Союзы и союзники

При взгляде на состояние литературной критики последних полутора-двух лет бросается в глаза его несоответствие призывам и провозглашаемым лозунгам. Например, политизированная критика наших дней под лозунгом отмены ярлыков изобрела и навесила их в таком количестве, о каком раньше и не мечталось. Вряд ли стоит удивляться, что под еще одним лозунгом (столь же популярным, как «Долой ярлыки!», и имеющим такое же отношение к реальности) – «Литераторы всех групп, соединяйтесь!» – происходит формирование противостоящих лагерей. Призыв ко всеобщему единению игнорируется, а иногда открыто с негодованием отвергается.

В самое последнее время, впрочем, как будто стало появляться понимание, что подобные призывы имеют такой же смысл, как лекция о правилах купания, прочитанная утопленнику, а их авторы выглядят в лучшем случае смешно. Но раз уж положение исправить нельзя и, несмотря на все усилия и настойчивые пожелания «сверху», не удается впрячь в одну телегу «коня и трепетную лань», надо хотя бы «сохранить лицо» и придать всему возможно более пристойный облик (считается, что делать это нужно: то ли перед «заграницей» неудобно, то ли перед потомками, то ли для себя приятнее). Можно объявить, что дело вовсе не в идеях, а в «борьбе за власть, за обладание печатными органами и руководящими должностями, карьеристских замашках, поисках популярности, зависти», короче говоря – в шкурных интересах. Так по крайней мере В. Карпов объясняет, «каковы же конечные цели, к чему стремятся наши воюющие стороны». Для советских писателей драка из-за куска материального «пирога» полагается, очевидно, делом более пристойным, чем идейные разногласия. Правда, обе стороны обидятся, но ничего: это лучше, чем вслух сказать, что писатели не только помышляют о том, чтобы оттереть коллегу от гонорарных россыпей, но и пытаются присвоить себе право определять пути развития общества, а стало быть, оттереть и еще кое-кого.

Если же не брать на себя ответственность за столь унизительную квалификацию литературной борьбы, то почему не попытаться хотя бы сдержать страсти, заставить соблюдать «правила игры» и приличия. Во исполнение этой задачи почти одновременно в августовских номерах появились две статьи: Д. Урнова в «Вопросах литературы» и А. Латыниной в «Новом мире». В статьях этих много общего, причем такого общего, с которым трудно не согласиться, поскольку оно отражает объективную реальность. Но общее в статьях и то, что они стремятся встать «над схваткой» и обучать ее участников правилам хорошего тона, причем стремятся при этом раздать равное количество упреков и тем, и другим. «Один пугает «набоковщиной» (В. Горбачев), другой – «историческим фатализмом» (В. Лакшин), а между тем «в соответствующих документах никаких указаний» на этот счет «не содержится», – замечает Д. Урнов. И М. Лобанов несправедливо обижен и сам несправедливо обижает старый «Новый мир». Вот так старательно сохраняет Д. Урнов свою «равноудаленную» позицию. Для А. Латыниной точно так же «равноудалены» «либеральная жандармерия» и «национал-радикализм» (только к «охранителям» она явно пристрастна, но не мне ее за это упрекать). И если В. Карпов, сводя литературную борьбу к шкурным интересам, обижает всех, Д. Урнов и А. Латынина стремятся не обидеть никого.

Я обращусь к тем же известным статьям Т. Глушковой, В. Лакшина, Н. Ивановой, В. Кожинова, хотя и с совершенно другой целью. Ругать Т. Глушкову стало уже тривиальным (совсем недавно ей сильно досталось от И. Роднянской в 7-м номере «Литературного обозрения»), но для меня ее позиция интересна тем, что изображается в качестве типичной для определенного литературно-политического направления. Не так важно, права или не права Т. Глушкова по существу, важно, что по подобным высказываниям имеют обыкновение судить о целых идейных направлениях, что не всегда правомерно.

Между прочим, и Д. Урнову, и А. Латыниной как будто ясно, «кто за кого», во всяком случае, подобные вопросы обычно не ставятся, вроде бы само собой разумеются вполне определенные имена на той и другой стороне. Но, во-первых, сторон не две, а больше, а во-вторых, насколько те или иные имена действительно соответствуют провозглашаемым ими лозунгам и своим союзникам? Обычно отделываются ничего не значащими словами «характерно», «знаменательно» и т. п. Например, та же А. Латынина считает «знаменательной» солидарность Т. Глушковой и М. Синельникова («поработавшего дубинкой классовости») «на почве радостного отторжения имен, составляющих гордость русской культуры». Что, собственно, она имеет в виду? Что такой союз естествен? Что такая позиция свойственна «национал-радикализму», представителем которого объявлена Т. Глушкова? (Что такое «национал-радикализм» и насколько типична для него Т. Глушкова – вопрос для самостоятельного исследования.) По-моему, знаменателен такой союз только тем, что показывает, какие стали возможны курьезы в тех, мягко говоря, не совсем нормальных условиях, в которых происходит развитие современной литературы. Тут все и сложнее, и интереснее. Да, в литературе идет ожесточенная борьба лагерей, и нет ничего странного в том, что она приобретает столь острые формы, применяются «запрещенные приемы», разгораются страсти (что, кстати, не так часто наблюдается при дележе «теплых местечек»). Все это закономерно.

