«Я наблюдал, боготворя…» (К проблеме: художник и народ в поэзии середины века)

В канун войны, в 1941 году, Б. Пастернак написал стихотворение «На ранних поездах» – итог многолетних размышлений, тревог и надежд поэта, характерных для отношений художников его склада с народом:

В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врожденной

И всосанному с молоком.

 

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

 

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

 

Восторженность, необычная даже для восторженного Пастернака, слышится в этих стихах. Нам, сегодняшним читателям стихотворения, она кажется уместной – ведь спустя всего несколько месяцев многим из попутчиков поэта, слобожанам, учащимся, слесарям, предстояло идти на войну, на смерть за родную землю. Но тогда, в момент написания, в начале 1941 года, автор еще не мог знать о трагических событиях июня.

Тем поразительней эти стихи, это страстное признание в любви к своему народу. Как должна была истосковаться душа поэта, как остро, пожалуй, преувеличенно остро он должен был переживать отчужденность от простых людей, своих утренних попутчиков, чтобы любовь к ним выплеснулась так откровенно, так безоглядно! И какой сильной должна была быть тяга поэта к народу, чтобы пророчески почувствовать, уловить приближение драмы, уловить не в тоне газетных заголовков, а в лицах слобожан, в неповторимых чертах России, которые уже едва заметно озарились заревом будущих пожарищ и блеском победы. Будто какие-то токи устремились от поэта к народу и от народа к поэту. А ведь еще совсем недавно – до создания книги, названной так же, как и процитированное стихотворение, – «На ранних поездах», – автор не ощущал так остро этих токов. Не в лик народа он вглядывался, а в линии ландшафтов и в траву под ногами, ища в ней поэзию.

Что-то совершилось в душе поэта, что-то, властно переродившее ее, наделившее даром пророчества и, может быть, куда более ценным даром – ощущать боль народа. И мы, как и первые читатели стихотворения, становимся свидетелями захватывающего события. Происходит впечатляющее совмещение, слияние двух начал – личностного и народного. Слово поэта о себе разрастается – и без всякой натуги, без всякого насилия над ним – в слово о народе. При этом становится ясным, что любование автора попутчиками – не только эстетический акт, это не только восхищение свободой их поз, разнообразием выражений их лиц, но утоление («врожденной и всосанной с молоком») духовной потребности творца в единении с народом. Намечено и ответное движение – этим людям нужно слово, способное выразить их устремления и идеалы. Им нужен поэт. Точная, как всегда у Пастернака, и многозначительная деталь – попутчики автора читают «как заведенные, взасос».

Удивительные стихи. Полные радостного ощущения полноты бытия, ощущения, которое только и обретается в народном единстве. И в то же время как-то по-особому высвеченные надвигающимися событиями. Еще не слышно грохота войны, но, кажется, ее пламя уже опалило каждого, слизнуло все случайное, наносное, оставив главное – сознание общности судьбы, чувство единства.

В годы войны, да и в послевоенное десятилетие мощное дыхание народной жизни ощущается в творчестве всех крупных советских поэтов – это общий и едва ли не основной признак поэзии середины века. Проблема отношений художника и народа не раз оказывалась в центре исследований, посвященных как общей характеристике этого периода, так и рассмотрению произведений поэтов, активно работавших в те годы. Однако творчество таких авторов, как Б. Пастернак, А. Ахматова, Н. Заболоцкий с этой точки зрения почти не рассматривалось (исключение – работы А. Македонова и И. Ростовцевой о Заболоцком). По традиции, восходящей ко времени появления их первых сборников, в творчестве названных поэтов выделяются камерность, субъективное начало, прямо противоположное началу эпическому, властно вошедшему в поэзию середины века. Разумеется, такое представление правомерно, коль скоро речь идет о ранних произведениях этих поэтов. Но оно оказывается далеко не адекватным, когда мы обращаемся, например, к процитированному здесь стихотворению Пастернака. А ведь это стихотворение, настрой, запечатленный в нем, характерны для поэзии позднего Пастернака.

Тот же душевный настрой запечатлен и во многих послевоенных стихах Заболоцкого. Пожалуй, наиболее показательно в этом смысле стихотворение «Это было давно» (написанное в 1957 году, оно рассказывает о годах войны). Здесь поэт попытался передать то потрясение, которое испытывает человек, приобщаясь к народу, его обычаям и культуре:

И как громом ударило

В душу его, и тотчас

Сотни труб закричали

И звезды посыпались с неба.

И, смятенный и жалкий,

В сиянье страдальческих глаз.

Принял он подаянье,

Поел поминального хлеба.

 

Какая бездна смысла заключена в этих стихах! Человек, принявший поминальный хлеб, внезапно осознавший объединяющее людей символическое значение народного обычая, – не тяготящийся своей абсолютной свободой индивид, каким он предстает в сочинениях иных западноевропейских философов. Действие происходит на Алтае, и судьба этого человека подчинена жестким законам суровой эпохи. И все же поэт рассказывает об эпизоде как о моменте духовного раскрепощения. В изображении поэта он становится моментом вселенского торжества – «сотни труб закричали и звезды посыпались с неба».

Своеобразно, очень по-женски ощущение всенародной общности выразила Ахматова в пронзительные стихах, где она называет своим безвестного Ленинградского ребенка, убитого германским снарядом (не следует забывать, что для женщины слова «гибель нес ребенку моему» были наполнены особым, вдвойне мучительным смыслом).

