитая в трактовке «Железной дороги». В. Архипов считает, что для Некрасова технический прогресс вполне окупает страдания и бедствия народа; этот взгляд якобы и утверждается в поэме устами самих же погибших мужиков: «Сами погибшие рабочие, «воззвав» к жизни «эти дебри бесплодные», не жалуются, не сетуют, а гордятся своим подвигом» ²⁹.

Чтобы так истолковать идейный смысл песни мертвецов в «Железной дороге», В. Архипов цитирует лишь первую ее фразу: «В ночь эту лунную // Любо нам видеть свой труд!» – потому что следующие три ее строфы содержат отнюдь не удовлетворение и гордость строителей прогрессивными результатами собственной гибели. В действительности поэтическая идея некрасовской песни мертвецов – это требование исторической памяти о той страшной цене, которую русский трудовой народ платил за любой – большой или маленький – шаг технического прогресса, за любое достижение национального экономического развития. Поэтому песня и завершается воззванием к памяти потомства:

«Братья! Вы наши плоды

пожинаете!

Нам же в земле истлевать

суждено…

Все ли нас, бедных, добром

поминаете

Или забыли давно?..»

В своей трактовке песни мертвецов из некрасовской «Железной дороги» В. Архипов не вполне одинок. Аналогичное ее истолкование было в книге В. Макова «Труд и капитал в поэзии Н. А. Некрасова»: «Народ показан в образах вставших из могил мертвецов. Романтическая деталь (?!), пародирующая традиционные формы сентиментальной баллады, понадобилась поэту не просто для того, чтобы разжалобить читателя. Ею он подчеркнул бессмертие народа в его творениях» ³⁰. Таким образом, ничего трагического в поэме не происходит: «Тысячи отдельных землекопов погибли на строительстве одной дороги. Но дорога, вобравшая в себя волю и энергию тысяч людей, живет» ³¹. Как раз там, где лирическое переживание народных судеб достигает у Некрасова наибольшего трагизма, автор находит, что технический прогресс – лучшая форма бессмертия для «отдельных землекопов». Вот, оказывается, в чем дело!

Справедливости ради отметим, что иллюстратором идеи Николая I Некрасов оказывается у В. Архипова лишь однажды. В остальных случаях «поэтическая возможность прямой цитации политического документа» утверждается со ссылками на действительных единомышленников – на произведения Белинского, Чернышевского и др. Однако же во всех случаях Некрасов выступает как иллюстратор и пропагандист готовых, не им самим выработанных идей.

Между тем Некрасов никогда не был поэтом, готовым зарифмовать очередной «политический документ» или проиллюстрировать политический лозунг репортерскими наблюдениями – «живыми картинками» текущего гражданского быта. Не был хотя бы уже потому, что сам творчески участвовал (как поэт, мыслитель и редактор) в формировании, вырабатывании «политической доктрины» русской революционной демократии.

В. Архипов не прав, когда утверждает, что строки о братстве, равенстве и свободе в «Песне Еремушке» (1858), «по существу, прямая цитата из «Письма к Гоголю» ³². Неужели Некрасов помимо «Письма к Гоголю» и до знакомства с ним никогда не слышал этой формулы буржуазной французской революции?

Утверждение принципа иллюстративности поэзии рождает соответствующую методику литературного анализа. В. Архипов извлекает из некрасовской лирики политические идеи в их самой общей и потому самой отвлеченной форме, этим и ограничивая свою задачу. Как политика превращается у Некрасова в истинную поэзию – его нисколько не занимает.

В своей статье В. Архипов зовет нас «назад к Покровскому!», и по-своему вполне последовательно. Как те критики и литературоведы, которые в 20-х и начале 30-х годов учились марксистскому пониманию литературы именно у Покровского, он не чужд нигилистического отношения к писателям-классикам: чтобы возвеличить Некрасова, ему необходимо высказать пренебрежение к великим современникам поэта. Более всего достается от него Л. Толстому и Достоевскому. Некрасов хорош именно тем, что «он исследовал не «диалектику души» барчонка, праздного, самовлюбленного ленивца, скучающей, пресыщенной дамы», а воспроизводил «социальную психологию революционных взрывов» ³³. Ясно, что речь идет о Л. Толстом – о его «Детстве» и «Отрочестве» и об «Анне Карениной». Достоевский же плох тем, что он «до конца исследовал самые низменные побуждения «человека из подполья» (конечно, не только это) и подчас абсолютизировал их, за что и снискал себе в определенных кругах Запада коленопреклоненное признание». Вообще репутация Достоевского, как писателя, исполненного сочувствия к униженным и оскорбленным, представляется В. Архипову несправедливой или по меньшей мере сильно преувеличенной: «Его униженные и оскорбленные, строго говоря, и не оскорблены и не унижены, если иметь в виду их самосознание, то, что они чувствуют и переживают… Именно Некрасов, а не великий романист имел право назвать своего героя оскорбленным» ³⁴.

Попытки рассечь поэзию Некрасова на части («актуальную» и «устаревшую») всегда связаны с иллюстративным подходом к его творчеству, и не только в том смысле, что стихи трактуются как простая иллюстрация отвлеченных идей. Иллюстративность проникает в саму методику литературоведческого анализа. Из произведений Некрасова извлекаются лишь те строки, образы, обороты, которые могут иллюстрировать те или иные идеи исследователя³⁵.

От этого Некрасов не станет ближе сегодняшнему дню. Современному читателю Некрасов интересен именно своей сложностью, противоречивостью, драматизмом своей нелегкой творческой судьбы. И каждое из его поэтических произведений становится дорого и близко сегодняшним людям именно в той мере и степени, в какой до них «доходит» поэтическое своеобразие, богатство оттенков и обертонов, многосоставная художественная целостность этих произведений. Современный читатель вырос и уже не любит упрощений. «Поспешные суждения о власти времени над некоторыми творческими созданиями поэта не имеют под собой серьезных оснований даже тогда, когда они на первый взгляд кажутся убедительными» ³⁶, – пишет М. Храпченко. Поэзия Некрасова, как всякое большое искусство, – это живое воплощение неразрывной связи времен, духовной связи и преемственности поколений в поступательном движении истории. Такой подход к проблеме является более плодотворным еще и потому, что толкает на конкретное исследование этой связи времен. Появляется необходимость собирать новые факты – прослеживать жизнь основных произведений Некрасова в восприятии позднейших читательских поколений, устанавливать «возникновение новых связей с развивающейся исторической действительностью» ³⁴. Тогда-то и выяснится, что не только на Чернышевского, но и на эти позднейшие поколения глубокое впечатление производят не одни гражданские мотивы, что для нас жива и интимная лирика поэта, и лирика природы, и стихи о женской доле, и даже те стихи, где Некрасов выступает как «глашатай истин вековых». Или, точнее говоря – некрасовская поэзия в целом, во всей совокупности ее тем и мотивов, в их противоречивом переплетении.

