Возможности поэзии и возможности критики

З. Паперный, Единое слово. Статьи и воспоминания, М., «Советский писатель», 1983, 384 с.

Работа З. Паперного «Единое слово» – не просто собранные под общим переплетом статьи и воспоминания о советских поэтах. Это цельная книга, организованная вокруг ряда ключевых проблем.

Личность художника, его биография, творческая и жизненная.

Бытие и развитие стилевых течений.

Это, наконец, четко выявленная в стихах ряда поэтов (Блок, Есенин, Пастернак) проблема «дома и мира».

Открывается книга статьей (хочется сказать – главой) «Темный огонь» – о творчестве Блока. До сих пор бытует точка зрения, которую несколько (но только несколько) упрощенно можно передать так: Блок преодолел свои противоречия и радостно приветствовал Октябрь в поэме «Двенадцать». А вехой на этом пути был, скажем, «Соловьиный сад», который толкуется рядом исследователей довольно прямолинейно, в виде схемы: труд утверждается поэтом как высшая духовная ценность в противовес иллюзорной красоте соловьиного сада. Работа З. Паперного написана во внутренней полемике с подобного рода взглядами: критик прочитал «Соловьиный сад», и прочитал верно, как поэму, подымающуюся на грань трагического, – когда у героя нет выхода, нет выбора; ведь и вернувшись по зову долга к труду каменотеса, и, конечно, не сожалея об этом, он не перестает чувствовать горькую любовь к Прекрасному и не изживает своей духовной драмы.

Но главное место в статье о Блоке занимает «Двенадцать». На основе тщательного анализа поэмы З. Паперный приходит к важному выводу о ее жанровой природе. Перед нами лирический эпос, монументальная мощь которого преломляется в чрезвычайно насыщенном, драматически расколотом внутреннем мире героя. В то же время мир этот явлен, как правило, не «от первого лица» – лирический герой может надолго уходить в тень и передавать свои реплики другим персонажам. Подобная «размытость» повествования, неприкрепленность его к определенному рассказчику имеет глубинный смысл: «я» поэта, его голос полностью слит с «голосом» самой жизни, эпохи, народа. Лиризм поэмы полифоничен, неодномерен. З. Паперный находит точные слова: «Образы… сливаются с ночной метелью, сами начинают текуче струиться; зыбкими становятся очертания вещей, один и тот же предмет загадочно переливается различными значениями» (стр. 18).

Поддерживая высказанную Л. Тимофеевым точку зрения, критик рассматривает судьбу Петьки во всем ее неизбывном драматизме. Подобный подход продуктивен. Однако, на мой взгляд, З. Паперный переступает черту, за которой верная в принципе идея утрачивает убедительность. Автор пишет о трагедийности поэмы, однако же конкретный анализ не подтверждает столь обязывающего суждения. Напряженный драматизм, бескомпромиссная устремленность героев «Двенадцати» в будущее, которому они готовы отдать жизнь («ко всему готовы, Ничего не жаль…»), – все верно, но это еще не критерий трагического.

Романтический максимализм Блока, как верно подчеркивает З. Паперный, определяет существо и остроту конфликта поэмы: либо «влекущая, грозная… метельная музыка… волнующая неизвестность, непроясненность – либо скучная досказанность, прозаическая определенность… «конечность» (стр. 25). Это важное заключение, оно заметно обогащает понимание самой сути поэмы, особенно в сравнении с работами, где по эту сторону баррикады стоят красногвардейцы, а по ту – «барыня в каракуле», «буржуй, как пес голодный» и т. п. Этот конфликт волнует Блока гораздо меньше, чем бездуховность, проза жизни, нравственное убожество, которым противостоит нравственная свобода, справедливость, высокая духовность.

А может быть, «Двенадцать», как и другие крупные произведения, воспринимались в свое время и в более позднее по-разному? И именно в последние десятилетия атмосфера нашей жизни, нравственная проблематика советской литературы обернула нас к новому прочтению «Двенадцати»?

Блок, истинно великий поэт, смотрел далеко вперед, прозревал грядущие драмы и противоречия, о которых, наверное, мало кто догадывался в то время.

