№8, 1974/История литературы

Вопросы решенные и нерешенные

В статье В. Кожинова, опубликованной в книге «Контекст. 1972», предложена новая концепция развития русской литературы от XVII до XIX века.

По его мнению, начало развития русского критического реализма следует отнести на 1860 – 1870 годы.

Просветительство и просветительский реализм он предлагает рассматривать лишь со второй трети XIX века.

Сентиментализм он также передвигает в XIX век, на 40 – 50 е годы.

Во вторую треть XIX века переносит он и романтизм.

Что касается классицизма, то В, Кожинов считает, что термин этот имеет совершенно условный характер, и устраняет его из рассмотрения.

Таким образом, всем течениям (кроме критического реализма) приходится развиваться, по сути дела, одновременно в течение второй трети XIX века (см. стр. 279 – 301), поскольку последняя треть века, что ни говори, должна быть отдана критическому реализму, в 90-е годы появится символизм, да и до социалистического реализма – рукой подать.

Почему же В. Кожинову понадобилось так плотно спрессовать все литературные течения, которым до сих пор сравнительно вольготно жилось в течение XVIII и в начале XIX века?

Происходит это потому, что автор этой концепции по-новому подходит и к русской истории.

XVIII век он переносит в Средневековье, а новые черты исторического процесса обнаруживает лишь в начале XIX века, начиная с Отечественной войны 1812 года (см. стр. 286 – 287). До этого в русской литературе он видит лишь «младенчески первозданное мировосприятие», которое «объединяет Аввакума и Державина, свидетельствуя о том, что они во многом порождение одного «века», предшествующего развитой, осознающей себя культуре» (стр. 289). Правда, тут же В. Кожинов замечает, что «время от Феофана Прокоповича до Пушкина – это время перехода от средневековой к новой литературе», Но Феофан Прокопович моложе Аввакума на шестьдесят лет (он родился незадолго до сожжения Аввакума), а Державин моложе Прокоповича на шестьдесят лет с лишним и всего на шесть лет старше Радищева, которого уж никак не объединишь с Аввакумом и его принципом: «До нас положено: лежи оно так во веки веком!»

Концепция эта не могла не вызвать недоумения у историков литературы этого времени, не привыкших еще к такой гибкости (пользуясь выражением В. Кожинова) в обращении с историей.

Вот почему выступление Е. Купреяновой и И. Сермана с обращенным к В. Кожинову вопросом «В каком веке жил Державин?» нельзя не понять. Можно, пожалуй, даже его расширить, спросив: «Да был ли и век-то?» И – уж во всяком случае – где он находился: в Средневековье или в Новом времени? В самом деле, если авторы статьи «В каком веке жил Державин?» считают, что новый период развития русской культуры относится к началу XVIII века, и связывают его с Полтавской битвой (1709), то для В. Кожинова новый период начинается более чем на столетие позже: «Решающим фактором и основой зрелого национального самосознания явилась для России Отечественная война» (стр. 293). Об этом он говорит и в своем «Ответе оппонентам», хотя, по сути дела, принимает точку зрения оппонентов. Если в «Контексте. 1972» он писал, что «русская литература XVIII в….ближе к литературе XVII, чем XIX столетия» (стр. 286), то в «Ответе» он рассматривает как особый период «русскую литературу XVIII – первой трети XIX века». Таким образом, В. Кожинов шагнул навстречу своим оппонентам сразу на целое столетие!

Почему же, однако, возникла необходимость таких решительных перетасовок имен, течений, направлений, короче, решения В. Кожинова поставить наконец историю русской литературы с головы (в каковом положении она сейчас, по его мнению, обретается) – на ноги?

С точки зрения В. Кожинова, необходимо устранить расхождение между логикой изучения развития западноевропейских литератур, характером и сменой в них литературных течений, и их, так сказать, аналогами в изучении литературы русской. Если на Западе в основе зарождения и смены литературных течений лежала литература Возрождения, которая была для них общим могучим стволом (стр. 282), то в России исследователи ее не учитывают, поэтому в развитии русской литературы нет, так сказать, западноевропейской логики, Ее можно восстановить, если мы обнаружим русское Возрождение. Но так как в русской литературе XVIII века В. Кожинов не находит произведений и писателей, которых можно было бы поставить на уровень западноевропейского Возрождения, то ему, естественно, и пришлось русский XVIII век зачислить в Средневековье; опираясь на Пушкина, создать русское Возрождение, а литературные течения русского XVIII века разместить между 40 – 60-ми годами XIX века. Так, по сути дела, и возникла его схема развития русской литературы.

