Время и жизнь литературных произведений

Развитие литературы неотделимо от движения времени. Пересечение этих двух процессов происходит не в одном, а в нескольких измерениях. Любая историческая эпоха с ее противоборствующими началами вызывает к жизни несхожие, часто разнородные литературные явления. Порожденные эпохой, они по-разному выражают ее, в том числе и в форме решительного отказа от воссоздания ее характерных свойств. Важнейшая особенность значительных произведений литературы и искусства состоит в том, что они не только заключают в себе черты времени, которому обязаны своим возникновением, но и вступают в живое соприкосновение с последующими эпохами.

Понять природу, внутренний строй литературных явлений невозможно без выяснения их социальных истоков, их происхождения. Именно этим и обусловлено то большое место, которое занимает в марксистском литературоведении историко-генетическое изучение литературы. Однако позволяет ли такого рода исследование в полной мере ответить на вопрос об общественно-эстетической функции выдающихся литературных произведений в различные периоды их исторического бытия? Существовало и существует мнение, что многостороннее освещение связей литературных явлений с конкретной исторической действительностью, которая сформировала их и в них отразилась, раскрытие места этих явлений в литературном процессе определенного времени как раз и объясняют их воздействие на общественное сознание других эпох. Но такое мнение справедливо лишь до известной степени.

Само по себе исследование социального генезиса литературных произведений еще не дает возможности определить их последующую жизнь хотя бы уже потому, что они входят в орбиту иных времен, вступают в сферу новых идейных, эстетических запросов. И чем более ученый замыкается в мелочных исторических и историко-бытовых комментариях, чем обстоятельнее локальные литературные сопоставления, тем меньше открывается простора для уяснения самого существа жизни литературных произведений. Чаще всего малопродуктивными, а нередко и весьма наивными оказываются, например, довольно широко распространенные теперь изыскания, касающиеся «окружения» того или иного писателя, характеристика его родственников и знакомых, ближних и дальних родственников этих знакомых и т. д. Столь же малопродуктивными представляются и исследования, смысл которых заключается в том, чтобы «прикрепить» поэтические образы литературного произведения к отдельным конкретным жизненным событиям и фактам; обобщающее значение художественных образов тем самым выносится за скобки.

Работы мелочно-исторического, эмпирико-комментаторского толка появлялись и появляются сейчас в большом количестве. И как своего рода реакция на них в последние годы наблюдается очевидная неудовлетворенность, так сказать, чистым социально-генетическим изучением литературы. «Неужели сотни миллионов, – писал И. Эренбург, – читают «Красное и черное» для того, чтобы узнать, как выглядело французское общество конца двадцатых годов XIX века? Кто посмеет утверждать, что «Дон-Кихот» много веков волнует человечество потому, что представляет собой сатиру на рыцарские романы, которыми увлекались испанцы в XVI веке?» ¹

Близкую к этому мысль высказал и поэт И. Сельвинский в стихотворении «Данте»:

Какое мне дело до гвельфов и гибеллинов,

До ада, чистилища, рая – какое мне дело?

Но почему же, всю эту ветошь отринув,

Читая поэму, я напряжен до предела?

Поэт сравнивает «Божественную комедию» со звучащей музыкой, покоряющей слушателей, с мощным органом, который передает сложнейший мир человеческих переживаний. Стихотворение свое И. Сельвинский заканчивает такими строками:

Быть может, когда-нибудь рухнут органные своды,

Заржавеет медь, и флейты охрипнет рулада,

Но вечной останется Дантова жажда свободы,

Покуда земля – видения Дантова ада.

Можно не соглашаться с известным скептицизмом по отношению к историческому изучению художественного творчества, который отразился не только в приведенных высказываниях, но и в суждениях ряда других авторов. Однако нельзя игнорировать то обстоятельство, что при социально-генетическом исследовании литературных явлений прошлого обычно остается в стороне выяснение их общественно-эстетического воздействия, раскрытие того, чем они дороги человеку современной эпохи, как, какими своими сторонами они входят в современную культуру. В отличие от многих идеалистических течений марксистско-ленинская теория подчеркивает активную, действенную роль литературы. А это как раз и выдвигает необходимость широкого изучения ее живого функционирования.

История литературы накопила немало фактов, свидетельствующих о различном восприятии в разные эпохи как творчества крупных писателей в целом, так и отдельных их произведений. Достаточно известны, например, резкие колебания в оценке художественного наследия Шекспира на протяжении столетий. В период классицизма в Англии Шекспир вызывает к себе отрицательное отношение. За ним признаются некоторые достоинства как комедиографа. Зато трагедии его высмеиваются, как ничтожные, ни в какой мере неудовлетворяющие требованиям хорошего вкуса произведения.

Для французского читателя и зрителя Шекспира в 30-х годах XVIII века открывает Вольтер. Он признает английского драматурга гением, в творчестве которого, однако, причудливо сочетаются совершенно разнородные начала. «Шекспир, – заявлял Вольтер, – отец английской трагедии, является также отцом варварства, которое в ней царит. Его высокий гений, гений без культуры и без вкуса создал хаотический театр. Пьесы его – это уроды, в которых, однако, содержатся части, являющиеся шедеврами натуры». Высоко оценивая отдельные стороны творчества Шекспира, Вольтер многое в нем решительно не принимал, относя это многое за счет того, что творческая индивидуальность художника не была обогащена культурой. «Кажется, что Природе, – писал он, – заблагорассудилось соединить в голове Шекспира все, что можно представить себе самого сильного и самого великого, со всем низким и отвратительным, что может принадлежать грубости, лишенной разума» ².

Романтики, в том числе английские, восторженно отзывались о Шекспире, видя в его произведениях образец необыкновенно яркого, смелого искусства, отвергающего всякого рода каноны, предвзятые, схоластические правила. Он стал для романтиков своего рода знаменем в их борьбе против классицизма, его догм. Однако Байрон, например, весьма критически относился к Шекспиру³.

Вдохновляющим примером творчество английского драматурга было не только для романтиков, но и для многих художников-реалистов. Вспомним Пушкина, то влияние, которое оказал Шекспир на формирование его реалистического метода. Создавая «Бориса Годунова» – первое свое реалистическое произведение, – Пушкин действенно воспринял творческие заветы, как он говорил, «отца нашего Шекспира». «Не смущаемый никаким светским влиянием, – писал поэт, – Шексп[иру] я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов» ⁴.

Но и в XIX веке, когда широко распространилась и упрочилась слава Шекспира как одного из величайших художников мира, слышались голоса сомнения и возражения против общепринятого мнения, и среди них – могучий голос Л. Толстого, подвергшего резкой критике произведения английского драматурга.

Очень сложным и противоречивым было, как известно, и восприятие творчества Пушкина. Оно по-разному оценивалось как современниками, так и различными кругами общества на протяжении прошлого века. И хотя пушкинские произведения очень быстро завоевали широкое признание, шумную славу, истинное значение их оставалось так или иначе скрытым не только для непримиримых врагов поэта, вроде Булгарина, но и для некоторых его друзей. Интересным в этом смысле представляется письмо П. Вяземского А. Тургеневу, в котором содержится сравнение Пушкина с малозначительным поэтом того времени И. Козловым – автором поэмы «Чернец» (1825). П. Вяземский писал: «Я восхищаюсь «Чернецом»; в нем красоты глубокие, и скажу тебе на ухо – более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина» ⁵. Нельзя не отметить, что эта сравнительная оценка возникла в ту пору, когда пушкинские произведения пользовались у публики исключительным успехом.

Интерес к Пушкину в разное время был далеко не одинаковым. Периоды взволнованного увлечения его творчеством сменялись периодами заметного охлаждения к нему читателей. И тем не менее на протяжении почти всего столетия Пушкин являлся своеобразным центром идейных, эстетических притяжений и отталкиваний. Белинский впервые не только глубоко раскрыл силу и огромное значение художественных обобщений поэта, но и наметил принципы исторического подхода к его творчеству. В статьях критика нашли свое выражение восприятие поэзии Пушкина, свойственное его современнику, и исторический взгляд на нее, который проявился как в характеристике развития русской литературы, подготовившей появление Пушкина, так и в признании того, что его произведения можно и нужно рассматривать с точки зрения духовных, эстетических запросов последующих эпох. В статье «Русская литература в 1841 году» Белинский писал: «Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них свое суждение, и как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит следующей за нею эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и ни одна и никогда не выскажет всего…» ⁶

Глубокая, значительная мысль Белинского нуждается в одном уточнении – «новое» в последующие исторические периоды высказывалось довольно часто, «более верное» – далеко не всегда. И это, вероятно, особенно касается времени, которое непосредственно примыкает к тому, когда были написаны статьи Белинского. В острых спорах о Пушкине, которые происходили в 50 – 60-х годах прошлого века, выявились очень разные и нередко в чем-то близкие одна другой точки зрения, чуждые историзму, крайне упрощавшие и искажавшие облик поэта. Если сторонники «свободного творчества» – А. Дружинин, П. Анненков, – превознося Пушкина, стремились доказать, что он был художником, далеким от общественных волнений и интересов, глашатаем идей «чистого искусства», то такой критик, как Писарев, не находя в произведениях поэта социального содержания, которое он хотел бы видеть в них, решительно отвергал все созданное Пушкиным. Убеждением, что поэзия Пушкина лишена подлинного жизненного значения, и продиктованы такие, например, крайние суждения Писарева о поэте, связанные с «Памятником»: «Призывая к себе на помощь дикого тунгуса и друга степей калмыка, Пушкин поступает очень расчетливо и благоразумно, потому что легко может случиться, что более развитые племена Российской империи, именно финн и гордый внук славян, в самом непродолжительном времени жестоко обманут честолюбивые и несбыточные надежды искусного версификатора, самовольно надевшего себе на голову венец бессмертия, на который он не имеет никакого законного права» ⁷. Какими бы неосновательными нам ни казались эти, равно как и другие, высказывания, они – свидетельство реального исторического бытия произведений Пушкина, их восприятия.

Пушкинское творчество входило в тесное соприкосновение с самыми различными явлениями русской литературы и культуры, раскрывая свою необыкновенную мощь. Его воздействие было очень широким и по своему диапазону и характеру тех творческих импульсов, которые оно возбуждало. И даже тогда, когда пушкинское наследие вызывало отталкивания, в самой горячности, страсти отрицания ясно ощущалось сознание его огромной силы.

В начале XX века, незадолго до Октябрьской революции, столкнулись два резко отличных отношения к Пушкину. Одно из них было высказано в декларации русских футуристов. «Сбросим Пушкина с корабля современности», – заявляли они. Современное искусство футуристы намеревались создавать, исходя из отрицания традиций русской и мировой классической литературы. Символом этой литературы для них был Пушкин, он представлялся им антиподом новаторства в искусстве. В это же самое время, основываясь на совсем ином понимании развития культуры, Максим Горький выдвинул замечательную формулу: Пушкин «у нас – начало всех начал» ⁸. Основоположник литературы нового типа, Горький подчеркивал принципы преемственности в историческом движении культуры, огромную роль прогрессивных традиций, традиций Пушкина в становлении и развитии литературы, связанной с революционным движением рабочего класса.

После Октябрьской революции Горький неоднократно характеризовал величие поэта, огромную ценность его творчества для широких слоев трудящихся, для становления социалистической культуры. Идеи Горького помогли преодолеть вульгарно-социологический подход к произведениям Пушкина, подход, который определенное время после революции был у нас достаточно широко распространен. Общественные преобразования, развитие советской многонациональной культуры сделали Пушкина любимым поэтом всех народов нашей страны. Но несомненно, что социально-эстетическая функция его произведений сейчас в немалой степени отличается от того, как она раскрывалась в различные периоды и в различных слоях общества на протяжении прошлого века.

2

Явление это характерно и для исторической судьбы творческого наследия других крупных писателей прошлого. Здесь существенны не только сами по себе изменения в восприятии произведений тех или иных художников слова, но и качественные особенности этих изменений, амплитуда расхождений в оценках как в синхронном, так и в диахронном плане. В этой связи весьма интересны спорные суждения о творчестве некоторых писателей, высказанные таким глубоким и проницательным критиком, как Белинский. Он очень высоко ценил, например, творчество Фенимора Купера. Характеризуя его одновременно с Вальтером Скоттом, Белинский писал: «Вальтера Скотта не должно и сравнивать с Купером, так же как Купера с Вальтером Скоттом: каждый из них велик по-своему, каждый самобытен и оригинален в высшей степени, а по силе творческой деятельности оба они принадлежат к величайшим мировым явлениям в сфере искусства» ⁹.

В статье «Разделение поэзии на роды и виды» критик ставит Купера рядом с Сервантесом, Гёте и выше Диккенса. «Имена Ричардсонов, Фильдингов, Радклиф, Левисов, Дюкре-Дюменилей, Лафонтенов, Шписов, Крамеров, Поль де Коков, Марриетов, Диккенсов, Лесажей, Гюго, де Виньи, – заявлял Белинский, – имеют свою относительную важность и пользуются или пользовались заслуженною известностию; но их отнюдь не должно смешивать с именами Сервантеса, Вальтера Скотта, Купера, Гофмана и Гёте, как романистов» ¹⁰. Вряд ли кто-либо сейчас согласится с такой оценкой Купера. Для нас Сервантес и Купер, Гёте и Купер – явления отнюдь не однородные, а глубоко различные, разнокачественные, точно так же, как нам представляется невозможным сближать – в эстетическом отношении — творчество Филдинга и Радклиф, Лесажа и Шписа, Гюго и Поль де Кока. Однако сущность вопроса заключается не только в различии наших оценок Купера и восприятия его Белинским, а и в том, почему Купер в 40-х годах так воспринимался и что определило наше иное отношение к атому писателю.

Такого рода расхождения в оценках – явление примечательное, но оно вовсе не единственное и в том кругу фактов, к которым мы сейчас обратились. В статье «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души» Белинский, сопоставляя творчество Гоголя и Жорж Занд, писал: «…Жорж Занд имеет большое значение и во всемирно-исторической литературе, не в одной французской, тогда как Гоголь, при всей неотъемлемой великости его таланта, не имеет решительно никакого значения во всемирно-исторической литературе и велик только в одной русской… имя Жоржа Занда безусловно может входить в реестр имен европейских поэтов, тогда как помещение рядом имен Гоголя, Гомера и Шекспира оскорбляет и приличие и здравый смысл…» ¹¹ И это сказано человеком, который высоко чтил Гоголя. Время показало необоснованность и «завышенной» оценки Белинским Жорж Занд, и его суждений о локально-национальном значении гоголевского творчества. В то время как произведения Жорж Занд постепенно во многом утрачивали силу своего воздействия, мировая слава Гоголя неизменно возрастала. И как раз в наши дни мы являемся свидетелями глубокого интереса к его творчеству в самых различных странах мира.

Но внимание наше и здесь привлекают не просто «просчеты» критика, а особенности восприятия различных явлений искусства. Отмечая эти особенности, не следует забывать о том, что Белинский вовсе не был одинок в своем почитавши французской писательницы. Восторженно воспринимали ее произведения в 30 – 40-х годах такие люди, как Герцен, Щедрин, Достоевский, и не только они. Значительно позже в «Дневнике писателя» Достоевский, откликаясь на смерть Жорж Занд, писал: «Я думаю, я не ошибусь, если скажу, что Жорж Занд, по крайней мере, по моим воспоминаниям судя, заняла у нас сряду чуть не самое первое место в ряду целой плеяды новых писателей, тогда вдруг прославившихся и прогремевших по всей Европе. Даже Диккенс, явившийся у нас почти одновременно с нею, уступал ей, может быть, в внимании нашей публики. Я не говорю уже о Бальзаке, явившемся прежде нее и давшем, однако, в тридцатых годах, такие произведения, как «Ежени Гранде» и «Старик Горио»… Впрочем, я говорю всё это не с точки зрения какой-нибудь критической оценки, а просто-запросто припоминаю о вкусе тогдашней массы русских читателей, о непосредственном произведенном на них впечатлении» ¹².

В различные эпохи по разным причинам наблюдается и неоправданно высокая оценка произведений некоторых талантливых писателей, к числу которых, несомненно, принадлежит Жорж Занд, и огромный успех произведений низкого художественного качества. В те же 40-е годы прошлого века во Франции, например, необычайной популярностью пользовались романы Эжена Сю – «Парижские тайны», «Агасфер» и др.

1. Илья Эренбург, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 6, «Художественная литература», М. 1965, стр. 136.[↩]
2. Цит по кн.: К. Н. Державин, Вольтер, Изд. АН СССР, М. 1946, стр. 328.[↩]
3. В письме Томасу Муру (3 мая 1821 года) Байрон заявлял: «Можете, если угодно, называть Шекспира и Мильтона пирамидами, но я предпочитаю храм Тезея или Парфенон груде обожженного кирпича» (Байрон, Дневники. Письма, Изд. АН СССР, М. 1963, стр. 234).[↩]
4. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 11, Изд. АН СССР, М. 1949, стр. 140.[↩]
5. «Остафьевский архив князей Вяземских», т. III, СПб. 1899, стр. 114.[↩]
6. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. V, Изд. АН СССР, М. 1954, стр. 555.[↩]
7. Д. И. Писарев, Сочинения в четырех томах, т. 3, Гослитиздат, М. 1956, стр. 413.[↩]
8. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, Гослитиздат, М. 1955, стр. 181.[↩]
9. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 458.[↩]
10. Там же, I. V, стр. 40.[↩]
11. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 422.[↩]
12. Ф. М. Достоевский, Дневник писателя за 1873 и 1876 годы, Госиздат, М. – Л. 1929, стр. 311.[↩]