5

Не случаен повышенный интерес к проблеме поэтических жанров и к жанровому новаторству Некрасова, Современная теория литературы связывает разрушение жесткой иерархии жанров с победой и углублением реализма. Когда «жанр обусловливается материалом произведения, – форма вырастает из содержания. Жанровая система как нечто жесткое, внешне накладываемое на произведение, как элемент необходимости постепенно перестает существовать. Следовательно, и в области жанров внешние границы сменяются внутренними» ³⁷. С этой точки зрения целостный анализ поэтического произведения попросту невозможен вне проблемы его жанрового своеобразия. «Без учета жанрового своеобразия изучение поэм Некрасова, столь различных по своей структуре, мало плодотворно» ³⁸, – справедливо замечает А. Груздев в статье «Поэма Н. А. Некрасова «Дедушка», О том же говорят исследователи некрасовской лирики «Исследование жанровой природы лирики Некрасова – предпосылка для изучения как главнейших стилевых особенностей его лирики в целом, так и художественной структуры отдельных лирических произведений поэта» ³⁹, – таков исходный тезис доклада И. Черняевой «О жанрах лирики Н. А. Некрасова.

Даже количественно в литературе о Некрасове преобладают работы, материал которых выделяется по признаку жанра. Чисто тематический подход к наследию поэта – с заглавиями по образцу: «Тема труда (народа, борьбы, капитализма и т. п.) в творчестве Некрасова» или «Образ крестьянки (положительного героя, революционера-демократа, «лишнего человека» и т. п.) в поэзии Некрасова»- все решительнее вытесняется. Большее внимание исследователи уделяют проблеме жанрового новаторства Некрасова – как в его лирике, так и в его поэмах.

Исследователи лирики Некрасова – Л. Фризман и И. Черняева – параллельно и независимо друг от друга пришли к близким выводам. Оба автора отмечают резко различное отношение Некрасова к традиционным жанрам русской лирики: он пародировал, снижал жанры наиболее признанные, «ведущие» в поэзии русского классицизма и романтизма. Но совсем иным было отношение Некрасова к элегии, которая выдвинулась на первый план и приобрела медитативный характер еще в лирике пушкинской поры. Некрасов остается верен этому жанру до последних лет жизни. И Л. Фризман, и И. Черняева отмечают при этом новаторские черты некрасовской элегии. Она «у Некрасова насыщается столь новыми признаками, что возникает, по существу, новая разновидность жанра» ⁴⁰, – пишет И. Черняева.

Л. Фризман в своей интересной статье тщательно прослеживает, как новое содержание некрасовской элегии, неотделимое от эпохи, ее задач и интересов, приводило к обновлению жанра. Точность поэтического слуха изменяет автору, на наш взгляд, лишь в одном случае: Л. Фризман относит к жанру элегии не только те стихи Некрасова, которые «можно было бы назвать элегии-самоисследования», но и такие его стихи, как «Тройка», «Несжатая полоса», «Забытая деревня» ⁴¹. По какому же признаку? Только потому, что закрепленное в них лирическое переживание тоже насыщено горестным раздумьем? Но ведь горестное раздумье неотделимо от некрасовской музы: она всегда была «музой мести и печали». То, что мы привыкли называть «крестьянской лирикой» Некрасова, является, видимо, не преобразованием традиционного, а созданием совершенно нового лирического жанра.

Плодотворность подхода к лирике Некрасова со стороны ее жанрового своеобразия ярко сказалась в кратком, но очень содержательном сообщении И. Альми «О своеобразии лирического сюжета и жанровой формы стихотворения НА Некрасова «Похороны» ⁴², Опираясь на общее наблюдение К. Чуковского, что у Некрасова часто «новелла сливается с песней или перерождается в песню», И. Альми конкретизирует эту мысль применительно к стихотворению «Похороны» (1861), показывая, что его сюжет (самоубийство «чужого человека», навлекшее на деревню судебное следствие со всеми его бедами) у Некрасова лишь отправная точка для лирического развертывания совсем иной темы. Сразу ставшее народной песней, стихотворение это посвящено трагическому разрыву между интеллигенцией и народом. Образ молодого стрелка неожиданно раскрывается как одна из Модификаций темы «русского скитальца» – в том смысле, который позднее вкладывал в это определение Достоевский,

Сюжетный узел (новелла) высвечивается в «Похоронах» песенным лиризмом в чисто народной традиции высокого погребального плача, Это наблюдение подводит исследователя к мысли об особом качестве некрасовского лиризма в тот период, когда поэт достиг максимального слияния народного и субъективно-авторского восприятия.

Внимание к поэтической форме – к жанру, сюжету, лирической композиции, – как видим, не делает литературный анализ имманентным и не замыкает его в «литературном ряду». И это характерно для современного уровня науки.

Следует сразу оговориться. Анализ произведений Некрасова со стороны их жанровой природы отнюдь не является универсальной отмычкой, автоматически обеспечивающей научную содержательность и современный теоретический уровень исследования. Неудачи в этой области могут быть связаны и с отрывом формы от содержания, и с самоцельным анализом формы, и даже с терминологической путаницей – с неясностью или прямой неточностью терминологического словоупотребления.

