Время итогов
Г. П. Макогоненко. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1833 – 1836), Л., «Художественная литература», 1982, 464 с.
Появление новой книги о Пушкине – всегда событие. Тем более событием можно назвать появление труда, завершающего освещение творчества поэта 30-х годов, до недавнего времени остававшихся наименее изученным периодом пушкинского художественного развития. Рецензируемая книга Г. Макогоненко, как и предшествующая ей1, не является монографией в строгом смысле этого слова, поскольку не охватывает всего творчества Пушкина последних лет его жизни. Достаточно сказать, что за пределами рассмотрения оказались почти все стихотворения Пушкина этого времени: наиболее полно интерпретированы лишь «Песни западных славян», «Пир Петра Первого» и так называемый «лирический цикл» 1836 года. И все же ученый вправе сказать, что его книга «посвящена целостному рассмотрению художественного творчества Пушкина последних четырех лет» (стр. 3), в ней прослеживаются – в их важнейших проявлениях – основные тенденции идейного развития пушкинского творчества 1833 – 1836 годов.
Заслуга автора в том, что он четко поставил вопрос о значении 1833 года, и прежде всего второй болдинской осени, в художественном развитии поэта. Периодизация позднего творчества Пушкина все еще недостаточно прояснена; его суммарное рассмотрение в пределах 30-х годов не соответствует характеру развития творчества Пушкина на его заключительных этапах. Настаивая на важнейшем значении произведений поэта, созданных во время второй болдинской осени, именно от нее ведет ученый точку отсчета, отделяющую последний период творчества Пушкина от предшествующих. Более того, и в 1836 году Г. Макогоненко видит новый рубеж пушкинского творчества: завершение «Капитанской дочки» и создание «лирического цикла» 1836 года знаменовали, по мысли исследователя, наступление еще одного периода в творчестве поэта. «Цикл был обращен в будущее, он открывал первую страницу новой книги. Пушкину не суждено было ее завершить. Но начатое им было принято и развито его наследниками и продолжателями», – этими словами завершает автор свою книгу (стр. 461).
Таким образом, в книге устанавливаются границы и особенности того периода пушкинского творчества, которому довелось быть последним, но который не только ничего не завершал, но, напротив, обрывал начатое у самых истоков нового этапа. Для решения проблем периодизации пушкинского творчества соображения Г. Макогоненко могут иметь существенное значение, и, хотя границы выделенных в ней периодов не бесспорны, очевидно, что, посвятив свою книгу именно 1833 – 1836 годам, автор сказал новое и важное слово в изучении развития Пушкина.
Разумеется, решением проблем периодизации пушкинского творчества значение рецензируемой монографии отнюдь не ограничивается. В книге поставлено, причем остро и полемично, множество проблем, настоятельно требующих своего разрешения. И если не все из предлагаемых Г. Макогоненко решений могут быть безусловно приняты, это говорит лишь в пользу его книги, будящей мысль и способствующей новому научному поиску.
Необычно уже композиционное решение книги. Ее открывает глава, посвященная «Истории Пугачева» и поэме «Анджело». Мы привыкли видеть в «Истории Пугачева» спутник «Капитанской дочки», и ее рассмотрение в контексте пушкинского творчества, как правило, подчинено проблемам изучения исторического романа Пушкина. Г. Макогоненко же считает «Историю Пугачева» центральным явлением второй болдинской осени, фокусирующим идейные искания Пушкина и воздействующим на все его творчество этого времени. Подобный подход позволяет по-новому раскрыть проблематику исторического труда Пушкина. Открытие трагизма русского бунта подвело к важнейшим для позднего Пушкина идейным исканиям. «Открытия, сделанные в процессе исследования народного восстания, – пишет Г. Макогоненко, – и способствовали рождению новых замыслов, предсказывали темы и проблемы новых произведений, метод и формы их художественного решения» (стр. 90). В частности, новое качество пушкинского реализма 30-х годов связано с окончательным формированием социологического мышления в результате «художественного исследования восстания Пугачева» (стр. 29) в историческом труде Пушкина.
И поэма «Анджело» впервые введена в книге Г. Макогоненко в контекст пушкинского творчества последних лет как принципиально важная его составная часть. Однако, говоря о «неумолимом роке непонимания», тяготеющем над поэмой до нашего времени (см. стр. 98), исследователь несколько сгущает краски. «Анджело» – одно из тех произведений, которые интенсивно исследовались в последние годы, и его вряд ли можно теперь считать недооцененным. Другое дело, что некоторые трактовки поэмы можно оспорить, – это и делает Г. Макогоненко, – но в целом ее место и значение в творчестве Пушкина можно все же считать установленным.
В книге поэма «Анджело» рассматривается как неотъемлемое звено позднего творчества Пушкина, важное для понимания его идейной и художественной эволюции.