У поэтов, о которых мы говорим, нелегкие судьбы. Они прошли сложный путь, ознаменованный творческими победами, но также отмеченный и неудачами. И может быть, наиболее значимым для них обретением на этом пути было чувство непосредственной общности с народом.

Необходимо восполнить пробел, возникший из-за того, что при рассмотрении проблемы: художник и народ в поэзии середины века – почти не анализировалось творчество таких поэтов, как Б. Пастернак, А. Ахматова, Н. Заболоцкий. Скажу больше, субъективная острота переживания в их стихах кровной близости с миллионами сограждан как нового выстраданного чувства делает поучительным обращение именно к их творчеству при рассмотрении данной проблемы. Хотя, разумеется, абсолютизация их жизненного и творческого опыта в этом отношении была бы совершенно неправомерна.

Но для того, чтобы понять то особое значение, которое имело для названных поэтов обретение непосредственной связи с народом, надо хотя бы кратко рассмотреть процесс их становления. Надо еще раз напомнить об основных вехах развития, подготовившего рождение тех стихов, что уже цитировались здесь, и многих других, относящихся к вершинным достижениям русской поэзии XX столетия.

Сразу же замечу: неплодотворно рассматривать эволюцию больших русских поэтов на уровне формальном – как движение от «усложненности», «заумности» ранних стихов к «ясности», «общедоступности» поздних (к сожалению, именно так чаще всего интерпретируется их творческое развитие). Тут не история незадачливых школяров, в конце концов овладевших приемами общепонятного письма. Эти поэты были участниками иной истории – истории своей страны. В большом контексте претерпеваемых ею лишений и испытаний, одерживаемых ею великих побед и нужно рассматривать благотворные сдвиги в их сознании и судьбе, приводившие их к единению со своим народом.

Не следует забывать и о встречном движении – процессе овладения широкими массами наследием классической культуры, осознания ими потребности в высоком искусстве, основывающемся на национальных традициях. Все подлинные художники и народ шли навстречу друг другу от тех полюсов, на которые были разведены еще в годы кризиса буржуазного общества, в ситуации, когда противостояли друг другу культуры элитарная и массовая.

На пути пришлось преодолевать препятствия и ложные ориентиры. Тут нельзя не вспомнить о леворадикальных художественных теориях с их, по выражению Пастернака, «тупым оспариванием всего на свете». В писаниях таких лефовских и напостовских теоретиков, как Н. Чужак, С. Третьяков, С. Родов, Г. Лелевич, оспаривалось действительно все – традиционные представления о народе, личности, искусстве. В конце 10-х – начале 20-х годов поэтам, особенно остро ощущавшим связь с культурной традицией, – а кроме уже названных здесь, это в первую очередь С. Есенин, О. Мандельштам, – приходилось отстаивать классическое искусство и представление о народе и личности, воплощенное в его образцах. Уже в этой борьбе за классическое искусство, которому предстояло стать достоянием широких масс, – залог будущего единения художников с народом. Тут проявилась не только субъективная воля поэтов, но объективная логика искусства, соединяющая служение классической традиции со служением народу.

Эта логика, а также социальные преобразования, происходившие в стране, определили наиболее плодотворные моменты в дальнейшей – повторим, достаточно противоречивой – эволюции того же Пастернака. На рубеже 20 – 30-х годов он резко пересматривает отношение ко всему созданному ранее и пишет книгу с декларативным названием «Второе рождение». Несколько позднее и Мандельштам создает такие стихи, как «Стансы», «Эта область в темноводье…», «Я нынче в паутине световой…», «Средь народного шума и спеха…», в которых наиболее драматично выразилась тяга поэта к народу. С новым настроением поэта связано его обращение к фольклорной традиции. Показательно в этом смысле стихотворение «На откосы Волга хлынь, Волга хлынь…». Примечательно, что образы и интонации народной поэзии автор использовал для выражения наиболее личностного чувства – любви. Очевидно, что фольклорная традиция привлекала Мандельштама не только богатством выразительных средств¹. Обращение к искусству народа, народным началам оказалось необходимым поэту в процессе духовного становления для «строенья себя самого» (выражение Гоголя). В те же годы Ахматова создает цикл стихотворений, где рядом с трагической фигурой поэтессы появляются простые русские женщины, где скорбь автора просветляется, сливается с их чувствами.

Читателю, недостаточно знакомому с творческой судьбой поэтов, о которых мы говорим (хотя сейчас трудно представить такого читателя), может показаться, будто их эволюция шла слишком медленно и что из-за этой медлительности они оказались далеки от злободневных проблем. Но внутренняя перестройка, растянувшаяся почти на полтора десятка лет, скорее свидетельствует о бескомпромиссной честности поэтов по отношению к своему слову и к новому, рожденному революцией, читателю. Они не позволяли себе форсировать сокровенный процесс созревания души, не унижали себя и читателя нарочитой упрощенностью, фальшивой простонародностью.

1. Чтобы дать представление об этом стихотворении, не вошедшем в сборник Мандельштама, изданный в Большой серии «Библиотеки поэта», приведу здесь его первую строфу:

   На откосы Волга хлынь, Волга хлынь,

   Гром ударь в тесины новые,

   Крупный град по стеклам двинь, – грянь и двинь, –

   А в Москве ты чернобровая

   Выше голову закинь.

   Полный текст – «Вопросы литературы», 1980, N 12, с. 243.[↩]