На терминологическом недоразумении основаны, например, выводы статьи М. Нольмана «Некрасов и Пушкин. Эволюция лирического жанра воспоминания-исповеди». Сопоставление «Рыцаря на час» с пушкинским «Воспоминанием» содержит интересные наблюдения о преемственности и новаторстве Некрасова в области стиля. Однако совокупность этих наблюдений вовсе не доказывает «эволюции лирического жанра», Стихотворение Пушкина – это высокий образец элегии, в которой воспоминание является лирической темой. Содержанием лирического переживания и темой философского размышления выступает здесь сама человеческая способность вспоминать – значение памяти как драматической силы, без которой было бы невозможно единство личности. Решительно ничего исповедального пушкинское стихотворение в себе не заключает: недаром все лично-биографическое, что толкнуло поэта на его элегическое раздумье, было устранено Пушкиным из окончательного текста.

В «Рыцаре на час» именно биографическое содержание воспоминаний прямо и непосредственно становится лирическим переживанием: к светлому воспоминанию о матери, ее трагической судьбе и о ее роли в духовном его становлении Некрасов обращается в поисках духовной опоры, необходимой для трудного решения сегодняшней неотложной коллизии. Здесь действительно существенную роль играет интонация исповеди и покаяния. Однако, как ни значительна роль исповедальной интонации в «Рыцаре на час», жанр этого стихотворения нельзя определить как «воспоминание-исповедь», Во-первых, воспоминание и исповедь в этих стихах отнюдь не отождествляются: лирический герой исповедуется и кается совсем не в том, о чем он вспоминает. Он исповедуется в сегодняшних своих прегрешениях перед чистым и безгрешным образом матери – вспоминая о ней. Во-вторых, как указывает и сам М. Нольман, «Рыцарь на час» – это скорее всего «часть большой, во многом автобиографической поэмы» ⁴³. Возможно, именно этим объясняется некоторая жанровая размытость стихотворения. Впрочем, мы вообще не уверены, существует ли в русской лирике такой жанр, как «воспоминание-исповедь»; данная статья М. Нольмана только укрепила это сомнение.

6

Если учесть, что предметом специального внимания исследователей оказалась в 1971- 1973 годах едва ли не каждая из больших и маленьких поэм Некрасова, то станет ясно, как это обогатило некрасоведение. Накопление наблюдений многих исследователей заключает в себе и более широкий интерес: они способствуют прояснению общих законов жанрообразования в истории русской поэмы и в литературном процессе.

В статье А. Груздева «Поэма Н. А. Некрасова «Дедушка» проблема дифференциации жанра поэмы и возникновения новых жанровых структур выдвинута как центральная. Исследователь возражает против тенденции «к всеобъемлющим определениям без необходимого учета жанровых различий внутри данного вида поэтического творчества» ⁴⁴. С этой точки зрения поэма «Дедушка» особенно интересна: первая из цикла декабристских поэм Некрасова, она тем самым оказывается стоящей у истоков историко-революционного жанра в развитии русской реалистической поэмы.

По мысли А. Груздева, Некрасов обратился к высоким этическим традициям декабризма, чтобы противопоставить этическую высоту русского освободительного движения моральному нигилизму бакунинских и нечаевских методов борьбы (которые вызвали, как известно, столь безоговорочное осуждение Маркса и Энгельса). Внимание к жанровому своеобразию, как видим, и здесь не замыкает исследователя в литературном ряду, а, наоборот, помогает установить связь художественных исканий Некрасова с общественной атмосферой, с идейными задачами того конкретно-исторического времени, когда поэма создавалась,

Вполне закономерно в кругу внимания исследователя оказалась и проблема, центральная для историко-революционного жанра вообще: о связи времен – о соотношении разных пластов исторического времени в произведениях на исторические темы Возможен, однако, и спор о поэтическом соотнесении в «Дедушке» трех пластов исторического времени: декабристской эпохи, эпохи подготовки реформы и времени создания поэмы (1870). А. Груздев пытается проследить связи и взаимопереходы различных временных планов в поэме. Он, однако, несколько недооценивает значения «среднего» временного плана, который, что ни говори, является сюжетным временем, временем действия поэмы «Дедушка». Художественная ретроспекция, оглядка на эпоху назревания революционной ситуации с высоты горького опыта следующего десятилетия – это характерная особенность всей революционно-демократической литературы на рубеже 60-х и 70-х годов: достаточно напомнить хотя бы о «Прологе» Чернышевского. Недооценка сюжетного времени, кстати сказать, запутывает и вопрос об иллюзиях, о ложных надеждах «дедушки» на новое царствование. А. Груздев отрицает самую возможность у старого декабриста иллюзий относительно «эпохи реформ» на том лишь основании, что Некрасов, «переживший в свое время острое разочарование в реформе», не мог «наделить дедушку и его слушателей столь радужными надеждами на нее», да еще в конце 1860-х годов, когда «вполне прояснилась ее крепостнически буржуазная суть» ⁴⁵.

В статье А. Груздева симптоматична еще одна черта: автор тщательно, почти скрупулезно учитывает (как в положительном, так и в полемическом плане) все суждения предшественников. Это сознательная установка: исследователь считает, что «отбросить» ту или иную ложную мысль – еще не значит ее опровергнуть: «отбрасывать» мнения предшественников без критического их рассмотрения и оценки – значит попросту игнорировать их.

Игнорировать предшественников (или же использовать их без ссылки на источник) нынче, слава богу, вышло из моды. Для современного литературоведения характерна деловая полемика, тщательная аргументация, основанная на конкретных наблюдениях, на внимании к художественной форме, академическая солидность, введение новых материалов. Все это весьма способствует развитию литературной науки, но при одном обязательном условии: при достаточно высоком уровне профессиональной филологической культуры.

Бывают, однако, случаи, когда такая «мода» оказывается тому или иному автору не под силу именно по недостатку профессиональной культуры. Приведем лишь один пример, В проблематику небольшой книги В. Прокшина о трех поэмах Некрасова («Коробейники», «Кому на Руси жить хорошо», «Современники») тоже вошел вопрос о жанровом новаторстве поэта. Центральная глава книги рассматривает эволюцию замысла «Кому на Руси жить хорошо» как путь Некрасова к новой разновидности эпопеи, которая «резко отличается от всех известных, ранее написанных эпопей» ⁴⁶.

