Вокруг Пушкина
М. И. Гиллельсон, Молодой Пушкин и арзамасское братство, «Наука», Л. 1974, 226 стр.; его же, От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей, «Наука», Л. 1977, 200 стр.
Тема «Пушкин и его современники» имеет давнюю традицию. Еще Белинский отдавал себе отчет в том, что смысл и значение пушкинского творчества могут быть раскрыты лишь в широком историко-литературном контексте. «Статьи о Пушкине» остаются непревзойденным образцом именно такого подхода к наследию поэта. Примерно четверть века выходили сборники «Пушкин и его современники», многие десятки специалистов изучали взаимосвязи поэта и его эпохи, его влияние на литературные объединения и периодику 1810 – 1830-х годов. Но, видимо, потому, что Пушкин неисчерпаем, не исчерпываются и возможности новых путей, новых подходов к исследованию биографических и литературных взаимоотношений Пушкина с его кругом, с его временем, с его друзьями и недругами.
Это вновь подтвердили две книги М. Гиллельсона – книги, связанные единством темы и подхода к ее изучению, представляющие собой, в сущности, две части единого труда. Арзамасское братство – этот термин был введен М. Гиллельсоном в 1962 году и закрепился в нашей науке – возникло в начале 1810 года в результате расслоения внутри карамзинизма и просуществовало до восстания декабристов. Существование «Арзамаса» пришлось на период наибольшего сплочения и активности братства. Распад кружка был симптомом расхождений, все более дававших себя знать в первой половине 1820-х годов. В связи с этими событиями М. Гиллельсон рассматривает жизненную и творческую позицию Пушкина, выясняет, какие черты арзамасской идеологии были присущи мировоззрению поэта. Во второй книге ставится задача показать, «каким образом распад арзамасского братства, его социальная дифференциация, столь бурно протекавшая после поражения декабристов на Сенатской площади, привели к созданию новой литературно-общественной группировки, именуемой писателями пушкинского круга».
Преимущественное внимание в обеих книгах уделено событиям идейной жизни и общественной борьбы. «Арзамас» не имел единой литературной программы. Различны были художественные ориентации Пушкина и В. Одоевского, Вяземского и Гоголя, Дельвига и Языкова. «…Понятие «писатели пушкинского круга», – говорит М. Гиллельсон, – представляет собой прежде всего социальную дефиницию. Близость общественных взглядов является той демаркационной линией, которая отделяет писателей пушкинского круга от иных литературных группировок, направлений, течений. Неприятие буржуазно-демократических идей и оппозиция апологетам монархической власти – таковы общественные отталкивания этой литературно-общественной группировки». Автор стремится проследить процесс консолидации этой группировки, динамику идейной борьбы, которую вел Пушкин и его соратники. При этом он вводит в оборот обширный малоизвестный и совершенно новый материал, убедительно интерпретирует и осмысливает его. В книге много верных наблюдений, проницательно увиденных черт эпохи, колоритных психологических характеристик. Рассказывая о полемике Вяземского с Катениным в 1820 году, М. Гиллельсон замечает, что у обоих противников «была одна общая черта: в них обоих гнездилась сектантская нетерпимость; Пушкину была чужда их догматическая узость, он ладил с обоими. Широта взглядов свойственна великим людям. Ни Вяземский, ни Катенин ею не обладали; талант может быть односторонен, гений – никогда». Эти слова вспоминаются не раз, когда мы вместе с автором следим за перипетиями многолетней и трудной борьбы, которую вел Пушкин. Они вспоминаются, когда мы читаем превосходные страницы, посвященные «Современнику». М. Гиллельсон показывает, что круг сотрудников журнала был крайне ограниченным, и справедливо видит в этом ахиллесову пяту издания и, более того, тревожный симптом надвигающейся социальной изоляции писателей пушкинского круга. Нужно было преодолеть ее, и Пушкин понял это. Отсюда его намерение привлечь к сотрудничеству в «Современнике» Белинского, что «сделало бы возможным участие в его печатном органе литераторов разночинной ориентации, способствовало бы литературному альянсу передовых дворянских и демократических писателей…».
Совсем по-иному, но тоже очень выразительно, раскрывается широта Пушкина, когда М. Гиллельсон рассказывает о том, как проецировались личность и творчество великого поэта в дневнике А. Тургенева, хранящемся в Институте русской литературы АН СССР. Он приводит выписки из пушкинских произведений, которые делал Тургенев, и мы ощущаем, сколь «выразительна эта пристрастная, субъективная «мозаика»! Строки из различных стихотворений звучат в унисон, составляют стройную гамму переживаний. Эта «мозаика» является объективным документом читательской психологии, позволяющим судить, какие ответные токи возбуждала поэзия Пушкина у его современников». Сравнивая тургеневские выписки с полными текстами произведений, откуда они сделаны, хочется повторить: талант может быть односторонен, гений – никогда.
Убедительно анализирует М. Гиллельсон дневниковую запись Тургенева от 10 декабря 1834 года. Речь идет о вечере у Жуковского, когда Пушкин и его друзья «пили за здоровье Ивана Ник.«, М. Гиллельсон перебирает всея знакомых Пушкина с этим именем и отчеством и подводит к выводу: нет подходящего кандидата! И еще одно недоумение: с какой стати Тургенев подчеркнул слова «Ивана Ник.»? Очевидно, «тост на квартире Жуковского был провозглашен за Николая Тургенева. Опасаясь, что дневник его может попасть в руки чиновников III Отделения и скомпрометировать его друзей, пивших за здоровье декабриста-изгнанника, Тургенев зашифровал запись: вместо Николая Ивановича он поставил Ивана Николаевича, – и подчеркнул эти слова. Жизнь учила осторожности». Какая тонкая гипотеза! И совершенно резонная.