Но вот когда встает вопрос, кто с кем, начинаются некоторые странности. Каждый лагерь, естественно, вышивает на своих знаменах близкие ему образы и слова. Бывает, однако, что некоторые литераторы почему-то не торопятся собраться под близкие им знамена: ах, там уже собралась «не та» компания… Другие, напротив, твердо зная «свою» команду, с большим или меньшим равнодушием наблюдают, как она поднимает не совсем привлекательное для них знамя. Третьи скрепя сердце готовы стать в чуждые ряды ради знамени, которое они считают своим, но с подозрением отторгаются. Четвертые попадают под чужие знамена силою обстоятельств, пятые, не желая ни к кому присоединяться, становятся всеобщей мишенью и т. д.

При этом та позиция, которую декларируют отдельные литераторы, которую они объективно занимают, и та, которую им приписывают оппоненты, – вещи зачастую совершенно разные. Так что и в реальности, и в суждениях ряда критиков о своих оппонентах возникают вопреки логике и здравому смыслу такие противоестественные и нелепые союзы (или, наоборот, противостояния), что только диву даешься. Не претендуя на охват литературно-критического процесса во всем его многообразии, я позволю себе высказать ряд суждений по поводу отдельных примеров такого рода.

Чтобы избавить читателя от размышлений, в какой лагерь зачислить самого автора этой статьи, поясню, что, не принадлежа реально (не от безразличия, а в силу обстоятельств) к какому-либо из известных в литературном мире лагерей, я тем не менее (рискуя с порога лишиться симпатий разнообразных «левых») не стесняюсь считать себя закоренелым патриотом, причем, если кому-нибудь захочется на этом основании причислить меня к «правым», отнесусь к этому вполне спокойно. Примеряя на себя одеяния «национал-радикализма» (других патриотов А. Латынина, по-видимому, не встречала), придется, правда, сказать, что хотя в пристрастиях своих я весьма радикален, узкого национализма совершенно не одобряю, а социального хамства в виде воинствующего антиинтеллектуализма – так и вовсе терпеть не могу.

Последнее время яблоком раздора в литературных кругах стали, помимо прочего, имена некоторых писателей, творчество которых ранее доводилось до читателей в строго дозированной форме или вовсе замалчивалось, в том числе М. Булгакова, Н. Гумилева, А. Ахматовой, М. Цветаевой, Б. Пастернака, О. Мандельштама. Хотя в любой критической статье, в которой о них идет речь, возвращение их произведений так или иначе приветствуется, за подлинным отношением к этим именам стоит определенная позиция, выражающаяся не только в количестве различных оговорок, качестве эпитетов и т. д., но и в стремлении определить «рост» данного писателя относительно других, и особенно официально признанных «великанов».

Как хорошо известно, появление «непопулярных» ранее произведений сопровождалось или даже предварялось рекомендациями «не увлекаться» со стороны определенных кругов, чья позиция настолько закономерна и объяснима, что не вызывает необходимости разбора и комментирования. Но есть и другие «круги», чье мнение, увы, несколько сходное с предыдущим, заслуживает такого разбора хотя бы в силу декларируемой ими позиции.

Наиболее характерной в этом отношении является статья Т. Глушковой «Куда ведет «ариаднина нить»?» («Литературная газета», 23 марта 1988 года). Поэтессе назойливое рекламирование имен «вновь открытых» писателей явно не нравится. В этом с ней можно бы вполне согласиться: ни Булгаков, ни Ахматова, ни Пастернак не нуждаются в том, чтобы их включали в рекомендательные списки для средней школы, ставили на витрины районных библиотек под лозунгом «Прочти, товарищ!» или высочайше объявляли «лучшими, талантливейшими». Я надеюсь никогда не застать те времена, когда портрет Ахматовой будет украшать полиэтиленовые сумки, подобно лику Аллы Пугачевой, а школьники будут писать сочинения на тему «Мастер как типичный представитель творческой интеллигенции эпохи строительства социализма». Для обращения к миру этих писателей нужен определенный психологический настрой, душевная склонность, и общение с ними не предполагает массового энтузиазма. Именно это, однако, и вызывает неприязнь Т. Глушковой, а с неприязнью – и стремление принизить «рост» писателей. Справедливо потешаясь над бредовой мыслью о часе, когда весь народ станет интеллигенцией (как говорил один азиатский «вождь», для того, чтобы интеллигенция исчезла, «надо превратить всех людей в интеллигентов»), она тут же высмеивает «столь уникальную разновидность «великанов», как «великий русский поэт для узенького интеллигентского круга». Между тем такое определение не столь нелепо, как кажется Т. Глушковой. Что значит «узенький интеллигентский круг»? Круг читателей любого из русских классиков был уже, чем круг читателей Ахматовой или Пастернака. Следуя этой логике, самым великим писателем следует признать Юлиана Семенова. Да и потом «интеллигентскую» литературу почитывают все-таки люди самых разных социальных групп, зато написанные для «народа» и о «народе» произведения типа «производственных» романов или романов «о рабочем классе» пользуются стойкой всенародной неприязнью. Так что величие писателя, наверно, определяется не числом читателей, а качеством произведений. Напрасно и презрение к «интеллигентскому кругу»: этот слой является носителем интеллектуального потенциала нации и, как бы ни относилась к этому Т. Глушкова, именно ему предстоит в конце концов определять «рост» того или иного писателя.

