Смерть и рождение человека (Ив. Бунин и М. Горький в 1911 – 1913 годах)

1

Летом 1912 года Бунин впервые известил Горького о своем намерении издать книгу рассказов, написанных большей частью на Капри за последнюю зиму. «С удовольствием узнали, – писал Бунин, – что Вы в добром и веселом здравии и, верно, пишете, чем я, например, совсем не могу похвалиться: сглазили меня в Москве весной, тих и бесплоден стал я! Да и критики в гроб вгоняют безвременно: кучу вырезок получаю чуть не каждый день, и по крайней мере треть из них – преподлая: густо кадят, но и врут на меня, якобы жестокосердого, как на мертвого. Надежда слабая только на сборник рассказов – будучи собраны в книгу, м. б. мягче они покажутся» ¹.

Почти все рассказы, предназначавшиеся для книги и создавшие Бунину репутацию «жестокосердого» автора, были хорошо знакомы Горькому. Это были читанные на Капри повести и рассказы «Суходол», «Захар Воробьев», «Сто восемь», «Ночной разговор», «Сила», «Хорошая жизнь», «Сверчок», «Веселый двор» и «Игнат». Для нового сборника у Бунина был еще один недавно опубликованный в газете рассказ «Смерть Моисея» («Русское слово», 28 декабря 1911 года), привлекший внимание Горького, однако этот рассказ в окончательный состав книги не вошел.

«Моя книга выходит в начале сентября, – она уже вся готова, – сообщал Бунин Горькому в очередном письме – Называется она – «Суходол. Повести и рассказы 1911 – 1912 г.». Умнее ничего не придумал. «Смерти» («Смерти Моисея»), понятно, в ней нет» ². По какой же причине Бунин решил не печатать новый рассказ в готовящейся книге? Ведь по основной идее, по авторскому умонастроению «Смерть Моисея» глубоко соответствует тому, что Бунин писал тогда и в стихах и в прозе. Основу этого философского рассказа-притчи составляет библейский сюжет.

«Вот рассказ о смерти пророка, – мир ему! – дабы утвердились сомневающиеся в необходимости покоряться Вожатому».

Сорок лет царствовал пророк Моисеи над своим народом и спас его. В старости он стал страшен для людей, и никто из них не думал, что он смертен. Но час его приблизился. Возмутившись духом, бесстрашный пророк попытался воспрепятствовать смерти и вступить в единоборство с ней и был тяжело наказан за непокорность. Его поразил страшный недуг. И только на третий день, когда врач признал свое бессилие исцелить больного, пророк тихо сказал: «О, пожалейте меня! Смерть непобедима!»

В последней беседе с двумя темными ангелами Моисей обнаружил настоящую меру своего ума и обосновал неизбежность смерти, как раньше отстаивал все неотъемлемые права жизни.

«И невольники, – это были невольники божий, – стали тихо продолжать затихающую речь его:

«Доколе, – сказал первый, читая суру о Великой Вести, – доколе солнце не будет согнуто, не падут с неба звезды, не сдвинутся с места горы, не будут покинуты верблюдицы, не соберутся в стаи дикие звери, не закипят моря…»

«Я Сын, – сказал второй, читая суру Отходную. – Слава царствующему над всем миром! Вы все возвратитесь к нему…»

И, слушая невольников, их тихое, мерное чтение, пророк возлег на ложе и опочил сном смерти, не ведая того».

В «Смерти Моисея» Бунин описал перелом в сознании человека – от страха смерти и безуспешных попыток избежать ее к философскому смирению перед неизбежным и познанию сладости «приближения к Возлюбленному», то есть к богу. Такое толкование смерти как очищающего момента жизни и перехода в высшее, сверхличное бытие, свободное от тленности земного существования, сближало Бунина с поэтами и философами Древнего Востока, а из новейших мыслителей – с Львом Толстым.

