«Воздух наполнен идеями…»

– Если бы понадобилось в нескольких словах выразить характер, пафос вашего творчества, то я, Эмэ Артуровна, предложил бы такое определение: человек в изменяющемся мире. То есть, по-моему, ваши книги написаны о том, как человек оказывается перед вопросами и ситуациями, которые то и дело ставит перед ним время, в XX веке особенно быстро текущее и меняющееся, как он ищет и то находит, то не находит решения, выходы честные и достойные. В то же время сознаю, что, пожалуй, не все ваши романы, не все характеры и положения, описанные вами, укладываются в эту формулу, соответствуют ей. Как вы отнесетесь к ней, что кажется вам верным и неверным в этом определении?

– В работе критика, и это вполне естественно, неизбежны классификация, группировка произведений и систематизация писательского творчества. Критики определяют авторскую концепцию мира, стремятся отыскать, сформулировать преобладающие, характерные черты в том, что сделано тем или другим автором. В то же время, я думаю (да и только ля я?), писатели вряд ли согласились бы привести все свои книга к какому-либо определенному знаменателю, ведь тем самым они бы ограничили возможности их толкования. К тому же любое произведение представляется его автору своего рода живым организмом, неоднозначным, многообразным.

Конечно, со временем писатель может прийти к видению своего давнего произведения под новым углом зрения. Да и в оценках читателей, в зависимости от их личностных особенностей, мы можем видеть различие подходов к книге, к проблемам, отразившимся в ней. Человек склоняя даже события своей собственной биографии спустя годы оценивать иначе, чем прежде, когда они происходили, – ведь и сам он изменился, и расширились его представления о жизни. Так, например, заканчивая свой первый роман «Маленькие люди», я полагала, что это книга о безрадостном, детстве; ныне же мне, напротив, представляется, что в ней запечатлены свет и радость той поры.

– Вы входили в литературу в начале 60-х годов, когда в литературной и общественной жизни Эстонии и всей страны происходило пробуждение новых жизненных соков. В вашем творчестве постоянно присутствует вера в действенность литературы, искусства вообще. В нем ощущается стремление разбудить мысль читателя, посеять в нем тревожные вопросы о мире, в котором он живет. Связаны ли гражданственность вашего творчества и «цвет времени», в котором задумывались и писались ваши первые книги, происходило становление вашего человеческого и писательского характера?

– Начало 60-х годов оказалось благоприятным для выявления новых творческих сел. В ту пору в самой атмосфере ощущалась необходимость общественного обновления и духовного поиска. Именно в тот период в эстонской литературе появилась новая волна – из прозаиков это были Ветемаа, Траат, Уит, братья Туулики, Каллас, Валтон. Их тревожили социальные проблемы, каждый из них по-своему искал «правду в справедливость», таким образом, наследуя самую давнюю и живую традицию эстонской литературы, связанную с именем и творчеством вашего классика Л. Таммсааре. В те времена казалось вполне естественным, что в литературу постоянно должны вливаться новые, молодые, действенные силы.

Однако тогда никак не ощущалось по крайней мере я этого не ощущала, – что именно мы и представляем из себя «новую волну». Этот термин вошел в обиход впоследствии. Между прочим, по возрасту мы не составляли единого поколения, разница между некоторыми из вас доходила до десяти лет, различным был в жизненный опыт. Возможно, больше всего нас объединяла самостоятельность мышления, она-то и порождала обновление как формы произведений – тогда появился короткий роман, стали широко использоваться ирония и гротеск, – так и содержания: в книгах бескомпромиссно разрабатывались острые общественные проблемы, звучала исповедальная искренность. Изменения в самой литературе повлекли за собой и оживление литературной жизни, в ту пору не редкими явлениями были бурная полемика, горячие дискуссии. Это, несомненно, способствовало духовному взрослению их участников, на них выверялись точки отсчета и углы зрения, оттачивались мнения и концепции, складывалось мировоззрение. Живой интерес общественности к литературе, к нашим книгам, независимо от того, поддерживали нас или оспаривали, соглашались с нашим взглядом на мир или протестовали против него, оказывал на нас закаливающее воздействие.