Подобных мест в книгах М. Гиллельсона много, все их не перечислишь, да в этом и нет нужды. Эти книги нужно читать, каждый, кто прочтет их, расширит и уточнит свое представление о трех десятилетиях русской литературной истории. Они рисуют полнокровную, живую, очень достоверно и тщательно выписанную картину литературной борьбы, главным действующим лицом которой был Пушкин1.
Чтобы справедливо оценить книги М. Гиллельсона, нужно отдавать себе отчет во всех сложностях той задачи, которую он должен был решить. Две опасности подстерегали автора на избранном им пути. Одна – идти проторенными тропами, повторять вещи более или менее известные. Другая противоположного характера – в погоне за новизной анализируемого материала отойти от магистрального направления темы к тому, что само по себе, может быть, и интересно, но с Пушкиным и эволюцией пушкинского круга писателей связано мало. Первой опасности М. Гиллельсон избежал. Даже в тех случаях, когда требование полноты изложения вынуждало его напоминать известные факты, он делает это со вкусом и чувством меры, нередко находя столь своеобразную форму, что и знакомое воспринимается по-новому. Но второй опасности автору избежать не удалось, и, полагаем, это нанесло его книгам известный ущерб.
Не подлежит сомнению, что Александр Тургенев – интересная и колоритная фигура, вполне заслуживающая внимания. Но всё же к пушкинскому кругу писателей он может быть отнесен лишь условно, потому что и писателем в точном смысле этого слова не был. И когда выясняется, что он занимает самое видное (после Пушкина) место во второй из рецензируемых книг – большее, чем любой из тех, кто составлял ядро пушкинского круга писателей, – это вызывает недоумение. В первой части книги «Молодой Пушкин и арзамасское братство» Пушкину уделены считанные строки. Между тем это все же не самостоятельная работа об «Арзамасе», а часть книги о Пушкине. Пушкин, казалось, должен был бы постоянно оставаться в фокусе авторского внимания, незримо присутствуя даже на тех страницах, где говорится о других писателях. К сожалению, создается противоположное впечатление: оленинский кружок, сценическая судьба пьес Озерова, церемонии и перепалки на заседаниях «Арзамаса», творческая история тех или иных произведений начала века, прием, который они встретили, и множество других описаний существуют в книге, так сказать, сами по себе. Нити, связующие эти события с Пушкиным, малоощутимы.
Обе книги (первая в большей мере, чем вторая) изобилуют фактами, сведениями, характеристиками, никак не необходимыми для решения задачи, которую ставил перед собой М. Гиллельсон. Превосходный знаток истории литературы и литературного быта сообщает, в котором часу завтракали, обедали и чаевничали в усадьбе Олениных, что Е. Оленина «обычно лежала на широком диване, окруженная посетителями», что у Шаховского денег «всегда было в обрез, великосветская жизнь оказалась ему не по карману», что вечером 11 марта 1801 года на столе Павла I появился новый сервиз, что Вигель «постоянно вертел в руках табакерку, играя ею и нервно постукивая по ней; когда же ему хотелось сказать что-нибудь колкое, то он, беря щепотку табаку, как будто клевал по табакерке пальцами», что «в отличие от женитьбы Уварова брак Блудова не был скоропалительным», что Аглая Давыдова «кружила головы и военным, и статским», что Александр Тургенев был «вечный хлопотун, непоседа, любитель новостей и поросенка под хреном», что ему с давних пор было свойственно «задремать в гостях, сидя в удобных вольтеровских креслах, или в театральной ложе», что Кривцову «в Лондоне… сделали пробковую ногу и он мог даже танцевать», что некрасивая наружность уязвляла самолюбие Гнедича и он «пытался скрасить ее ухищрениями моды», что Елизавета Романовна Дашкова была любовницей Петра III, а муж ее сестры влюбился в Екатерину II и т. д. и т. п.
Все эти факты могли бы, вероятно, украсить исторический ремам, но для научного исследования, каковым являются книга М. Гиллельсона, их, пожалуй, многовато. Если автор считал, что такими приемами он сделает чтение своих работ более увлекательным, уверенно ответим: они в этом не нуждаются. Научная работа обладает увлекательностью и красотой собственного рода. Это красота идей, стройность и цельность аргументации. Это живая заинтересованность, которая непременно возникает в человеке, когда он становится сопричастен к поиску и постижению истины.
Большая часть «литературных излишеств», нашедших себе место в книгах М. Гиллельсона, объясняется авторской недооценкой кардинальной важности факта: при всем обилии персонажей этих книг у них есть главный герой и все остальное, о чем идет речь, должно бы допускаться на их страницы постольку, поскольку того требует достижение главной и высшей цели. Она сформулирована самим М. Гиллельсоном с предельной ясностью, и незачем напоминать, в чем она состоит.
Вывод из сказанного очевиден: заглавие этой рецензии правомерно понимать двояко. Оно определяет тему, прицельно найденную и глубоко, разносторонне раскрытую в рецензируемых книгах. Читатель расстается с ними обогащенный результатами плодотворного исследования среды, окружавшей великого поэта, разысканий, сделавших наше представление о литературном движении пушкинской поры более цельным и достоверным. Но в этом заглавии налицо и укор, вызванный теми страницами, на которых автор вел нас не к Пушкину, а мимо Пушкина, вблизи Пушкина, вокруг Пушкина.
г. Харьков
- Отметим лишь одну фактическую неточность: статья Д. Дашкова «Нечто о журналах» датируется 1810 годом (см. «Молодой Пушкин и арзамасское братство», стр. 144). Между тем в этой статье цитируются «Разговоры о словесности» А. Шишкова, вышедшие в 1811 году.[↩]