Много позже, в своей книге «Освобождение Толстого», Бунин указал на древние источники этой философской идеи. «Древняя индусская мудрость говорит, – писал Бунин, – что человек должен пройти два пути в жизни: Путь Выступления и Путь Возврата. На Пути Выступления человек чувствует себя сперва только своей «формой», своим временным телесным бытием… На Пути же Возврата теряются границы его личного и общественного Я, кончается жажда брать – и все более и более растет жажда «отдавать» (взятое у природы, у людей, у мира): так сливается сознание, жизнь человека с Единой Жизнью, с Единым Я – начинается его духовное существование» ³.

По свидетельству Бунина, Толстой часто повторял Марка Аврелия: «Высшее назначение наше – готовиться к смерти» ⁴.

В рассказе «Смерть Моисея» намечен один из важнейших мотивов, пронизывающий произведения сборника «Суходол». Не случайно тема гибели человека, фатально настигающей его смерти была господствующей в большинстве бунинских рассказов 1911 – 1912 годов. Убийство «дедушки» Петра Кириллыча в «Суходоле», совершенное его незаконным сыном Гервасием; самоубийство калеки Никанора Матвеича, сына купцов Самохваловых, в «Хорошей жизни»; неожиданное убийство из ревности, которым кончает мужик Игнат в одноименной повести; целая серия смертей и убийств на почве открытой социальной вражды или обыденных бытовых конфликтов в «Ночном разговоре»; неожиданная и нелепая смерть Захара Воробьева, выпившего на спор невероятное количество водки в жаркий летний день; голодная смерть матери и фактическое самоубийство под колесами поезда ее беспутного пьяного сына в повести «Веселый двор»; история смерти замерзшего в лютую стужу парня, рассказанная его безутешным отцом, шорником Сверчком, – все это варианты и вариации одной общей мысли, неотступно владевшей воображением писателя. Но только в отличие от библейской притчи о смерти пророка эти рассказы несли в себе совершенно реальные подробности обыденной русской жизни, на которую Бунин смотрел с возрастающей тревогой и чувством глубокой безнадежности.

Весь сборник «Суходол» от начала до конца был обращен к реальному русскому быту, и высокая, торжественная стилистика библейского сюжета прозвучала бы в нем диссонансом. Рассказ «Смерть Моисея» Бунин оставил для следующей книги, но сама тема смерти человека, многосторонне развернутая в конкретно-историческом, бытовом, социальном и психологическом плане, осталась главной в его новом сборнике.

На вопрос об основном предмете его рассказов, составивших сборник «Суходол», Бунин ответил в 1911 году: «В них тоже рисуются различные стороны народной жизни – мужиков и мещан. Причем меня интересует воспроизведение подлинной народной речи, народного языка. Рассказ ведется не от автора, а от имени действующих лиц Хороший колоритный язык народа средней полосы России я нахожу только у Гл. Успенского и Л. Толстого. Что касается ухищрений и стилизации под народную речь модернистов, – то я считаю отвратительным варварством» ⁵.

Основной из указанных Буниным приемов повествования – рассказ не от автора, а от имени действующих лиц – применялся им необыкновенно гибко и разнообразно. Пожалуй, только в рассказе «Хорошая жизнь» этот стилевой ход был использован писателем в чистом виде. В других же случаях у Бунина нередок рассказ в рассказе, когда речь основного действующего лица обращена к слушателю, наблюдателю, а то и автору-повествователю, фигура которого создает необходимую «рамку» для прямой речи главного персонажа.

В литературе о прозе Бунина уже было обращено внимание на то, что в его крестьянских рассказах достаточно важную роль играет наблюдатель-интеллигент, например, учитель Иваницкий в рассказе «Сто восемь» («Древний человек»), молодой помещик Ремер в рассказе «Сверчок», гимназист в «Ночном разговоре» и др⁶. При всей эскизности этой вводной фигуры значение ее в структуре бунинского рассказа особенное, уточняющее авторский угол зрения на действительность. Наблюдатель из интеллигентной среды усиливает остроту восприятия, создает дополнительный «эффект присутствия», подчеркивая контраст и разрыв обычных представлений культурного человека с проявлениями первобытной отсталости, косности, примитивности, а иногда и непомерной жестокости деревенского быта и деревенских нравов.