Кроме глав-монографий, З. Паперный, повторю это, пишет статьи, где творчество тех или иных поэтов рассматривается под углом зрения общей для них проблематики. Так, в главе «Дом и мир», в которой освещен романтический конфликт «неба и земли», «мечты и прозы жизни», «моря и суши», «личного и общего», автор сопоставляет ряд произведений разных поэтов. Показательно сравнение образа дома (и чувства дома) в творчестве Маяковского и Блока: «Когда на улицу выходил герой Блока, чувствовалось все то, что он оставлял позади, от чего бежал… дом, книги, уют, уклад…

Герой Маяковского выходит, ничего позади не оставляя. Нет у него ничего за душой, кроме огромной души…» (стр. 66). Освещая многозначность образов дома и мира, автор подчеркивает, что, в отличие от многих других поэтов, Есенин «одомашнивает» мир; в его восприятии это большая изба- источник многогранной образности поэта.

Но, пожалуй, наиболее полно и интересно, заходя к ней с разных сторон, З. Паперный решает проблему «дом и мир», основываясь на творчестве Пастернака.

Если Маяковский издевался над понятием «дом», тем более – «дача», то Пастернак видит в них «рабочее место поэта. И – пристань, у которой тихо и доверчиво плещется бесконечный мир» (стр. 84). Быт и бытие, большой мир в поэзии Пастернака едины и взаимозаменяемы. Вот почему не поэт тянется из окна за веткой сирени, а она «с бухты-барахты» врывается в окно.

Есть в творчестве Пастернака и совершенно «натуральный» мотив:

На даче спят, укрывши спину,

Как только в раннем детстве

спят.

(«Вторая баллада»)

Мелкотемье? Ничего подобного: подобные строки стоит прочитать в контексте излюбленного и распространенного в творчестве Пастернака образа ребенка (а его, думается, поэт предлагает понимать слитно с понятиями «дом» – «мир» – «быт» – «бытие»).В стихотворении «Волны» Пастернак передает пафос, значение этого образа:

Где голос, посланный

вдогонку

Необоримой новизне,

Весельем моего ребенка

Из будущего вторит мне.

Подобные строки не позволяют считать образ дома у Пастернака знаком духовного захолустья.

Наконец, третий тематический пласт книги З. Паперного – о романтическом направлении в советской поэзии, творчестве Светлова, Тихонова, Багрицкого.О них написано немало. З. Паперный развивает, расширяет отдельные положения, заключенные в давних и новых работах, обогащая их собственными идеями. Так, он рассматривает стихотворения о любви, убедительно показывая их близость героическим балладам, произведениям других жанров в творчестве трех поэтов.

Полюбила меня не любовью,

Как березу огонь –

горячо… –

строки специфически тихоновские, связанные с его излюбленным героем, олицетворяющим силу духа, отвагу, готовность стоять насмерть. Его слова и действия подчеркнуты, заострены, несколько картинны, что тоже придает им романтическую окраску. Эти особенности легко заметить и в «Балладе о синем пакете», в «Песне об отпускном солдате».В известном стихотворении Багрицкого «Арбуз» принято видеть драму неразделенной любви.

Сквозь волны – навылет!

Сквозь дождь – наугад!

В свистящем гонимые мыле,

Мы рыщем наощупь…

Навзрыд и не в лад

Храпят полотняные крылья.

Так говорит Багрицкий о бурном море, в котором погибло суденышко, перевозящее арбузы. Но разве тонет просто арбузный дубок? Идет на дно жизнь человека… Однако это море не только гибельное. Оно расскажет нам и о бурной энергии человека, его исступленном упоении стихией, желании словно помериться с нею силами, укрепить веру в себя. А рядом – романтическая любовь: она сигнализирует о себе нарисованным на арбузе сердцем, пронзенным стрелой. Доверенный волнам, этот арбуз несет свою «романтическую службу» не хуже, чем в свое время несла ее бутылка с запечатанной в ней запиской в «Детях капитана Гранта».Такое более широкое понимание «Арбуза», кажется мне, точнее соответствует внутреннему пафосу стихотворения, которое, право, не замыкается любовной темой.