И в общем итоге тот период, несомненно, оказался весьма благотворным для огранки писательских личностей, для формирования их гражданской позиции.

Как сказалась ваша биография, ваша собственная жизнь в ваших книгах – от сугубо реалистической трилогии о Мирьям, где наверняка использованы реально собственного детства (это чувствовалось), до насквозь условной и все же опирающейся на действительность «Шарманки»?

– Исключая из рассмотрения те книги, в которых лично пережитое мной как-то соотносилось с жизнью моих героев, – такие, как «Трилогия о Мирьям», «Стая белых ворон», «Глухие бубенцы», – меня всегда считали фантазеркой и выдумщицей. Вне всякого сомнения, воображение играло достаточно определяющую роль при создании многих моих романов, однако, возможно, самым существенным тут являлись некие «болевые точки» в эмоциональной памяти, памяти сердца. Какие-то события, контакты, разговоры бередили эти чувствительные области, вызывая реакцию, порождая творческий импульс и заставляя браться за роман.

В детстве, во время войны, я, как это часто делают девчушки, пыталась запечатлеть свои переживания в стихах. То обстоятельство, что стихотворные строчки, оказавшись на бумаге, выглядели беспомощно, вызывало чувство глубокой горечи. К тому же мысли мои никак не желали умещаться в размер и в рифму. И я пришла к заключению: литературный талант у меня отсутствует. Было мне тогда одиннадцать лет. И я бросила всякие попытки такого рода. Правда, в школе я легко справлялась с сочинениями, особенно на свободную тему.

Однако и это не давало мне ни малейшего повода строить иллюзии: по-моему, в вашем классе водились удивительные литературные дарования, способные куда целеустремленней развивать тему, заслуживая этим полное одобрение учителей. Так что в свое время я отправилась в Москву, в кинематографический институт учиться на оператора – в средней школе я с увлечением занималась фотографией и полагала, что тут я и найду свое призвание.

Летом пятьдесят восьмого года я случайно оказалась у телевизора, – шло обсуждение популярного в то время романа, меня тоже заинтересовавшего. Пренебрежительный тон, с которым участники разговора оценивали книгу, меня рассердил; не досмотрев передачи, я встала, ушла в соседнюю комнату, взяла общую тетрадь в черном переплете и принялась записывать воспоминания собственного детства. В течение шести лет я все делала и делала эти записи, отдаляясь от воспоминаний в сторону обобщений, постоянно переписывая текст; примерно три четверти из написанного я отбросила – и понемногу начал приобретать очертания роман «Маленькие люди». Отлично помню свое состояние по завершения этой сравнительно небольшой рукописи: я вся выжата, в жизни уже больше ничего не напишу!

Но спустя какое-то время меня начало мучить одно воспоминание из сорок второго года. Отцу тогда чудом удалось вывезти из Ленинградской области бабушкину сестру с мужем, старых революционеров, некогда вырванных из буржуазной эстонской тюрьмы Советским правительством. Перед глазами у меня вставал тот студеный зимний вечер, когда они приехали к нам и при свече сидели у бабушки на кухне. Разинув рот, я глазела на двух изможденных немолодых людей. Они ужасно изголодались, но бабушка была непреклонна я дала им поесть совсем немного. Душа моя восставала против этого: ну почему она такая скупая? Много позже я поняла: бабушка хорошо помнила голод восемнадцатого года, она знала, что долго голодавший человек, переев, может умереть.

Эта «болевая точка» и дала толчок к написанию «Колодезного зеркала». Конечно, только толчок, за этим последовала большая работа по изучению истории социалистического движения в буржуазной Эстония, по изучению реалий жизни предвоенной поры.

– Среди ваших книг есть книги для детей («Сийм Силач», «Грустная лошадь»), есть книги, написанные о детстве («Маленькие люди», «Колодезное зеркало», «Старые дети»). Но и в тех романах, в которых действуют взрослые герои и их обуревают взрослые проблемы, вы часто обращаетесь к детству своих персонажей, как бы ища в их прошлом истоки и объяснения их сегодняшних характеров и поступков (это есть и в «Возможности выбора», и в «Часе равноденствия», даже в «Листопаде»), К тому же в ваших книгах много сирот, чьи судьбы всегда острее обнажают несовершенство, драматичность мира, в котором они живут. Какие воспоминания собственного детства, какие впечатления реальности сформировали эти качества ваших произведений?

– Я и мои сверстники – дети драматической эпохи, среди нас необычайно редки те, что и во время войны чувствовали себя защищенными от бед, потому что рядом были мать и отец. Естественно, пережитое заставляет думать о значении семьи для становления человека. Ведь беззащитный ребенок может вырасти агрессивным человеком, его рано оставляет жизнерадостность и подстерегает душевная усталость.

После войны нам казалось, что у последующих поколений сами собой отпадут беды, порожденные неполной семьей. Но, увы, ныне у нас опять немало я детей без отцов, н сирот, воспитываемых в детских домах, несмотря на то, что родителя у них живы. Как будто через десятилетия после войны ее проклятие все еще висят над нынешними маленькими людьми. Похоже, я в жизни ж в литературе сиротская участь, к сожалению, еще долго не отойдет навсегда в прошлое.

– Есть писатели, пишущие судьбу поколения. Как мне представляется, вы относитесь к другому писательскому типу. Вас интересует единственный человек, его личный вклад, его личная вине его личное решение проблем. Бениту и Эрвина Молларта из «Глухих бубенцов» объединяет, на мой взгляд, не то, что они принадлежат к одному поколению, и даже не возникшее между ними магнитное поле любви, их объединяет сходное отношении к миру, к жизни, к долгу, общие понятия о человеческой чести. Равным образом и Орви из «Часа равноденствия», и Ионас из «Родового древа», и Регина из «Возможности выбора», и Лео из «Чащобы» не олицетворяют собой поколения, – вы вершите суд над ними, спрос происходит именно с них, с конкретных людей. Но понятие поколения – значит оно что-нибудь для вас, как вы к нему относитесь?

– Если человек пробуждает во мне интерес к себе, я всегда стараюсь узнать, определить год его рождения. И вовсе не для того, чтобы знать его возраст, а для того, чтобы отнести его к тому или иному поколению. В любом человеке очень многое определяет среда, фон, весьма существенно, как далеко в прошлое уходи его личный опыт, какие периоды в минувшем он мог наблюдать, на какой отрезок времени пришлось его становление.

Принадлежность к определенному поколению в любом человеке многое объясняет, однако ни в коем случае не оправдывает отсутствия у него чувства личной ответственности. Когда мы сегодня в целом ряде случаев справедливо говорим об инфантилизме нового поколения, не вызываем ли мы у иных молодых людей желание скрыть за этим общим качеством свои индивидуальные леность мысли и душевную глухоту?

– По моим, да и не только по моим, понятиям, остро современный художник – это не любой из тех, кто пишет на современную тему, у кого в произведениях действуют легко узнаваемые нынешние люди в легко узнаваемой нынешней обстановке. Но тот, кто находит в жизни и задевает в своих книгах самое жгучее, важное, больное в современности, ее главные нервы. Как вы считаете, что помогает, что дает возможность писателю коснуться вопросов, волнующих многих людей?

– Воздух наполнен идеями, стоит только протянуть руку выловить свою, неповторимую, единственно важную.

Видимо, именно тогда, когда разрозненные будоражащие сигналы жизни объединяются в сознании писателя во что-то целое и начинают причинять мучения, и достигается состояние, когда уже нельзя молчать.

– Одно из постояннейших чувств современного человека- желание мира, спокойных и дружественных отношений между людьми и народами, ненависть к войне, которая может затопить мир. Вы уже прикасались к этому комплексу вопросов в «Листопаде», теперь вплотную подошли к нему в «Гонке». В отличие от авторов получающего все большее распространение политического романа, рассматривающих эти проблемы с точки зрения межгосударственных отношений, вы идете к ним от отношений человеческих, ищете их разрешения в сфере нравственной. Конечно, необходим и тот, и другой подход. Как вы пришли к этой теме, как она стала вашей, необходимой в вашем творчестве?