Сам Бунин в своих повестях и рассказах, как правило, воздерживался от прямых политических суждений и выводов о современном положении народа. Как художник он стремился занять по возможности объективную позицию, ограничиться ролью правдивого свидетеля, утверждающего лишь то, что он видел и слышал. Преобладание прямой народной речи в его рассказах 1911 – 1912 годов по-своему соответствовало этой авторской установке – показать мужика таким, каков он есть, как он мыслит и говорит, чувствует и действует. Конец тысячелетия России, по мироощущению Бунина, был чреват социальной катастрофой, и мысль о неизбежности индивидуальной смерти соединилась в его сознании с горестными картинами гибели старого патриархального быта, державшегося веками за Руси.

Крушение целого уклада жизни Бунин сумел распознать в самых разных, как будто не связанных вместе явлениях и фактах действительности. Распад и вырождение старинных дворянских родов, печальный конец обитателей «веселого» крестьянского двора, безвременный уход из жизни многих и многих людей, потерявших под ногами знакомую почву, – все это действительно имело под собой одну общую трагическую основу. Повести и рассказы Бунина, собранные в книге «Суходол», звучали воистину как сура Отходная, как прощальная литургия по гибнущей патриархальной Руси. Именно так уже после революции Горький оценил повесть «Суходол», заметив, что это – «одна из самых жутких русских книг, есть в ней нечто от заупокойной литургии. И в лиризме автора слышен гнев и презрение потомка к предкам, оторвавшим его от земли, заразив его непобедимым тяготением к ней. В «Суходоле» Бунин, как молодой поп, с подорванной верою в бога, отслужил панихиду по умершему сословию своему и, несмотря на гнев, на презрение к бессильным скончавшимся, отслужил все-таки с великой сердечной жалостью к ним. И – к себе, конечно, и к себе» ⁷.

Чувство сострадания, заключенное в авторском лиризме, распространялось не только на собственное сословие – не менее остро Бунин переживал гибель крестьянских домов, отданных на поток в разграбление жестокому буржуазному веку. С точки зрения психологии, обычаев и национальных традиций Бунин не делал особых различий между мелкопоместными землевладельцами и мужиками – и те и другие представляли гибнущий социальный уклад, знаменовавший для Бунина общую трагическую судьбу старой России.

В интервью корреспонденту газеты «Московская весть» в сентябре 1911 года Бунин сказал: «Я должен заметить, что меня интересуют не мужики сами по себе, а душа русских людей вообще. Некоторые критики упрекали меня, будто я не знаю деревни, что я не касаюсь взаимоотношений мужика и барина и т. д. В деревне прошла моя жизнь, следовательно, я имею возможность видеть ее своими глазами на месте, а не из окна экспресса… Дело в том, что я не стремлюсь описывать деревню в ее пестрой и текущей повседневности. Меня занимает главным образом душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина» ⁸.

Бунин не ставил своей, целью описывать деревню в ее «пестрой и текущей повседневности», но путь к такому описанию был для него открыт, и он нередко и с успехом им пользовался. В его повестях и рассказах, созданных после крестьянских волнений 1905 – 1907 годов, отразилось множество фактов и наблюдений, почерпнутых из самой гущи современности. Затянувшуюся агонию отсталой патриархальной деревни Бунин имел возможность видеть в самых тяжелых и мучительных проявлениях. И, кроме давних устоявшихся впечатлений, в поле его зрения постоянно попадали и откладывались в памяти новые характерные подробности хозяйственного и нравственного развала хорошо знакомой ему мелкопоместной и крестьянской среды. Смерть человека, завязывающая сюжет рассказа или составляющая его развязку, стала самым глубоким символом этой трагедии. «Отходной», литургический лейтмотив глубоко и последовательно проведен через отдельные повести и рассказы Бунина начала 10-х годов.