«Интеллигентская литература» и «наднародная культура» противопоставляются «народу» как нечто враждебное ему, причем такой подход распространяется как на писателей, так и на их героев. Писателям такого рода обычно инкриминируется равнодушие к судьбам страны, отрыв от народа. Для доказательства применяется, например, такой прием: берется что-нибудь из психологической, любовной лирики, природоописания и т. п. и отмечается дата создания. И не дай бог, если она приходится на годы войн, революций и других тяжелых испытаний, – приговор готов: «Так вот где ты был, когда мы…» Это методика привычная. В свое время даже во вступительной статье к наиболее полному сборнику произведений Ахматовой в серии «Библиотека поэта» А. Сурков счел нужным сделать упрек такого рода: «В тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда русские армии истекали кровью на полях Белоруссии и Украины, Ахматова в слепневском имении писала дышащие душевным спокойствием строки:

Течет река неспешно по долине,

Многооконный на пригорке дом.

А мы живем, как при Екатерине:

Молебны служим, урожая ждем».

Автор статьи, видимо, предпочел бы, чтобы Ахматова вместо этого облекла бы в поэтическую форму лозунг поражения России в войне или призыв «превратить войну империалистическую в войну гражданскую». В этом же русле следует и мнение Д. Урнова о «Докторе Живаго». Писателю, изобразившему, воплотив в судьбе своего героя, трагедию русской интеллигенции, делается упрек в оторванности от народа. Такой упрек не вполне правомерен даже в отношении доктора Живаго (если не понимать участие в народной судьбе таким образом, как, например, иногда под участием ученых в выполнении Продовольственной программы понимается отправка их «на картошку»), но тем более несправедлив он в отношении самого Пастернака. Разве трагедия русской интеллигенции не есть часть трагедии народа? Разве не предшествовала она коллективизации, голоду, массовым репрессиям?

За прохладным отношением к Булгакову, Ахматовой, Цветаевой и другим, с которыми связывается «интеллигентская литература», стоит неприязнь к «интеллигентщине» как таковой. «Интеллигентам» приписывается так называемая «элитарность» (понятие не всегда отчетливое, но слово всегда ругательное). Вот, например, А. Казинцев в статье «Очищение или злословие?» («Наш современник», 1988, N 2) обвиняет Ф. Искандера в искушении счесть себя одним из избранных и похихикать с «братьями по разуму» над глупыми и жадными туземцами (то есть над народом), А. Кузьмин в статье «К какому храму ищем мы дорогу?» («Наш современник», 1988, N 3) не преминул упомянуть, что Полю Валери свойственно «элитарное презрение к народам», В. Кожинов в статье «Правда и истина» («Наш современник», 1988, N 4) неодобрительно замечает, что «резкое разграничение интеллигенции и остальных смертных определяет мироощущение очень многих литераторов». Немалый вклад в борьбу с элитарностью внес и С. Куняев.

Статья Т. Глушковой и в этом наиболее последовательна. Мнения Булгакова об интеллигенции как лучшем социальном слое для нее достаточно, чтобы проникнуться неприязнью к писателю и к одному из его героев – профессору Преображенскому. Поскольку же поносить самого Булгакова менее удобно, Т. Глушкова (как и некоторые другие критики) пытается представить дело таким образом, будто бы для писателя образ Преображенского сатирический, едва ли не такой же отрицательный, как Шариков. (В свое время М. Чудакова очень правильно заметила, что в Булгакове некоторые хотели бы видеть то, что импонирует их собственным взглядам, хотя она имела в виду совсем других людей, с позицией, пожалуй, противоположной глушковской.) Ну, а уж для Преображенского у Т. Глушковой каких только нелестных слов не находится! Но как ни пеняй профессору за «хищность», «барственность» и «сытость», невозможно отрицать, что образ Преображенского выписан Булгаковым с явной симпатией.

Ненависть Т. Глушковой к «высокодуховной» деятельности и «высоколобой» науке», похоже, так сильна, что она готова примирительно отнестись даже к Шарикову. Он для нее, конечно, не «воплощение низменной стихии», а порождение самого Преображенского. Это тоже не так. В повести прямо говорится, что Шариков действительно не «самосущен»: «Но кто он? – Клим, Клим… Клим Чугункин… вот что-с: