Возвращаясь к Гоголю

– Валентин Петрович, в вашем творческом опыте Гоголь занимает немалое место. Гоголевские реминисценции, цитаты и эпиграфы, взятые у Гоголя, высказывания о нем – все это говорит о том, что вы постоянно обращались к нему. Не могли бы вы вспомнить самое раннее впечатление, связанное у вас с Гоголем?

– Я любил Гоголя еще в детстве. В нашем доме был культ классиков, и мы, конечно, читали и перечитывали Гоголя. Имело значение и то, что мои мама, бабушка и дедушка Бачеи – украинцы и Гоголя они чтили еще и как соотечественника. Очень запомнилось, как однажды я заболел корью, и все, что со мной происходило во время болезни, все кошмары связались с «Вием» и «Страшной местью», которых мне читали вслух. Когда я выздоровел, то стал бояться входить в пустую комнату: казалось, Вий уставит на меня оттуда свой железный палец и закричит: «Вот он!» У меня об этом даже написаны стихи, они заканчиваются сердитыми вопросами: «- Зачем давали Гоголя? Зачем читали «Вий»?» Таким было первое сильное душевное влияние на меня Гоголя.

– А самое позднее впечатление?

– Недавно я перечитал его собрание сочинений – том за томом. Впечатления самые разные. Чтобы все рассказать о Гоголе, также нужен не один том!

– Встретили ли вы сейчас у Гоголя то, что можно назвать «абсолютным шедевром»?

– «Рим»! Когда я перечитал его, меня удивило, что раньше он мне не нравился, я как-то даже пробегал его, не вчитываясь, а теперь просто был поражен.

– А среди широко читаемых повестей?

– Кто же станет отрицать совершенство «Шинели», «Носа», «Портрета», «Тараса Бульбы», «Невского проспекта», «Женитьбы»?.. Все это тоже шедевры, «Мертвые души», конечно, гениальное произведение, но в нем есть излишества, бросающиеся в глаза нарушения норм литературного языка (языка, привычного для того времени), причем Гоголь зачем-то упорно подчеркивает, что пишет о русской жизни. Помните, в начале «Мертвых душ», когда бричка Чичикова въезжает в губернский город, «два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания». Почему Гоголь выделяет, что мужики именно русские? А какие могли быть мужики? «Русские мужики» встречаются там и дальше, и не только в «Мертвых душах», но и в «Невском проспекте», в «Портрете». Даже в одном из писем к С. Аксакову он пишет: «В начале осени я прижму вас к моей русской груди». Это, может быть, незначительная деталь, но она говорит, что Гоголь одно время смотрел на жизнь со стороны, не изнутри, отсюда и излишества – длинноты, нравоучительность… Но «Мертвые души», повторяю, гениальное произведение благодаря многим другим своим достоинствам, в первую очередь благодаря сатире, и о нем не скажешь лучше, чем сказал Пушкин: как грустна наша Россия.

– Чьи высказывания о Гоголе кажутся вам такими же точными?

– Лучше всего сказал о себе он сам в письмах. В них его жизнь и его книги как на ладони. Особенно письма к Жуковскому, они самые яркие, с удовольствием хочется их цитировать.

– Он каждый раз почти что исповедуется в них…

– Да, ведь Жуковский по существу открыл Гоголя. 10 января 1848 года Гоголь прямо напоминает ему об этом: «Вот уже скоро двадцать лет с тех пор, как я, едва вступивший в свет юноша, пришел в первый раз к тебе… Ты подал мне руку и так исполнился желанием помочь будущему сподвижнику!» Он всегда пользовался советами Жуковского, не говоря уж о чисто житейской поддержке.

Гоголь, я считаю, творчески очень многим обязан Жуковскому. Он весь пошел от его баллад, которым привил украинский стиль. В «Громобое» Жуковского разве не слышится стиль «Вечеров на хуторе близ Диканьки» или «Миргорода»?

Над пенистым Днепром-рекой,

Над страшною стремниной,

В глухую полночь Громобой

Сидел один с кручиной;

Окрест него дремучий бор…

И т. д.

 

А эти строки мы буквально встречаем в «Вие»:

Чудовищ адских грозный сонм;

Бегут, гремят цепями,

И стали грешника кругом

С разверстыми когтями.

 

Жуковский Гоголю был ближе, чем Пушкин, хотя он и безмерно преклонялся перед ним, называя «ангелом святым». Тут, конечно, имело значение сильное влияние на Жуковского западного романтизма, который был близок и Гоголю. В баллады Жуковского он ввел украинские бытовые подробности. На этом строится ранняя гоголевская проза. Он привил украинскую жизнь к стволу и к ветвям своего творчества. О чем он настойчиво просит мать в ранних своих письмах? Просит присылать ему украинские песни, поверья и тому подобное. Просит все это записывать, собирать старинные книги, даже просит присылать ему национальную одежду, но это уже для театра, который он так любил… Но не только ранняя проза Гоголя подверглась воздействию балладности, следы ее встречаются всюду. «Старосветские помещики» – тоже баллада. Серая одичавшая кошечка пришла из леса, и Пульхерия Ивановна задумалась: «Это смерть моя приходила за мною!» Это же типично балладный прием! Смерть Пульхерии Ивановны, похороны ее, а потом и смерть Афанасия Ивановича, услышавшего перед этим из кустов зов его покойной жены, – все это балладное. «Невский проспект» – тоже отчасти баллада: сны Пискарева, его самоубийство окрашены романтическими красками. «Портрет» тяготеет к балладе. К ней можно отнести и «Шинель», ведь появление мертвого чиновника в конце – балладный прием.

– Судя по этому, из баллад Жуковского Гоголь взял прежде всего фантастическое. Не видится ли вам в этом зародыш таланта Гоголя?