2

В повести «Суходол», давшей заглавие бунинской книге, подытожена история оскудевшего дворянского рода. Однако эту историю Бунин крепко-накрепко сплел с судьбою бывшей дворовой девки Натальи, молодость которой прошла еще до отмены крепостного права. Наталья доводилась молочной сестрой барину Хрущеву, и ее отношения с господами складываются в один из драматичных узлов суходольской семейной хроники. Хроника и построена как свободное лирическое излияние, основанное не столько на прямых авторских впечатлениях, сколько на рассказах и воспоминаниях Натальи, главной сказительницы Суходола.

«Когда случалось нам отдыхать от городов в тихой и нищей глуши Суходола, снова и снова рассказывала Наталья повесть своей погибшей жизни. И порою глаза ее темнели, останавливались, голос переходил в строгий, ладный полушепот. И все вспоминался мне грубый образ святого, висевший в углу лакейской старого нашего дома. Обезглавленный, пришел святой к согражданам, на руках принес свою мертвую голову – во свидетельство своего повествования…»

В сложной, прихотливо развернутой лирической прозе Бунина точно указаны все свидетельства, прямые и косвенные, который подтверждают достоверность авторского рассказа. Характерно, что повесть-хроника «Суходол» звучит и от первого единственного, и от первого множественного лица. Первое множественное («мы») – это младшие современные потомки обедневшего дворянского рода Хрущевых (художественно-биографического аналога рода Буниных), последних отпрысков Суходола, потерявших все права на свои прежние земли, на барскую усадьбу и рассеявшихся по свету без вещественной памяти о себе, без видимого следа. Первое единственное («я») – это сам рассказчик, собравший родовые предания, воспоминания родственников и близких, свидетельства дворовых мужиков, ощущения земли и неба, связанные с Суходолом.

«И мы застали уже не быт, не жизнь, а лишь воспоминания – о них, полудикую простоту существования, – говорится в эпилоге «Суходола», -Все реже навещали мы с годами наш степной край. И все более чужим становился он для нас, все слабее чувствовали мы связь с тем бытом и сословием, из коего вышли. Многие из соплеменников наших, как и мы знатны и древни родом. Имена наши поминают хроники, предки наши были и стольниками, и воеводами, и «мужами именитыми», ближайшими сподвижниками, даже родичами царей. И называйся они рыцарями, родись мы западнее, как бы твердо говорили мы о них, как долго еще держались бы! Не мог бы потомок рыцарей сказать, что за полвека почти исчезло с лица земли целое сословие, что столько нас выродилось, сошло с ума, наложило руки на себя, спилось, опустилось и просто потерялось где-то не мог бы он признаться, как признаюсь я, что не имеем мы ни даже малейшего точного представления о жизни не только предков наших, но и прадедов, что с каждым днем все труднее становится нам воображать даже то, что было полвека тому назад!»

Эту последнюю трудность – вообразить то, что было полвека назад, то есть в пору падения крепостного права, – Бунин с необыкновенным искусством преодолел в «Суходоле» Не имея возможности спасти старое родовое гнездо от реальной исторической гибели, он сохранил его в поэтическом воображении, и не только для себя одного. Как обезглавленный святой, павший в неравной битве с татарами и предъявивший согражданам собственную мертвую голову в подтверждение истинности своего повествования, Бунин создал поэтическую летопись Суходола – последнее художественное свидетельство и доказательство реальности того, что исчезло с лица земли и уже не может быть восстановлено иначе, как в предании.

Бунин нимало не идеализировал жестокие и несправедливые крепостные порядки, на которых от века стоял Суходол. У господ, по словам автора, было в характере то же, что и у холопов: или властвовать, или бояться… Однако один из важнейших мотивов повести состоит в установлении близкого родства суходольского барского дома с крестьянским двором и деревней. В запутанных, странных и темных отношениях близкой семейственной связи состояли суходольские господа и суходольские мужики. Бунин и стремился познать общие национальные черты психологии, сближавшей тех и других. Настоящая суходольская душа, по его утверждению, – «душа, над которой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле»

Необычной была в Суходоле любовь, необычной была и ненависть. Две ипостаси страстной суходольской души особенно отчетливо обрисованы в характерах застенчивой Натальи и дерзкого Гервасия. Наталья всю свою жизнь любила крутого на расправу барина Петра Петровича. По чисто девичьей влюбленности она скрыла дорогое в серебряном окладе зеркальце молодого барина и была жестоко наказана – сослана на два года в отдаленный безлюдный хутор пасти индюшат. Вся жизнь Натальи после этого была сломлена; ее тихое помешательство – глухой укор суходольскому барскому самодурству.