Вторая глава книги посвящена роли «образов-символов» в реалистической системе Пушкина. Справедливо обращая внимание на эту проблему, теоретически обойденную пушкинистами, Г. Макогоненко анализирует символическое значение образов «Медного всадника», «Сказки о золотом петушке» и «Пиковой дамы». Важно, что все это связывается с представлением о существенных изменениях, определяющих творчество Пушкина последних лет и сказавшихся на всем его облике.
В главе «После болдинской осени 1833 года» прослеживаются пути идейной эволюции Пушкина 1834 – 1835 годов. Отправляясь от анализа «Путешествия из Москвы в Петербург», Г. Макогоненко рассматривает ряд произведений Пушкина этого времени: от «Кирджали» и «Песен западных славян» до «Путешествия в Арзрум» и стихотворения «Пир Петра Первого». Показательно, в частности, большое внимание, которое он уделяет «Песням западных славян»; как и в случае с «Анджело», в поле зрения исследователя вновь оказываются произведения, обычно остающиеся в тени при характеристике творческой эволюции Пушкина в целом. Отчасти это относится и к «Путешествию в Арзрум», место которого в творчестве Пушкина именно 1833 – 1836 годов впервые убедительно раскрыто в книге Г. Макогоненко (автор связывает его появление с настойчивым обращением Пушкина к декабристской теме). При этом обнаруживается и связь между произведениями, казалось бы, далеко отстоящими одно от другого, – так, «Пир Петра Первого» предстает как произведение, примыкающее по своей проблематике к «Путешествию в Арзрум». Подобные же связи исследователь обнаруживает и в других случаях: путь от «Путешествия в Арзрум» ведет и к «Русскому Пеламу», и к «Капитанской дочке».
Исторический роман Пушкина стоит в центре последней главы книги; разделы о «Капитанской дочке» занимают в контексте монографии Г. Макогоненко важное место. Путь к «Капитанской дочке» идет не только от «Истории Пугачева», важными вехами на этом пути оказываются и «Путешествие из Москвы в Петербург», и «Кирджали», и «Песни западных славян» – произведения, плодотворно рассмотренные на предшествующих страницах книги. Вместе с тем, показывает ученый, «Капитанская дочка» поставила Пушкина и перед такими проблемами, которые не были прояснены в процессе их создания, – решению этих проблем и посвятил он свой исторический роман. Анализ проблематики «Капитанской дочки» ведется исследователем с большие тактом, читатель найдет в книге ценные наблюдения и над особенностями художественной структуры романа, определяющими его восприятие. Удачно решается одна из сложнейших проблем изучения «Капитанской дочки» – вопрос о соотношении рассказчика и автора; несомненный интерес вызывают в этой связи суждения о роли «диалогических отношений» в романе. «Новая идея, выраженная не текстом, а контекстом, сцеплением различных идей… и является авторской позицией» (стр. 372), – пишет Г. Макогоненко.
Завершается книга анализом «лирического цикла» 1836 года. В последнее время он не раз привлекал внимание исследователей; однако и здесь Г. Макогоненко находит новые пути анализа, вытекающие из методологических принципов, которых он придерживается в своем труде. Интересны, в частности, его наблюдения над композицией цикла, сцеплением входящих в него стихотворений. Превосходен и анализ стихотворения «Подражание итальянскому», проблематика которого оставалась до последнего времени недостаточна проясненной..
Краткий и неполный обзор содержания книги свидетельствует тем не менее о его богатстве и многосторонности. Г. Макогоненко выдвинул свою концепцию идейно-художественного развития Пушкина в 1833 – 1836 годах и последовательно ее проводит, раскрывая глубинные связи между созданными в это время произведениями. Не все в этой концепции представляется убедительным, но она подкупает именно своей последовательностью, вытекающей из страстного поиска истины. Пафос книги – глубоко полемичной, как мы уже видели, – позволяет и рецензенту высказать некоторые сомнения в отношении спорных положений, выдвинутых в ней.
Первое из них касается вопроса о пушкинской концепции дворянства. Г. Макогоненко прав, настаивая на необходимости рассматривать ее в эволюции; прав он и указывая на роль «Истории Пугачева» в изменении взглядов Пушкина. Думается, однако, что эволюция эта не была столь радикальной, как это представляется автору; во всяком случае, одна из стержневых идей пушкинской концепции – мысль о противостоянии старинного, просвещенного дворянства и «новой знати» – едва ли оказалась столь решительно поколебленной.