– Это один из зародышей. Фантастическое – очень сильная сторона Гоголя, его открытие в прозе, еще до конца не оцененное. Фантастика его идет от Жуковского, Гофмана, от украинского фольклора, в котором масса поверий, связанных с действием таинственных сил, со всякой «чертовщиной». Так что фантастическое у Гоголя, как и его юмор, – это отчасти национальная черта. Фантастика пронизывает всего Гоголя, прежде всего балладного. Помните полет Хомы Брута с ведьмой в «Вие»? Такое даже не во всякой сказке или балладе встретишь. Вот что видит Хома: «Леса, луга, небо, долины – все, казалось, как будто спало с открытыми глазами… В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину…» И так далее. Не эта ли бешеная скачка помогла Булгакову создать полеты в «Мастере и Маргарите»?.. Но фантастика пронизывает и реалистические вещи Гоголя, их язык, метафоры, организует фабулу. «Поющие двери» в «Старосветских помещиках» – разве это не фантастика? «…Каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: «батюшки, я зябну!» Это же поразительно, – Гоголь не только видел каждую вещь, но и слышал ее каким-то особенным художественным слухом. Помните еще? «Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа…» Так фантастически выглядят часы у Коробочки, когда к ней нечаянно попал Чичиков…

– Вареники, которые сами выскакивают из миски сначала в сметану, а потом в рот Пацюку, – тоже фантастический прием.

– Да, но это в «Ночи перед рождеством» – сравнительно раннем произведении. Но и реалистический Гоголь насыщен фантастикой, повторяю, весь. Серая кошечка – предвестница смерти, о которой я уже говорил, – тоже фантастика, и финал «Шинели» – чистая фантастика. Описание очей альбанки Аннунциаты в «Риме» – не просто гипербола, а настоящая фантастическая метафора. Стиль «Мертвых душ» пропитан фантастикой.

– Помимо фантастического, что вы считаете сильной стороной у Гоголя?

– То, что в нем от живописца и знатока искусства, – изобразительность. Он был живописец не первоклассный, но в мыслях блестящий. Посмотрите, как он описывает полотна других художников, как он любуется их живописью! Как вообще он умеет любоваться всем, умеет смотреть на мир широким, гомеровским взглядом! Когда в финале «Рима» князь смотрит на вечерний Рим и, «объятый им, позабыл и себя, и красоту Аннунциаты, и таинственную судьбу своего народа, и все, что ни есть на свете», – это же сам Гоголь стоит один на один с Римом, так им любимым, и не только перед Римом – он здесь один перед лицом всего мироздания… Гоголь великолепно изображает все – людей, их мысли, явные или тайные, природу, быт, города, страны, общество. У него нет никакой приблизительности, он удивительно точно знает то, о чем пишет. Точность – его пафос. В письмах он все время просит друзей сообщать ему подробности русской жизни: «…Все, что только зацепило хоть сколько русского человека и его жизнь, мне теперь очень нужно». Он занимается, очень глубоко причем, этнографией и историей. А других наставляет, как писать: просит подробнее описывать провинциальную жизнь, ее типы и делать это все время – «просто две-три строчки, перед тем как идти умываться»; просит стараться «схватывать верно и выставлять сильно и выпукло черты и свойства народа, а всякую местность со всеми ее красками… выставить так живо, чтобы она навсегда осталась в глазах». Желание «схватывать верно», «выставлять сильно и выпукло» определило великолепную изобразительную фактуру Гоголя. Благодаря ей даже его длинноты не всегда заметны, хотя есть и бросающиеся в глаза. Какую-нибудь мысль, которую можно выразить гремя словами, он тянет и тянет, но все же она выглядит лаконичной.

– Вы в начале нашего разговора сказали, что длинноты Гоголя относятся к излишествам его прозы…

– У него есть разные длинноты. То, что у Гоголя естественно, что связано с изобразительностью, что подчинено ему одному присущему ритму, то не кажется многословным. Не забывайте, что появление Гоголя в русской литературе было похоже на восхождение нового яркого светила, подобного которому у нас еще не было. Гоголя отличал от других русских писателей его язык, удивительно пластичный и подробный, язык, в котором чувствовалась какая-то новая, малоизвестная петербургским и московским литераторам жизнь – мелкопоместная малороссийская действительность. Полтавщина вошла в русскую литературу, вызвав удивление у одних, восхищение у других. Эти необычные синтаксические ходы, это якобы многословие оказались очень неожиданным явлением, которое понравилось читателям и вошло в литературу. Труднее принять длинноты другого рода, как, скажем, лирические отступления в «Мертвых душах», даже не сами по себе отступления, которые у Гоголя всегда хороши, а их место в этом остросюжетном произведении. Гоголь прочитал «Евгения Онегина» и, преклоняясь перед Пушкиным, взял форму отступлений для «Мертвых душ» и назвал их даже «поэмой», отталкиваясь, по-моему, от «Онегина», хотя Пушкин назвал его «романом в стихах». Отступлений этих могло бы и не быть… Иное дело отступления в «Тарасе Бульбе». Здесь они необходимы, потому что «Тарас Бульба» – историческая повесть и отступления создают исторический фон, с большим знанием дела и очень тщательно разработанный. Могло бы показаться, что отступления и здесь лишние, но это не так – они относятся к самой сути этой вещи.

– Метафоризм прозы Гоголя – важная составляющая часть изобразительного арсенала писателя. Чем же является метафора у Гоголя? Стилистическим приемом? Средством образной характеристики?

– Условно можно считать гоголевскую метафору приемом. Но природа ее иная. С гоголевским юмором органично связанная метафора выражает художественное мышление писателя, я бы сказал, «тайное мышление», раскрывающееся в его книгах.