Возвращение А. Лежнева

А. Лежнев, О литературе. Статьи. Составитель и автор вступительной статьи Г. А. Белая. Комментарий М. Г. Коминарской, М., «Советский писатель», 1987, 432 с.

Восстановление исторической памяти начинается чаще всего с публикаций, с «предъявления» незаслуженно забытых фактов. К 20-м годам это относится особенно. Сегодня более полно печатают А. Воронского, но все еще плохо обстоит с новыми изданиями критиков круга Воронского – Д. Горбова, В. Правдухина, еще забыта литературная публицистика И. Катаева, Н. Зарудина, Б. Губера, манифесты «Перевала». Книга А. Лежнева «О литературе», о которой пойдет дальше речь, – тоже первая после полувекового провала в нашей литературной памяти.

Вся работа А. Лежнева, начиная со статьи 1923 года «Леф и его теоретическое обоснование» и до книги о прозе Пушкина (1937), была отстаиванием «реализма большого стиля» (стр. 43).

Что за этим стоит?

В послеоктябрьские годы сильно вырвались вперед экстремистские направления в литературе, заявившие энергичный «отвод» опыту и традициям «старой» литературы. Провозглашенный ими «сплошной долой» не мог не вызвать ответных резких заявлений. Известные слова Е. Замятина о том, что если возобладает приспособленчество, то у «русской литературы одно только будущее: ее прошлое»¹, можно ²вполне понять в контексте «дурной» непримиримости эстетической борьбы тех лет.

Нужна была смелость и культура, глубокая критическая интуиция, чтобы выступить против «левого» нигилизма в литературе и теории.

А. Лежнев обладал этими качествами.

Вместе с лучшей, свободной от начавшегося головокружения частью нашей критики он вступил в главный спор – о подлинном назначении и ценностях искусства, спор, который в те годы имел поистине судьбоносное, историческое значение.

Сошлись в сражении три основные концепции. Это лефовская концепция, необыкновенно активная наружно, но внутренне глубоко безвольная, сводящая литературу к «энергичной словообработке» заданной «идеологии». Духовная активность художника при этом исключается и даже высмеивается.

Это – рапповская вульгарно-социологическая концепция, воспринимающая литературу лишь как средство отстаивания интересов общественных групп, находящихся между собою в отношениях фатально непримиримых конфликтов. Рапповцы превращали литературу в придаток узкоклассовой политики и идеологии, лишая ее собственного духовно-познавательного и общественного значения.

А что было им противопоставлено? Литература как ничем не дублируемое выражение объективной художественной правды, открываемой по законам искусства, как важнейшая самобытная сила духовного самопознания. К середине 20-х годов это стало позицией той части критики, в которой А. Лежнев – одна из видных боевых, полемически опасных фигур. И нынешняя книга критика, названная вполне «академически», – если присмотреться, вся в рубцах и шрамах борьбы, рождена в боях, добавлю, впрочем, – лишена ожесточения и демагогии, которую от слабости позиций часто пускали в ход противники «реализма большого стиля».

Этот реализм, как писал Лежнев уже в конце своей насильственно прерванной работы, назвавшись «социалистическим реализмом», прежде всего не может быть догмой, являясь «широкой, открытой в большую даль времени установкой, способной совместить в себе целую радугу школ и оттенков» (стр. 32).

Время доказало правоту Лежнева с его товарищами по оружию. Критика, доказывающая духовную первичность и самобытность искусства, специфику художественного реализма в противовес «литературе факта», литературе «прикладной» и «функциональной», теперь больше, чем когда-либо, может опираться на уроки истории. Все крупнее становятся фигуры тех, кто шел своей, а не «столбовой» дорогой, кто выходит ныне из рукотворных потемок: Булгаков, Платонов, Ахматова, Пастернак, Замятин. Они по праву становятся рядом с теми, чье развитие не совпадало ни с какими лефовскими и рапповскими установками и прогнозами, – рядом с Леоновым, Шолоховым, Твардовским…

Есть – скажу в порядке информации – в книге Лежнева и вторая грань спора – о читателе. Здесь я ее только обозначу, но в реальной литературной жизни – и в 20-е годы, и сегодня – в этом духовно-социальном «контрапункте» завязано очень многое.

Чем острее был – и тогда, и совсем недавно – дефицит литературы широкого художественного «синтеза», тем охотнее (и неизбежнее) читательская духовная жажда утолялась «чтивом», нередко, и в первую очередь, зарубежным. «Даже самый тщательный перевод иностранного автора, если он не вызван внутренней необходимостью, не является живой перекличкой культуры народов… Книга не терпит деморализации: болезни ее прилипчивы»³, – писал в 1926 году О.

1. Е. Замятин, Я боюсь. – «Книжное обозрение», 8 апреля 1988 года, с. 6.[↩]
2. [↩]
3. О. Мандельштам, Слово и культура, М., 1987, с. 238. [↩]