В споре затрагиваются все литературные течения русской литературы XVIII века, широко привлекается зарубежная литература, на 27 страницах статьи В. Кожинова в «Контексте. 1972» называется около ста двадцати имен русских и западноевропейских писателей. Но центральным все же является вопрос именно о понимании роли русской литературы XVIII века, о ее основном содержании, о месте ее в литературном процессе в целом. Об этом нам и придется говорить, оставляя в стороне многие другие вопросы.

Необходимо при этом иметь в виду, что – и независимо от интересующей нас дискуссии – в трактовке литературы этого времени нам приходится наблюдать, по выражению П. Беркова, «устрашающую разноголосицу». Ограничимся одним примером. В 1973 году вышла книга И. Сермана «Русский классицизм». Автор ее полагает, что развитие русского классицизма (которого, по мнению В. Кожинова, вообще не существовало и не могло существовать) было начато Кантемиром, завершено Державиным и вообще оно представляет собой целую эпоху. В первом же номере журнала «Русская литература» за 1974 год А. Морозов говорит (не упомянув даже о книге И. Сермана), что «на долю «русского классицизма», да и то с большими оговорками остается только А. П. Сумароков с горсткой… весьма непоследовательных последователей» 1. Перевернув, однако, три страницы того же номера журнала, мы можем прочесть у другого автора – В. Каминского, что XVIII век – «эпоха относительного господства классицистического направления» 2. И в том же номере на стр. 98 в статье П. Охрименко говорится о развитии критического реализма «начиная с сатир Кантемира». В книге же «Мастерство Державина» А. Западов вообще пришел к выводу, что творчество великого поэта заключает в себе элементы всех литературных стилей! 3 Найти относительно общую позицию для всех этих точек зрения, конечно, затруднительно. В. Кожинов, вступая в этот разноголосый оркестр, вносит, конечно, свои – и звонкие – ноты, но есть, видимо, какая-то общая причина, вынуждающая многих исследователей приходить к столь различным решениям в трактовке, казалось бы, близких явлений литературного процесса.

Кроется она, по всей вероятности, в том, что формирование нашей новой литературы осмысляется прежде всего на основе аналогий с более ранним опытом других европейских литератур и развивавшихся в них литературных течений. Однако течения (направления) эти, зависящие от своеобразия национально-исторических условий, далеко не однозначны, что приводит к ряду противоречий при их сопоставлении. В особенности это относится к русской литературе, которая и развивалась в особо своеобразной исторической и социальной обстановке, и вступала в общеевропейский литературный процесс с большим опозданием, проходя ускоренный путь развития. Она совсем по-своему его воспринимала, можно сказать, с яростью впитывая опыт соседей применительно к своему национально-историческому опыту.

От Кантемира до Радищева русские писатели годами жили за границей, в большинстве своем выступали в качестве переводчиков, а тем более читателей произведений античной и западноевропейской литературы. Только в «Эпистоле от российской поэзии к Аполлину» (1735) Тредиаковский называет более сорока, а Радищев в «Путешествии» – около ста имен деятелей культуры и искусства античности и Запада различных периодов и течений. Русская литература одновременно испытывала воздействие сменявших друг друга за рубежом, а в ней пересекавшихся творческих течений, сохраняя вместе с тем свой самобытный характер.

Вот почему мы сталкиваемся в ее развитии в конце XVII и в XVIII веке с явлениями, типологически близкими западноевропейскому опыту, но в то же время с ними и не однозначными. Сентиментализм, например, в русских условиях своеобразен даже и по его социальной природе, хотя и обладает теми или иными сходными с западным чертами.

Типологизируя в общеевропейском масштабе черты литературных течений, мы стоим перед опасностью подчеркивать общее и нивелировать частное. И наши характеристики, например, классицизма (о которых выше говорилось) напоминают ответы волхвов Борису Годунову (в «Смерти Иоанна Грозного» А. К. Толстого), пытающемуся узнать от них о своем противнике: «Он слаб, но он могуч. Сам и не сам… Убит, но жив…» В. Кожинов стремится реконструировать русское Возрождение, но Д. Благой полагает, что «литературы собственно ренессансного типа у нас (если не считать некоторых выступлений против духовенства и монахов в публицистике Феофана Прокоповича, да его же трагедокомедии «Владимир», перекликающихся с памфлетами гуманистов) не успело возникнуть: не было времени для того, чтобы она могла развиться» ## Д. Благой, От Кантемира до наших дней, т. 1, «Художественная литература», М. 1972 стр.

  1. »Русская литература», 1974, N 1, стр. 27. []
  2. Там же, стр. 33.[]
  3. См. А. Западов, Мастерство Державина, «Советский писатель», М. 1958, стр. 256 и 257.[]

Цитировать

Тимофеев, Л. Вопросы решенные и нерешенные / Л. Тимофеев // Вопросы литературы. - 1974 - №8. - C. 233-247
Копировать