Дерзкий нравом дворовый мужик Гервасий, служивший лакеем у суходольских господ, как Смердяков у Достоевского, сводит смертные счеты со своим отцом, слабодушным Петром Кириллычем.

«Увидя кровь, бессмысленно – раскосившиеся глаза и разинутый рот, Герваська сорвал с еще теплой дедушкиной шеи золотой образок и ладанку на заношенном шнуре… оглянулся, сорвал и бабушкино обручальное кольцо с мизинца… Затем неслышно и быстро вышел из гостиной – и как в воду канул».

Бунин не сгладил зловещего смысла этой кровавой развязки. Насильственная смерть дедушки Петра Кириллыча служит прологом и неким историческим знаком скорой гибели рода, семьи, всех, кто связан был древней суходольской семейственностью. Ведь погиб он «столь же нелепо, как и убийца его, как и все, что гибли в Суходоле».

Падение крепостного права нанесло сокрушительный общий удар патриархальному Суходолу; наследственные, личные драмы отдельных обитателей старой дворянской усадьбы соединились в одну социально-историческую драму дворянского рода, обреченного на вырождение и смерть. За полвека, истаявших в памяти Натальи со времен ее девичества, суходольская усадьба пришла в полное запустение: «Умерли все помянутые в этой летописи, все соседи, все сверстники их. И порою думаешь: да полно, жили ли на свете-то они?»

Сила Бунина как художника заключалась в том, что вопросы, им поставленные, относились к жизни и смерти не только собственного сословия, но к судьбе всей многострадальной патриархальной России, остававшейся и после отмены крепостного права в самом тяжелом, трагическом положении.

Гибель крестьянской семьи, описанная в повести «Веселый двор», является выразительной параллелью к печальной семейной хронике, развернутой в «Суходоле».

Бунин обратился здесь к наиболее безысходным обстоятельствам крестьянской жизни, к крайним формам социального бедствия, физического вырождения и нравственного упадка, характерным для обнищавшей русской деревни в пореформенную эпоху. Двор Минаевых, будто в насмешку прозванный «веселым», – самый бедный в Пажёни. Бывший хозяин его, вольноотпущенный дворовый мужик Мирон, увязался когда-то пьяный за обозом в Ливны, да так и замерз в зимнюю стужу, сгинул без следа со света. Остались после Мирона на «веселом дворе» только жена его, Анисья, да сын Егор, унаследовавший от пьяницы-отца главные черты его психологии и характера.

История Мирона составляет экспозицию «Веселого двора», и она лишь подступ к детальному рассказу о судьбах Егора-печника и Анисьи. За двадцать лет после смерти хозяина дом их почти совсем сгнил и покпгился. Зимой в избе волков можно было морозить – по всем углам нарастала снежная опушка. И хоть «золотые руки» были у пьяницы и пустоболта Егора, к собственному дому меньше всего он умел и хотел приложить их. Скудный надел Минаевых не выхолил из сдачи фактически жили они без земли, без сколько-нибудь налаженного хозяйства, и эта привычка перебиваться случайными заработками, чужими кусками, бродяжничеством создала не просто беспутный характер, а настоящий социальный тип человека перекати-поле.

К Егору Минаеву Бунин отнесся с нескрываемым критицизмом, полагая, что бесчеловечные обстоятельства его существования только усугублены личными и наследственными качествами самого характера очевидным падением личности уже во втором поколении (так же освещен в «Деревне» Дениска Серый). И напротив, несчастная Анисья, хозяйка «веселого двора», изображена Буниным в повести с полной мерой сердечного авторского сострадания и сочувствия.

По авторской концепции, Егор и Анисья выражают противоположные стороны народной души, разные задатки и возможности крестьянского сознания и характера. Егор теряет то светлое и доброе, что было заложено в матери; Анисье не на кого надеяться, не на кого опереться под старость, некому отдать свою материнскую печаль и любовь.

Описания последнего пути Анисьи из Пажени к сыну в Ланское, подробности ее медленного голодного умирания, переходы сознания из яви в сон и обратно, движение от бытия к небытию, от жизни к смерти принадлежат к сильнейшим страницам всей бунинской прозы, к настоящим художественным открытиям русской и мировой литературы.

Самая ужасная и жестокая смерть настигает в «Веселом дворе» Егора Минаева. С детства в его душе живет тайная, полуосознанная тяга к самоубийству. В отрочестве он попытался-таки от страха осуществить свое намерение, его вынули из петли без чувств и так исколотили, что он ревел, захлебывался, как двухлетний. Надолго забыв с тех пор думать о петле, Егор подсознательно сохранил в себе эту губительную наклонность. Его тяжелая, подорванная водкой наследственность во многом определяется социальным отщепенством и одновременно усугубляет его. Свободный от земли, от хозяйства, от сколько-нибудь прочных социальных уз и семейных привязанностей, он постепенно теряет облик человеческий. Ни в деревне, ни в городе Егор не находит себе настоящего места, живет впроголодь, опускается, дичает.

В день похорон у могилы матери он ел и пил до отвала. «А под вечер, тут же, у могилы, плясал, всем на потеху, – нелепо вывертывал лапти, бросал картуз наземь и хихикал, ломал дурака; напился так жестоко, что чуть не скончался. Пил он и на другой день и на третий… Потом снова наступили в жизни его будни».

Со смертью матери исчезла последняя связь, которая еще как-то держала беспутного Егора-печника на этой земле. Свою жизнь по внезапному побуждению, вдруг, он оборвал сам на железнодорожном полотне под колесами проходящего поезда. Его последние душевные движения перед смертью, как и прежде, темны, неосознанны, стихийны. «И, когда потрясши землю, оглушая, пронесся поезд, увидали мальчишки, что барахтается, бьется рядом с рельсами что-то ужасающее. В песке билось то, что было за мгновенье перед тем Егором, билось, поливая песок кровью, вскидывая кверху два толстых обрубка – две ноги, ужасающих своей короткостью. Две других ноги, опутанных окровавленными онучами, в лаптях, лежали на шпалах».

Новая дорога в буквальном смысле слова раздавила Егора Минаева, последнего обитателя нищего крестьянского двора, как промышленная цивилизация в целом сокрушила убогую и бессильную патриархальную Русь. Эта общая метафора жестокости исторического процесса, результатом и следствием которого все чаще становится безвременная и противоестественная человеческая смерть, воплощена в повести Бунина с огромной силой достоверности бытовых и психологических деталей.

Прижизненная Бунину критика не раз упрекала его в «жестов кости», в умышленном подборе чрезмерно тяжелых подробностей и мрачных красок, обнаруживающих глубокие противоречия современного русского быта и резкие психологические контрасты «русской души». Особенно часто повторялись обвинения в предвзятом отношении к образу жизни и характеру русского крестьянина.

1. «Переписка А. М. Горького и И. А. Бунина» – «Горьковские чтения 1958 – 1959», М., Изд. АН СССР, 1961, с. 63. [↩]
2. «Переписка А. М. Горького и И. А. Бунина», с. 66.[↩]
3. И. А. Бунин, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9, М., «Художественная литература», с. 18 – 19.[↩]
4. Там же, с. 7.[↩]
5. И. А. Бунин, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9, с. 537.[↩]
6. См.: Л. В. Крутикова, Крестьянские рассказы И. А. Бунина 1911 – 1913 годов. – «Ученые записки ЛГУ им. А. А. Жданова», N 339, вып. 72, 1968, с. 176.[↩]
7. «Переписка А. М. Горького и И. А. Бунина», с. 92.[↩]
8. И. А. Бунин, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9, с. 536.[↩]