Об эволюции замысла последней и незаконченной поэмы Некрасова писали и пишут многие, но проблема эта и до сих пор не получила бесспорного научного решения. Гипотеза В. Прокшина сама по себе интересна, она заключается в следующем: первоначально сюжет должен был строиться в соответствии со спором семи мужиков в «Прологе», но в дальнейшем центр творческого внимания Некрасова переместился – главным в поэме стали сдвиги, происходящие в самосознании народных низов, поскольку именно от этих сдвигов более всего зависели судьбы страны и перспективы русского освободительного движения.

В соответствии с такой эволюцией замысла Некрасов искал иных ходов и в развитии сюжета, Центральным «лицом» поэмы стали «рабочие классы»: а это «вызывало необходимость создания массовых сцен, благоприятствовало изображению жизни в аспекте народного миросозерцания» ⁴⁷. Здесь по-новому пригодился Некрасову изначально присущий ему дар перевоплощения в изображаемых персонажей. Обогащение «объективной» картины русской жизни лиризмом, лирическим самораскрытием разнообразных характеров, собственно, и привело к рождению нового типа эпопеи, отвечающей задачам нового времени.

Как бы хороша ни была гипотеза, она требует проверки, уточнения, аргументации. Естественно, В Прокшин обратился к черновым вариантам. Можно было поискать доказательств и в архивных рукописях. Здесь-то и обнаружился контраст между вполне современной постановкой задачи и уровнем ее литературоведческой разработки, В главе «Путь Некрасова к эпопее» 67 ссылок на архивы. Неужели В. Прокшин сделал столько находок, не замеченных предшественниками? Ничуть не бывало! В подавляющем большинстве это «двойные» ссылки: на соответствующую единицу хранения и на варианты, опубликованные четверть века назад в третьем томе Полного собрания сочинений и писем Некрасова. Зачем же ссылаться на архив, если вариант давно опубликован? Кому интересно узнать, что автор тоже читал рукописи, если он не нашел в них ничего нового?

Мало того. Публикации, появившиеся после Полного собрания сочинений, В. Прокшин совсем игнорирует, В частности, на третий том Полного собрания стихотворений Некрасова в «Библиотеке поэта» (1967) В. Прокшин не ссылается вообще. Между тем в нем опубликованы очень многие из тех строк, словечек, оборотов, которые В. Прокшин считает своей находкой и помечает знаком плюс. Так, на стр. 40, приведя цитату по рукописи Пушкинского тома и сославшись на архив, В. Прокшин добавляет: «Это изображение усадьбы помещика отсутствует в «Вариантах…» полного собрания сочинений Н. А. Некрасова». Да. Но оно «присутствует» в «Вариантах…»»Библиотеки поэта» (т. 3, стр. 380)! На стр. 41, 42, 46, 50 – «га же игра», как писали в старинных пьесах.

Мы нашли всего три случая, когда некрасовские поправки, впервые приводимые В. Прокшиным, как-то можно связать с поставленной автором проблемой «соответствия» поэтической формы «содержанию и стилю новой эпопеи». Остальные случаи замены слова или оборота, порядка слов или строк служат лишь иллюстрацией того, что Некрасов «старательно совершенствовал» текст. Еще бы! Разумеется, совершенствовал! И это прекрасно видно из давно опубликованных вариантов и комментариев.

Ссылаться на архив имеет смысл лишь в том случае, когда исследователь нашел что-либо новое, да к тому же еще и существенное для разработки его собственной темы. В данном случае слабость работы заключается не в ошибочности или архаичности авторской концепции, а в наивном стремлении к наукообразию.

7

Ключом к пониманию жанрового своеобразия той или иной из поэм Некрасова чаще всего выступает у современных исследователей особый характер некрасовского лиризма и его специфическая роль в художественной структуре повествования, Я. Билинкис, например, в статье о поэме «Мороз, Красный нос» прослеживает, как меняется характер и художественная функция лиризма в движении стихотворного повествования от первой ко второй части поэмы. Именно благодаря стихии лиризма, считает он, уже в «Смерти крестьянина» Некрасов переходит к новому художественному масштабу изображения народной жизни: не только в плане социального быта, но и в «бытийном» плане, в контексте мироздания.

Во второй части поэмы Некрасов, по мысли Я. Билинкиса, делает следующий шаг. Здесь «новая картина мира, новый масштаб измерений не только вводятся поэтом, а как бы внутри присущи взгляду крестьянской женщины», так что поэту удается «от себя передать ее предсмертные видения и чувства» ⁴⁸. Именно благодаря этому в поэме «Мороз, Красный нос» лирический напор сливается с эпическим началом более органично, чем в предыдущих поэмах Некрасова. И в этом случае жанровое своеобразие поэмы объясняется специфическими условиями времени; такой характер лиризма стал доступен Некрасову лишь в эпоху общественного подъема, когда поэт сам приобщился к народному жизнеощущению: «…Поэма – некрасовское создание именно шестидесятых годов» ⁴⁹.

Интересно, что к аналогичным наблюдениям и выводам относительно поэмы <<Мороз, Красный нос» пришел и Ю. Лебедев, «Взаимопросвечивание» фольклорного и авторского лиризма в этой поэме, отмечает он, столь органично, что стирает границу «между индивидуальной, авторской позицией и устным народным творчеством». Это, с одной стороны, раздвигает «эпический диапазон поэмы» и, с другой – вводит ее в русло «общих закономерностей развития русского искусства 1860-х годов» ⁵⁰

Работа молодого исследователя Ю. Лебедева «Н. А. Некрасов и русская поэма 1840- 1850 годов» еще раз подтверждает плодотворность подхода к конкретному произведению с точки зрения общих процессов жанрообразования. Книга посвящена первым трем поэмам Некрасова – «Саша», «Несчастные» и «Тишина». Ю. Лебедев прослеживает, как возникало то проникновение «лирического опыта» в повествовательную структуру, которое столь характерно именно для некрасовских поэм, Присущая Некрасову «способность к расширенному лирическому сопереживанию, открывшаяся в «многоголосье» некрасовской лирики, в поэмах выступила в новом качестве» ⁵¹, – утверждает автор.