– Кто хоть немного старается вникнуть в глобальные, общемировые проблемы, неминуемо осознает всю серьезность нынешнего положения нашего мира. Подобные размышления – по-своему тяжкая работа, прикосновение к заботам мира оказывает сильное давление на психику отдельного человека. Люди сегодняшнего дня так или иначе реагируют на это давление, либо пытаясь сознательно анализировать происходящее, либо хотя бы ощущая неопределенный душевный дискомфорт. Человечество начинает все отчетливее понимать, что возникновение какого-либо отрицательного процесса в любом уголке земного шара неминуемо откликнется и за много тысяч километров. Несметное множество очагов войны, гонка вооружений, международная напряженность, экологические катастрофы, – ничто уже не ограничивается местными рамками. Достаточно привести хотя бы одну исходную цифру: население Земли за последние четверть века удвоилось, – чтобы стала ясной необходимость пересмотра существовавших до сих пор моделей поведения человека. Человек нынешней эпохи, эпохи интенсивной эксплуатации всех земных богатств, должен бы воспитывать в себе новую этику поведения и личное экологическое сознание, чтобы обеспечить сносную жизнь всему человечеству, всем людям, в том числе и самому себе. Таким образом, человеку уже не следует довольствоваться удобным самооправданием: ну что под силу мне, мелкой букашке на божьем свете! Ответственность за сохранение жизни лежит на всех и каждом. Очевидно, исходя из этого, писатели и начинают все чаще обращаться к этим проблемам – то в жанре политического романа, то через показ этики и псевдоэтики исполненного предчувствия катастрофы человека, как это, к примеру, пыталась сделать я в романе «Гонка».

Признаться, до всего этого я дошла не вдруг и даже, может быть, позже, чем надо бы. Импульсы, побудившие написать этот роман, были скорее не рационального, а эмоционального порядка: ощущение чрезмерно высокой платы за моторизацию нашей жизни в виде множества дорожных катастроф и человеческих жертв и еще картинка из детства, вновь и вновь всплывавшая на поверхность сознания. Дело в том, что в нашем доме когда-то жил человек, проводивший все свои свободные часы за разборкой старого трофейного автомобиля на части и последующей сборкой его. Бесконечный этот круговорот продолжался изо дня в день, целыми месяцами. Кажется, всего раз или два мне довелось видеть его едущим на этом автомобиле. Усадив в машину жену и детей, он минут за пятнадцать объезжал квартал, а затем спешил домой с тем, чтобы опять разбирать автомобиль. Человек исключил из своего мира, из своих интересов все прочее, подчинил свою жизнь, в общем-то, несложному механизму.

С тех пор меня неизменно пугала власть рукотворного мира над человеком.

– Ни один век человеческой ‘» истории не был легок и отдохновенен для людей: как сказал поэт Александр Кушнер, что ни век, то век железный. И ни одно поколение не сказало о себе устами своих писателей и мыслителей, что оно живет в спокойное, безмятежное время. Про другие времена, прошедшие, так говорили, про свое – никогда. В ваших произведениях наш век предстает большим и очень серьезным испытанием для людей, для их психики, нравственности, для их физических сил. И герои должны мобилизовать все свои внешние и внутренние ресурсы, все свои лучшие качества, чтобы выдержать эти испытания и остаться достойными звания людей. Не этим ли объясняется та требовательность к человеку которая пронизывает все ваши книги и которую иные критики склонны именовать жесткостью и даже жестокостью?

– Эпоха всевозрастающих темпов, где все без исключения системы беспрестанно усложняются, становится все более безжалостной по отношению к индивидууму; в для того, чтобы как-то ориентироваться в сегодняшней жизни, не потеряв самого себя, любой человек постоянно должен предъявлять себе повышенные требования. То и дело приходится оказываться перед тем или другим выбором, порой возникает представление о человеке как о некоей вычислительной машине, вынужденной стремительно и точно реагировать на явления, громоздящиеся одно на другое, определять свое отношение к ним: плюс-минус, плюс-минус – с тем, чтобы воссоздавать как можно более адекватную картину окружающего.

В самом деле, в связи с моими книгами говорилось и о жесткости, я о жестокости. Не стану отрицать, порой находит необоримое желание кого-то встряхнуть, оторвать от стереотипных представлений, предрассудков, узости. В свое оправдание могу сказать, что я и по отношению к самой себе не отличаюсь мягкостью, я постоянно пересматриваю свои мнения и оценки и нередко приобретаю при этом болезненный опыт.

Несколько лет тому назад на похоронах родича я за поминальным столом оказалась напротив пожилого человека, из-за сетки морщин на лице которого вдруг проглянуло что-то знакомое. Мужчина этот был замкнут, он чаще брался за стопку, нежели за вилку, время от времени парализованной рукой придерживал спичечный коробок, чтобы прикурить очередную сигарету. Постепенно до меня дошло, что этого мужчину я в последний раз видела более тридцати лет тому назад, точнее – я, еще ребенок, встретила его в сентябре 1944 года на том хуторе, откуда я вынесла картины воспоминаний, побудившие меня впоследствии написать «Глухие бубенцы».

На все вопросы относительно прототипов я всегда отвечала отрицательно. Я не считаю собственное видение настолько объективным, чтобы быть в состоянии прямиком перевести кого-либо из жизни в книгу.

Представления других люден о ком-то, равно как и его собственные представления о себе, могут в корне отличаться от моих представлений о нем.

Теперь же напротив меня сидел за столом человек, которого я, оказывается, держала перед глазами, когда выписывала одного из персонажей «Глухих бубенцов», не скупясь при этом на густо-иронические краски.

Я замерла и не нашла слов, чтобы заговорить с ним. Он же явно не стремился к разговору со мной, очевидно, сообразив при чтении романа по многим деталям, что это именно его, именно ту встречу я извлекла из запасников памяти.

Я онемела под перекрестным огнем собственных размышлений.

В свое время на гротесковом полотне «Глухих бубенцов» я поместила этого человека на заметное место. И сейчас мне стало стыдно – я причинила ему боль. С полной ясностью я поняла, что своих героев следует по возможности синтезировать, что определенное сходство персонажа с любым конкретным человеком может обернуться несправедливостью.

Именно в то время я писала «Чащобу». И впечатление от этой встречи сказалось на изображении персонажей нового романа.

– «Чертоцвет» был вашей восьмой, а если считать и «Слима Силача» – «сказку не только для детей», – то даже девятой книгой. До этого вы выходили к читателю с романами о современности, с трилогией о девочке Мирьям, чье детство пало на канун войны, войну и послевоенные годы, с романом «Глухие бубенцы», время которого – несколько дней в разгар немецкого отступления из Эстонии. Дальше, в глубь времен, вы не уходили. И я думаю, «Чертоцвет», действие которого разворачивается во второй половине XIX века, был достаточно большой неожиданностью и для читателей, и для критиков. Какова была их реакция? Считаете ли вы сами «Чертоцвет» и «Родовое древо» произведениями историческими? Что побудило вас обратиться к прошлому, к судьбам людей, живших задолго до нас?

– Во время войны ряды моих родных поредели, только из самых близких ушло трое. Я не была исключением, подобное происходило со многими. Порой возникало ощущение, что на обезлюдевшем просторе у нас не может быть особых видов на будущее. Мы вынуждены были сами принимать решения, сами подниматься на ноги, помощи я совета ждать было неоткуда.

Я всегда жалела об отсутствии у меня большой родни, ощущала некоторую выкорчеванное». Впоследствии, уже став писателем, я нередко думала: вот кому повезло, так это Таммсааре и Хинту, за ними стояла внушительная череда предков.

В результате различных перипетий, в силу разных случайностей мне все же удалось в 1972 году напасть на след отцовского рода. Я отыскала в Средней Эстония брата и сестру моего покойного деда, им обоим уже перевалило за девяносто, один из них оказался глухонемым, другая практически лишилась речи после инсульта. Там, на родине деда, в вымирающей деревне, где жило только несколько стариков, я испытала настоящее потрясение. Стоило мне сказать, чья я внучка, как скрытные и недоверчивые но отношению к чужакам старики вдруг становились приветливыми и разговорчивыми. Они ясно припомнили последний приход моего деда к местам своего детства осенью 1936 года, перед самой смертью, последовавшей в декабре того же года.