Ссылаясь на дневниковую запись Пушкина о его разговоре с великим князем Михаилом Павловичем от 22 декабря 1834 года, Г. Макогоненко утверждает, будто для Пушкина в это время «старинное дворянство уравнивает с «аристокрацией» одинаковое «притязание на власть и богатство«. Борьба идет именно за власть и богатство! В этом и причина «мятежности». Но этот мятеж – не во имя народа. Ни о какой защите старинным дворянством интересов народа не может быть и речи» (стр. 60). В доказательство ученый приводит усеченную цитату из дневника Пушкина: «Что касается до tiers état, – что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатство? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря?» Впрочем, уже упоминание о 14 декабря позволяет увидеть за словами Пушкина нечто большее, чем констатацию внутрисословных распрей. Дворянская «стихия мятежей» по-прежнему представляется ему потенциальной революционной силой, не исчерпавшей себя 14 декабря 1825 года, и ее «мятежность» не может быть ограничена защитой политических и имущественных прав дворянства. Об этом красноречиво говорит продолжение пушкинской записи: «Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много». Готовность старинного дворянства к революционному действию – «возмущению» – предполагает, естественно, защиту интересов народа, – проблема эта отнюдь не была снята для Пушкина и в 1834 году, оставаясь актуальной до конца его жизни. Не случайно сама смерть поэта возродила его идею о противостоянии просвещенного дворянства и «новой знати» в стихах Лермонтова, – это ли не показатель жизнеспособности пушкинской мысли и во второй половине 30-х годов?..
Недооценка актуальности для Пушкина в 1833 – 1836 годах некоторых фундаментальных идей его концепции сказывается и в других положениях рецензируемой книги. Например, говоря о стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу…», Г. Макогоненко вслед за некоторыми исследователями настаивает на том, что «кладбище родовое», противопоставленное городскому, столичному, – это деревенское, крестьянское кладбище. Думается, что более прав Н. Измайлов, видевший в первом кладбище помещичье. Г. Макогоненко, правда, ссылается на то, что основным значением слова «родовой» является «относящийся к роду». Последнее справедливо, однако еще в словаре В. Даля, указывающем именно это значение, все примеры связываются с представлениями о дворянских родах («родовой дворянин», «родовое поместье» и т. п.). Тем более характерно это для словоупотребления пушкинского времени: «Словарь языка Пушкина» указывает значение слова «родовой» как «наследственный, переходящий в роду из поколения в поколение; фамильный». Поэтому недостаточно убедительным представляется и понимание смысла стихотворения, предлагаемое Г. Макогоненко, – в нем, по его словам, «формируются потрясающие неожиданностью и силой обобщения образы-символы двух России» (стр. 440). Вряд ли речь может идти прямо о народной России, хотя мысль о близости к народу здесь, несомненно, присутствует: «…Мещански-чиновничьему бытию, – пишет, например, Л. Гинзбург, – противостоит бытие, в его (Пушкина. – Л. С.) понимании близкое к природе и народу» 2.
В своей книге Г. Макогоненко неоднократно протестует против тенденции злоупотреблять по отношению к произведениям Пушкина словом «загадочный». В принципе он прав: иные исследователи нередко увлекаются произвольной расшифровкой якобы запрятанного поэтом смысла, допуская при этом и явные передержки (достаточно сослаться на некоторые новейшие интерпретации «Медного всадника»). Однако если видеть за этим словом представление о принципиальной неразрешимости для Пушкина некоторых проблем, поставленных в произведениях последних лет жизни, то его употребление не покажется столь уж неоправданным. И «Пиковая дама», и особенно «Медный всадник» несут в себе «загадочность» как некое структурное свойство, связанное с отсутствием для самого Пушкина ясного ответа на вопросы, которые он в них ставил. Не случайно же и сам Г. Макогоненко говорит о «таинственности облика и поведения Германна» как символического образа (стр. 236). К подобным случаям и сводится художественный эффект, присущий некоторым произведениям Пушкина, который, может быть и не совсем удачно, и определяют как «загадочность».
Наконец, еще одно, последнее сомнение. В ряде мест своей книги Г. Макогоненко говорит о том, что подлинный смысл некоторых высказываний Пушкина лежит якобы вне текста его произведений. Например, характеризуя впечатление от речи «молодого архиерея» в «Пиковой даме», ученый говорит о том, что читатель «попадает в зону власти бестекстовой информации, возникающей из императивно-контрастного сопоставления двух версий смерти графини» (стр. 216 – 217). Речь даже заходит о «бестекстовом (!)… плане повествования» (подчеркнуто мной. – Л. С.) или же о «бестекстовом способе» выражения авторской позиции (там же; ср. стр. 373). Думается, что здесь неверна не сама мысль ученого, но способ ее выражения: приведенные им примеры показывают, что соответствующая информация возникает все-таки в тексте, хотя бы и особым образом организованном.
Из более частных замечаний отмечу неправомерность именования старой графини из «Пиковой дамы» Томской: Пушкин называет ее «графиней***», не следует поэтому произвольно наделять ее фамилией. Степень родства с другим персонажем, Томским, ничего еще не говорит: допустимо, например, предположение о втором браке графини.
Книга Г. Макогоненко, несомненно, представляет собой значительное явление. Завершая труд исследователя, посвященный творчеству Пушкина 30-х годов в целом, она предлагает первую систематическую характеристику заключительного периода творческого развития поэта, причем характеристику глубоко оригинальную и содержательную. Возможность несогласия с рядом положений книги лишь подчеркивает ее значительность; мимо них, принимая их или же их оспаривая, не сможет отныне пройти ни один из исследователей Пушкина. В этом залог долговечности книги.
г. Рига