В книге Ю. Лебедева единство формы и содержания является не пустой декларацией, но определяет реальный ход анализа: через художественную структуру и стилистику ранних поэм Некрасова исследователь добирается до новых пластов их содержания. Именно благодаря вниманию к поэтике Некрасова Ю. Лебедеву удается преодолеть односторонность трактовки некрасовских персонажей или сюжетов. Так, в главе о поэме «Несчастные» Ю. Лебедев открыто полемичен и по отношению к тем, кто превращает это произведение в «иллюстрацию революционных убеждений поэта, разрушая сложный образно-поэтический мир поэмы» ⁵², и к тем, кто сводит ее изучение к вопросу о прототипах. В результате Ю. Лебедев убедительно опровергает распространенную версию о художественной незаконченности поэмы и о ее стилистической «пестроте». Благодаря тому, что элементы формы трактуются как элементы содержательные, ход анализа «Несчастных» подтверждает авторский тезис: «поэма обладает новым стилистическим единством, решенным в некрасовском духе» ⁵³.

К сожалению, Ю. Лебедев не до конца последователен. Все сказанное относится к первым трем главам его книги, но не относится к ее последней главе – «Поэт и Россия в поэме Н. А. Некрасова «Тишина». Эта глава как-то выпадает из общего строя книги. Проблема жанрообразования, составляющая теоретический стержень всех предыдущих глав – литературоведческий сюжет книги, отступает здесь на задний план. «Тишина» уже в заглавии объявлена поэмой, и это никак не аргументировано, словно принадлежность произведения к этому виду поэтического творчества бесспорна. Между тем это требует доказательств, ибо возможна и другая точка зрения. Сам же Ю. Лебедев говорит о «Тишине», что «ее основное художественное задание: лирическое приобщение к общенациональному чувству» ⁵⁴. На протяжении всей поэмы носитель лирического переживания здесь один и гот же, и это, несомненно, сам автор; повествование как таковое отсутствует, не говоря уже о фабуле.

Случайны в последней главе книги и сопоставления, к которым прибегает автор. В противоположность предыдущим главам (где поэмы Огарева, Фета, Лермонтова, Ап. Григорьева и др. привлечены именно для выяснения роли Некрасова в развитии русской поэмы 1840- 1850-х годов) сопоставления четвертой главы никак не связаны с жанровыми исканиями эпохи. Здесь Ю. Лебедев многократно совершает полет через столетия: от «Тишины» к «Слову о полку Игореве» и обратно Между тем в контексте данной книги это сопоставление вообще необязательно.

8

Исследование содержательности художественных форм дало наиболее заметные научные результаты в разработке проблемы жанров некрасовской поэзии. Это, видимо, не случайно: ведь здесь речь идет о «форме целого» – о художественной целостности произведений. Содержательность художественных форм труднее уловима, когда дело касается более специальных аспектов художественного анализа, например стиховедческого изучения наследия Некрасова.

Работ, посвященных проблемам стиховедения, в связи с юбилеем появилось сравнительно не так уж много. К тому же эти работы весьма неравноценны по теоретическому уровню, а стало быть, и по научной содержательности. Нередко еще единство стихотворной формы и содержания понимается примитивно, как простое «соответствие», умение «выбрать» (по-видимому, из арсенала готовых «форм») наиболее «подходящие» к данному содержанию размеры и ритмы, Приведем пример. В. Прокшин в главе «Работа над стилем поэмы «Современники» (она завершает книгу, о которой уже шла речь выше) уделяет специальное внимание проблемам «ритмического разнообразия», ритмической организации стиха в этом произведении. Автор воодушевлен похвальным стремлением еще раз доказать, что у хорошего поэта все компоненты художественной формы служат выражению идейного содержания. При этом, однако, стихотворный ритм, ритмическую организацию стиха В. Прокшин попросту отождествляет со стихотворными размерами. С этой точки зрения «ритмическое разнообразие» в поэме «Современники» вполне достигается тем, что «размер стиха меняется 56 раз» ⁵⁵.

Вникать в современные научные споры о природе и сущности стихотворного ритма В. Прокшин не считает нужным. В его представлении дело Некрасова-стихотворца необычайно просто: во всех случаях он «удачно подбирает» к избранному содержанию тот или иной размер силлабо-тонического стихосложения. Но такая задача доступна любому версификатору. Исследователь убежден, что каждому из этих размеров заведомо «соответствует» определенное настроение, эмоция, содержание. Двухстопный дактиль – это во всех случаях «бодрый, бравурный» дактиль, а трех- или четырехстопный – это «тягучий, унылый» дактиль. Точно так же количество стоп в ямбе автоматически определяет его эмоциональное наполнение; скажем, пятистопный ямб – это всегда «плавный и торжественный» ямб.

Проблемой новаторства Некрасова в области русского стиха активно занимаются и спе – циалисты – стиховеды. Большая часть статей на эти темы носит, однако, характер по преимуществу описательный; они содержат ряд стиховедческих наблюдений и подсчетов, в лучшем случае – попытки систематизации и квалификации стиховых форм. Многие такие статьи посвящены строфике Некрасова, Научное значение этих работ сводится к собиранию и накапливанию материала для будущих обобщений, которыми впоследствии займутся теоретики стиха или некрасоведы. Никто не спорит, – эта собирательская и систематизаторская работа гоже нужна в литературоведении, как и во всякой другой науке.

Существуют, однако, и некоторые типовые недостатки, особенно заметные при таком собирательско-описательном подходе к проблеме. В статьях о строфике Некрасова, например, явственно сказывается разнобой в понимании самого предмета исследования. Так, А. Илюшин, если довериться контексту его статьи, понятие «строфа» употребляет как синоним стихотворного «абзаца», который может вмещать любое количество строк – вплоть до 92⁵⁶. Чем такая «строфа» отличается от астрофического стиха? Этого понять невозможно.