Выскажу общее соображение – оно существенно для понимания романтического братства трех поэтов.

Поэзия Тихонова, Светлова, Багрицкого сильно и глубоко выразила переживания тех, чья молодость совпала с эпохой великих революционных событий. Когда неповторимый и яркий опыт личной биографии был осознан как опыт поколения, родившегося на гражданской войне, когда Тихонов, Багрицкий, Светлов почувствовали необоримую потребность и право рассказать о нем – каждый из них родился как большой поэт. Тогда стала ясной и их общность.

Поэтов сближает и постоянный интерес к романтическим традициям. Они сознательно ориентируются на представления об отважном, доблестном и справедливом герое, рыцаре «без страха и упрека», о его смертельных поединках с врагом, которые издавна запечатлелись в нашем сознании, почерпнутые из многочисленных романтических произведений прошлого.

«Красивое имя, Высокая честь» – в свою очередь «красиво» восклицает украинский хлопец, мечтающий подарить землю испанским крестьянам.

Багрицкий словно вторит Светлову:

Романтика! Мне ли тебя не

воспеть,

Откинутый плащ и сверканье

кинжала,

Степные походы и трубная

медь…

Романтический колорит содержит очень различные оттенки – здесь и удальство бывалого рубаки, и рыцарский жест, и даже стилизация таинственности старинной баллады (призраки, крик ворона, оживление мертвых). Достаточно одного-двух таких мазков, и картина приобретает эти характерные краски. Подобные образы могут послужить в 20-е годы XX века лишь своего рода антуражем, создать впечатление полусерьезное-полуюмористическое, что поэты отлично чувствуют.

Впечатление сходства производят и некоторые черты личности поэтов. Тихонов вспоминает о своей юности так, словно молодцевато гарцует на коне: «Исколесил всю Прибалтику… Посейчас у меня шпора с убитого немецкого улана лежит. Ржавая шпора, геройская. Летал с лошади три раза. Контужен раз, вместе с кобылой Крошкой» ¹. А над изголовьем Багрицкого всегда висела заслуженная боевая шашка – подарок друга по партизанскому отряду. Шпага, шпора – дорогие реликвии, знак любви поэтов к романтике боевой поры, ко всему, на чем ее печать.

Такими с готовностью приняли молодых романтиков их современники. Такими они остаются и для нас.

Читая страницы, посвященные романтической поэзии, чувствуешь, сколь близка она, просто по-читательски интересна критику. Но это вовсе не означает, будто ему не внятен иной поэтический язык. Когда движение «Единого слова» приводит нас к статье об А. Твардовском, мы попадаем в совсем иную стихию, где господствует слово как носитель конкретно-реалистического типа творчества.

Долгие годы исследователи поэзии Твардовского видели в нем «представителя» крестьянской речи. Из нее-де поэт черпает свои языковые богатства. Вряд ли ошибусь, если скажу, что З. Паперный едва ли не первым взглянул на художественное слово Твардовского более широко. Интересны свидетельства, документы, сохранившие мысли Твардовского об особенностях собственной поэтики. З. Паперный вспоминает, как, прочитав в одной рецензии, будто он предпочитает просторечие – литературному языку (вместо «кажется» – «сдается», вместо «рассчитаться» – «сквитаться» и т. д.), Твардовский решительно возразил против этого, подчеркнув, что ему близки и разговорно-народная, и литературная традиция поэтического языка. За этими словами – творческая реальность: легко увидеть, скажем, что художественный эффект поэмы «За далью – даль» достигается во многом «на стыках» обеих традиций, «А время жмет на все железки» – это сильная, грубоватая даже, но обладающая большим эмоциональным запасом и философской «оснасткой» строка. И она вполне характерна для всего произведения.

Может показаться, что глава о Твардовском несколько выпадает из общего содержания работы и даже нарушает цельность «Единого слова». Это не так – она нужна здесь, ибо демонстрирует богатство творческой палитры нашей поэзии. З. Паперный занимается ею давно и увлеченно. И новая его книга будет с интересом прочитана и специалистами, и просто любителями.

1. «Серапионовы братья о себе». – «Литературные записки», 1922, N 3, с. 29.[↩]