Сосед А. Илюшина по сборнику, М. Пейсахович, в своей обширной статье о строфике Некрасова тоже полемизирует с традиционным взглядом, что «строфических образований более обширных, нежели четырнадцатистишие», практически не существует. Исследователь утверждает, будто Некрасов «опроверг» это мнение, создав более «крупные по объему строфы»: двадцатистишия в стихотворении «Сват и жених» и 24-стишия в стихотворении «Вино» ⁵⁷. Из чего же, однако, следует, что эти «двадцатистишия» и «24-стишия» являются строфами? Именно это и следовало бы доказать!

В стихотворении «Сват и жених» каждая из трех главок-«двадцатистиший» явственно распадается на две строфы, различные как по количеству строк (12 и 8), так и по типу рифм: в нечетных строфах чередуются попарно мужские и женские открытые рифмы, а в четных рифма закрытая и сплошь мужская. Чередование строф совпадает со сменой «голосов» в диалоге двух захмелевших мужиков – свата и жениха. Как раз здесь особенно наглядно проявляется содержательность строфических форм у Некрасова; приемами строфической организации стиха Некрасов создает две разные интонации, два голосовых тембра, едва ли не две речевые характеристики, сталкивающиеся в диалоге. Правильное чередование двух разнотипных строф-голосов образует трехчастную композицию, характерную для многих стихотворений Некрасова. Эти-то три части-главки, разделенные авторской нумерацией (и здесь, и в стихотворении «Вино»), М. Пейсахович и называет строфами, никак не аргументируя это.

Когда М. Пейсахович переходит к стихотворению «Вино», он расходится с мнением другого стиховеда – В. Баевского, который годом раньше высказался на ту же тему. «Вино», по В. Баевскому, это «стихотворение, состоящее из строф разных типов, правильно чередующихся» ⁵⁸. М. Пейсахович как минимум должен был вступить с ним в полемику, но он, к сожалению, этого не сделал.

9

Стиховедческий анализ поэзии Некрасова наиболее плодотворен в тех случаях, когда исследование ведется с позиций содержательности стиховых форм. Конечно, сам по себе такой подход тоже не гарантирует ни от повторения пройденного, ни от упрощенчества. Все еще повторяются, к примеру, попытки закрепить за каждым из силлаботонических размеров раз навсегда определенное и однозначное «содержание» – устойчивую семантику, «присущую стиху как таковому, его метрико-ритмическому облику» ⁵⁹. Пытаясь установить устойчивую «связь между экспрессивно-тематическим «ореолом» стихотворения и структурой стопы», Л, Маллер утверждает, что трехстопный анапест с женскими и мужскими клаузулами устойчиво связан с мотивами тоски, обреченности, смерти. А четырехстопный анапест, кроме этих же мотивов, содержит еще и «оппозицию желаемого – сущего, порождающую импульс неудовлетворенности» ³⁴. Подтверждается все это количественной «статистикой», преподносимой в виде процентных отношений.

Другие исследователи это оспаривают: «Известны многочисленные (и чаще всего малоудачные) попытки соотнесения метра и смысла в отдельных текстах, нахождения «семантических» и «экспрессивных» ореолов отдельных метров» ⁶⁰, – пишет В. Сапогов, справедливо полагая, что содержательность метрических форм может быть установлена лишь конкретным анализом каждого отдельного стихотворного произведения. Сам В. Сапогов обращается с этой целью к полиметрическим композициям Некрасова: каждая смена метра в произведении требует, по мысли исследователя, содержательного и конкретного объяснения.

Чем теснее анализ стиха связывается с конкретным поэтическим содержанием определенного произведения, тем доказательней раскрывается содержательность стиховых форм. В этом отношении одна из наиболее убедительных работ, несмотря на ее краткость, – это тезисы Г. Мучника «Ключевая интонация «Последних песен» ⁶¹.

Следует особо выделить те стиховедческие работы, которые связывают содержательность звуковой формы некрасовского стиха с новыми данными психолингвистики и фонетики русского языка. В статье «Содержательность звуковой формы лирических стихотворений Н. А. Некрасова» А. Журавлев и Т. Филиппова⁶² опираются на некоторые выводы психолингвистики о «фонетическом символизме». С этой точки зрения авторы произвели подсчеты фонетического состава ряда лирических стихотворений Некрасова, резко различных по теме и настроению. Это один из тех редких случаев, когда математические подсчеты (да еще сделанные машинным способом) не противоречат задачам художественного анализа, а, наоборот, дают материал для интересных выводов о своеобразии звуковой формы некрасовского стиха.

Другой пример – статья А. Жовтиса «К характеристике «некрасовского голоса» ⁶³. В отличие от ряда авторов, которые ограничиваются тем, что связывают специфическую для некрасовского стиха заунывность, «монотонию» исключительно с его длинными трехсложниками, А. Жовтис делает следующий шаг. Он пытается установить, как создается «пронзительно унылая», ритмическая интонация некрасовского стиха, опираясь на мысль Л. Щербы о «психофонетическом различении предударных слабых слогов русского слова от заударных».

А. Жовтис приходит к интересному выводу: преобладание дактилической фигуры словораздела в наиболее характерных стихах создает тот контраст между особенно протяженными ударными слогами и резко ослабленными, редуцированными заударными, который в звучании стиха воспринимается как «пронзительно унылая» интонация «некрасовского голоса». Разумеется, эта мысль требует проверки и разработки.

Вызывает сочувствие и полемика А. Жовтиса с теми приемами математической статистики в стиховедении, которые основаны на «усреднении»), на нивелировании многообразия стихотворных ритмов, когда «в общий котел статистики попадают… и фрагменты говорного стиха («Государь мой, куда вы спешите?»), и иронические пассажи стихотворения «Балет», и песенные куски того же произведения, и «Надрывается сердце от муки», т. е. тексты, интонационная структура которых несомненно различна». А. Жовтис здесь бесспорно прав. Игнорирование ритмико-интонационной структуры стиха (именно того звена, где лирическое содержание ближе всего смыкается со стихотворной формой и непосредственно переходит в нее) делает сплошь и рядом всякие статистические подсчеты стиховедов пустой игрой в ультрасовременные методы.

Интересно отметить, что в стиховедческих работах (как и в работах о жанровом новаторстве Некрасова) наблюдается стремление рассматривать специфические особенности некрасовского стиха в контексте развития всей русской стиховой культуры – в литературных связях и соотношениях Правда, здесь такой аспект изучения едва еще только намечается.

* * *

Разумеется, в данном обзоре не очерчены все аспекты и все темы, в которых некрасоведение продвинулось вперед в последние годы. Следовало бы охарактеризовать работы, посвященные изучению эстетических и литературных взглядов Некрасова, Отметим только, что художественные взгляды Некрасова тоже рассматриваются, во-первых, в их живой эволюции, а во-вторых, не только сами по себе, но и функционально – по их месту и значению в литературном развитии своего времени⁶⁴. Так, статья П. Николаева содержит не только описание «стройной законченной системы теоретико-литературных понятий» Некрасова и «систематизацию некрасовских суждений» по вопросам литературной теории (как формулирует цель своей статьи автор), но характеризует также роль Некрасова – теоретика и критика – в борьбе за утверждение реализма в русской литературе 40 – 60-х годов.

Из многочисленных работ, посвященных проблемам текстологии Некрасова, следует выделить обстоятельную, хотя и не во всем бесспорную, работу А. Гаркави «Состояние и задачи некрасовской текстологии» ⁶⁵.

Но нельзя забывать и старинный афоризм Козьмы Пруткова о том, что все равно нельзя объять необъятного.

150-летний юбилей внес много нового в развитие некрасоведения благодаря тому, что здесь проявились общие успехи и завоевания нашей литературной науки. Возросший теоретический уровень сказался в том, что современные идеи теории литературы, непосредственно переходя в литературный анализ, открывают в произведениях некрасовской поэзии такие стороны содержания и формы, которые прежде не улавливались. В лучших работах о Некрасове последних лет единство формы и содержания выступает не как декларация, даже не как простое «соответствие», но как органическое свойство литературного анализа, как умение показать каждую деталь, каждую особенность художественной структуры в ее смысловой функции – в обогащении поэтической мысли произведения.

Сближение теории и истории литературы сказывается и в том, как преодолеваются некоторые устаревшие схемы, упрощавшие действительную сложность, реальную противоречивость литературного процесса в целом и творческие взаимосвязи Некрасова с его современниками – в частности. В результате всего этого даже Некрасов (в предшествующие десятилетия пострадавший скорее от хрестоматийного глянца, чем от недооценки его значения) необычайно выиграл. Он сам как творческая личность и его поэзия стали ближе, интереснее, значительней для современного читателя.

Отрицательные тенденции в литературе о Некрасове последних трех лет тоже весьма характерны, даже симптоматичны для современного состояния литературной науки: они порождены либо простым отставанием авторов таких работ от уровня современной литературоведческой мысли и филологической культуры, либо сознательным стремлением некоторых литературоведов вернуться к устаревшим литературным взглядам.

г. Ленинград

1. См. А. Дементьев, Некрасов и «обязательное соглашение», «Вопросы литературы», 1971, N 6.[↩]
2. См. Г. Тамарченко, Н. А. Некрасов и Н. Г. Чернышевский, «Нева». 1971, N 12; М. Я. Блинчевская, Некрасов и молодой Чернышевский (по страницам «Заметок о журналах» 1855 года), «Русская литература», 1972, N 3.[↩]
3. В. А. Туниманов, Достоевский и Некрасов, в сб. «Достоевский и его время». «Наука», Л. 1971, стр. 33.[↩]
4. »Н. А. Некрасов и русская литература. 1821 – 1971″, «Наука», М. 1971. [↩]
5. «Русская литература», 1971, N 3, стр. 29.[↩]
6. Там же, стр. 35.[↩]
7. «Север», 1971, N 11, стр. 119.[↩]
8. Н. Скатов, Поэты некрасовской школы, «Просвещение», Л. 1968, стр. 4.[↩]
9. См. небольшую статью А. Лагунова «Н. А. Некрасов и А. А. Фет», которая является кратким пересказом цитированной выше работы Н. Скатова, часто слишком близким, вплоть до текстуальных заимствований. Например, процитированному нами абзацу соответствует у Лагунова: «Неверно, конечно, представлять одно из этих направлений со знаком плюс, другое – только со знаком минус, как это было принято до недавнего времени. В рамках каждого из них оказались возможными большие художественные достижения» («Ставрополье», 1971, N 3, стр. 59). Можно указать целый ряд таких «совпадений». Причем ни одного упоминания или ссылки на источник у А. Лагунова нет.[↩]
10. «Н. А. Некрасов и русская литература, 1821 – 1971», стр. 266.[↩]
11. «Н. А. Некрасов и русская литература. 1821 -1971», стр. 270.[↩]
12. Там же, стр. 284.[↩]
13. Н. Скатов, Некрасов. Современники и продолжатели. Очерки, «Советский писатель», Л. 1973. стр. 162.[↩]
14. Н. Скатов, Некрасов, Современники и продолжатели, стр. 180.[↩]
15. Н. Скатов, Некрасов. Современники и продолжатели, стр. 189.[↩]
16. Там же, стр. 174.[↩]
17. Н. Скатов, Некрасов. Современники и продолжатели, стр. 135.[↩]
18. В. Жданов, Некрасов, «Молодая гвардия», «ЖЗЛ», М. 1971.[↩]
19. См. А. Берзер, Масштаб личности поэта, «Дружба народов», 1972. N 11; И. Чистова, В. Жданов. Некрасов, «Звезда», 1973, N 9.[↩]
20. См. Н. К. Некрасов. Некрасовские места России, Верхне-Волжское книжное изд-во, Ярославль, 1971; Г. Куликовская, «Иных времен, иных картин провижу я начало…», «Огонек», 1971, N 49; В. Сажин. Братство писателей. Н. А. Некрасов в Литфонде. «Звезда». 1971. N 10, и т. д.[↩]
21. См. И. Трофимов, Два письма Н. А Некрасова (К П. В. Долгорукову, 1858 – 1859 гг.), «Советские архивы», 1971. N 6; «Из переписки Некрасова-редактора» (публикация М. Блинчевской), – «Книга. Исследования и материалы», сб. 23, «Книга», М. 1972: М. Теплинский, Н. А. Некрасов в апреле 1866 года. «Русская литература», 1972, N 1; Л. Ильин, Забытое обращение Н. А. Некрасова к читателям, там же, и т. д.[↩]
22. См. Н. Осьмаков. Реализм Некрасова и поэзия второй половины XIX века, в сб. «Н. А. Некрасов и русская литература. 1821 – 1971»: Л. Швецова, Некрасов и советская поэзия (20 – 40-е годы), там же; О. Андриенко, Верность традициям, «Неман», 1971, N 12; В. Перцов, «Со мной опять Некрасов…», «Москва», 1971, N 12: В. Малкин, Некрасовские традиции, «Подъем», 1971. N 6: И. Фоняков. Наш Некрасов, «Сибирские огни», 1971, N 12; В. Кочетков, Некрасовская традиция, «Молодая гвардия», 1971, N 9; К. Бикбулатова, Некрасов и советская поэзия 20 – 30-х годов, в сб. «Русская советская поэзия»»Наука», Л. 1972, и многие другие.[↩]
23. Д. В. Чалый, Некрасов и украинская дооктябрьская поэзия. Опыт сравнительного изучения, «Наукова думка», Киев, 1971.[↩]
24. Л. А. Розанова, Н. А. Некрасов и русская рабочая поэзия, Верхне-Волжское книжное изд-во, Ярославль, 1973.[↩]
25. «Октябрь», 1971. N 12, стр. 169.[↩]
26. Книга В. Архипова о Некрасове (Ярославское книжное изд-во, 1961) называлась почти так же: «Поэзия труда и борьбы». В конце 1973 года издательство «Советская Россия» переиздало эту книгу без малейших изменений (если не считать уничтожения одной ссылки на стр. 379) и без указания, что это 2-е (стереотипное) издание. На непосвященного читателя странное впечатление произведет тот факт, что яростная полемика автора обращена против статей и книг не менее тринадцатилетней давности.[↩]
27. «Октябрь», 1971, N 12, стр. 185.[↩]
28. »Октябрь», 1971, N 12, стр. 185. [↩]
29. Там же, стр. 186.[↩]
30. В. И. Маков, Труд и капитал в поэзии Н. А. Некрасова. «Фан», Ташкент, 1971, стр. 94.[↩]
31. В. И. Маков, Труд и капитал в поэзии Н. А. Некрасова, стр. 94.[↩]
32. »Октябрь», 1971, N 12, стр. 180. [↩]
33. »Октябрь», 1971, N 12, стр. 176. [↩]
34. Там же.[↩][↩][↩]
35. Сходная методика встречается и у авторов, которые по всем остальным вопросам некрасоведения вовсе не сходятся с В. Архиповым, – см., например, статью В. Турбина «Гражданин и поэт» («Новый мир», 1971, N 12).[↩]
36. М. В. Храпченко, Современность Некрасова, в сб. «Некрасов и литература народов Советского Союза», Ереван, 1972, стр. 17.[↩]
37. Д. Лихачев, Будущее литературы как предмет изучения, «Новый мир», 1969, N 9, стр. 181 – 182.[↩]
38. «О Некрасове. Статьи и материалы», вып. III, Верхне-Волжское книжное изд-во. Ярославль, 1971, стр. 64.[↩]
39. »Н. А. Некрасов и русская литература. Тезисы докладов и сообщений межвузовской научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Н. А. Некрасова», Кострома. 1971, стр. 9. [↩]
40. »Н. А. Некрасов и русская литература» Тезисы докладов…», стр. 9 – 10. [↩]
41. »Известия АН СССР. Серия литературы и языка», 1071, вып. 5. стр. 459. 461 – 462. [↩]
42. «Некрасовский сборник». Калининград. 1972.[↩]
43. »Н. А. Некрасов и русская литература. 1821 – 1971″, стр. 211. [↩]
44. Сб. «О Некрасове. Статьи и материалы», вып. III, стр. 64.[↩]
45. Сб. «О Некрасове. Статьи; и материалы», вып. III, стр. 95. 96.[↩]
46. В. Г. Прокшин, Форме дай щедрую дань… (Статьи о творчестве Н. А. Некрасова), Башкирское книжное изд-во, Уфа, 1972, стр. 74.[↩]
47. В. Г. Прокшин, Форме дай щедрую дань…, стр. 39[↩]
48. Я. Билинкис, Шедевр великого поэта, «Нева». 1972, N 2, стр. 195.[↩]
49. «Нева», 1972. N 2, стр. 196.[↩]
50. «Н. А. Некрасов и русская литература. Тезисы докладов…», стр. 28, 29.[↩]
51. Ю. Лебедев, Н. А. Некрасов и русская поэма 1840 – 1850 годов Верхне-Волжское книжное изд-во, Ярославль, 1971. стр. 31.[↩]
52. Там же, стр. 41.[↩]
53. Ю. Лебедев, Н. А. Некрасов и русская поэма 1840 – 1850 годов, стр. 65.[↩]
54. Ю. Лебедев, Н. А. Некрасов и русская поэма 1840 – 1850 годов, стр. 129.[↩]
55. В. Г. Прокшин, Форме дай щедрую дань…, стр. 93.[↩]
56. См. А. А. Илюшин, Из наблюдений над стихом Некрасова, «Некрасовский сборник», кн. V. «Поэзия любви и гнева», «Наука», Л. 1973.стр198.[↩]
57. «Некрасовский сборник», кн. V, Л. стр. 212.[↩]
58. »Некрасовский сборник», Калининград, стр. 108. [↩]
59. «Н. А. Некрасов и русская литература. Тезисы докладов…», стр. 89.[↩]
60. Там же, стр. 97.[↩]
61. »Н. А. Некрасов и русская литература. Тезисы докладов…», стр. 139 – 141. [↩]
62. »Некрасовский сборник», Калининград, стр. 118 – 124. [↩]
63. «Русская литература», 1971, N 4.[↩]
64. См. С. Машинский, Эстетика революционной мысли, «Вопросы литературы», 1971, N 11; П. Николаев, Теоретико-литературные принципы Некрасова, в сб. «Н. А. Некрасов и русская литература. 1821 – 1971».[↩]
65. «Некрасовский сборник», кн V. Л.[↩]