№1, 1997/Судьбы писательские

Вокруг Маяковского

Эту публикацию можно смело поместить под рубрикой «Из фондов Центра хранения современной документации», которая появилась в последние годы в «Вопросах литературы», однако документы, приведенные в ней, хранились в частном архиве, без грифа «секретно», но тем не менее запрещенные, не допущенные к печати и до сих пор неизвестные читающей публике.

Василий Абгарович Катанян – литературовед, маяковед – долгие годы собирал и хранил все связанное с жизнью и творчеством В. Маяковского. Документы, о которых пойдет речь ниже, относятся к кампании 1964 – 1968 годов, поднятой вокруг поэта, чье имя вызывало интерес и споры не только при его жизни, но, как видим, и по сей день.

В 1975 году В. А. Катанян собрал воедино все бывшие у него документы, относящиеся к вышеупомянутой кампании, и, комментируя их, написал «Мрачную хронику» и «Операцию «Огонек». Писалось все это в стол, для памяти, для архива, для будущих историков литературы, да и не только для них. Это напоминало запечатанную бутылку, брошенную в океан. В те годы не было никакой надежды на публикацию, ибо люди, которые запрещали все, о чем идет речь в данной работе, сидели на своих местах, а Главлит был тем же, выполняя те же установки, что и в 60-е годы. Лишь с наступлением гласности, когда автора и большинства участников этой истории уже не было в живых, небольшая часть статей и документов время от времени публиковалась в различных изданиях.

Читая сегодня хронику тех событий, обращаешь внимание на то, что многие предположения «летописца» со временем подтвердились. В этом можно убедиться, читая в «Вопросах литературы» в рубрике «Документы свидетельствуют…» материалы из архива ЦК КПСС, посвященные наследию Маяковского (1994, N 2, 4).

Заканчивая в 1975 году очерк «Операция «Огонек», В. Катанян писал: «История, которую мы условно назвали «Операция «Огонек», подходит1 к концу. Начатая кивком сверху, она также, очевидно, по знаку сверху была остановлена… Своеобразная дискуссия на разных языках и на разных уровнях на этом закончилась». В. Катанян ошибался. История на этом не закончилась, она имела через три года продолжение, у нее был еще один, на этот раз действительно последний пик.

В 1978 году под эгидой «Огонька» начало выходить очередное собрание сочинений Маяковского, занимались им все те же деятели. В первом томе в пространном комментарии к одному месту автобиографии «Я сам»: «РАДОСТНЕЙШАЯ ДАТА. Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками» – было повторено все, что писалось в скандальных статьях «Огонька». Обо всей этой клеветнической кампании К. Симонов написал тогда большую статью, которую отправил в «Новый мир». Копию этой статьи вместе с письмом, в котором говорилось, что кампания эта проводилась при участии и под покровительством Воронцова – помощника Суслова, писатель отправил Брежневу. Статью Симонова не напечатали, но на письмо его -непонятно, по какой причине, -власти на сей раз прореагировали. Была переформирована редколлегия собрания сочинений Маяковского, из нее удалили всех авторов «огоньковских» публикаций; сделана «выдерка» из тома, в котором в комментарии к стихотворению «Письмо Татьяне Яковлевой» еще раз воспроизводились «огоньковские» инсинуации; снят со своего поста директор Музея Маяковского Макаров, а затем отправлен на «заслуженный отдых» Воронцов. Вот тогда в этой истории наконец была поставлена точка. Истины ради надо добавить, что статья Симонова, его письмо Брежневу и некоторые другие материалы, посвященные судьбе наследия Маяковского, увидели свет лишь через десять с лишним лет, в «перестроечные» времена в журнале «Дружба народов» (1989, N 3).

Правда, борьба людей, которые выступали против фальсификаций и искажений жизни и творчества поэта, в чем-то увенчалась успехом, но автор хроники об этом уже не узнал.

Время изменилось, но описанный в хронике вред, нанесенный имени Маяковского, – живет. Не вышел запланированный 66-й том «Литературного наследства», посвященный Маяковскому, и нет надежды на его появление. Мемориальный музей поэта в Гендриковом переулке все еще закрыт и разрушается… Сплетни и клевета из софроновского «Огонька» время от времени вылезают на поверхность…

 

 

В. А. КАТАНЯН

МРАЧНАЯ ХРОНИКА

1

Заметь их имена и запиши…

А. К. Толстой

Так вот, первым запишем Колоскова А. И.

С этим человеком – одним из действующих лиц нашей истории – я незнаком. И даже никогда в глаза не видел. Стало быть, ждать от меня описания его внешности не следует… Мы выступали в одной дискуссии о творчестве Маяковского в январе 1953 года, а как раз то заседание, где выступал этот человек, я пропустил.

Я знал, что он был директором музея в Багдади. Потом появился в Москве, выпустил книгу под названием «Жизнь Маяковского». Это была примитивная компиляция на уровне экскурсии для старшеклассников, седьмая вода на киселе всех общих мест и общих фраз, когда-либо сказанных о Маяковском. Через несколько лет эта разросшаяся за счет новых общих мест компиляция вышла в Госполитиздате под заглавием «Маяковский в борьбе за коммунизм». Кто-то объяснил мне – почему Политиздат показал в выходных данных фамилию внештатного редактора – из штатов более высокого учреждения. Так я впервые услыхал о Воронцове… (Описания внешности тоже не последует!)

По представлению Людмилы Владимировны Колосков редактировал последний том Собрания сочинений Маяковского, содержавший автобиографию и библиографию, ничем себя при этом не проявив, кроме бесцеремонной выкидки футуристов из текста Маяковского.

Был момент во время той же дискуссии, совпавшей с пресловутым «делом врачей», когда Колоскову показалось, что его час настал. Инспирированный или не инспирированный своим другом Воронцовым (этого мы не знаем), он явился к Н. Н. Асееву, который хворал и не ходил на дискуссию (его речь там читал Кирсанов).

Колосков сказал:

— Я такой-то и такой-то, член партии, редактор 12-го тома Маяковского. Я русский человек, и вы, Николай Николаевич, русский… Так помогите нам избавить Маяковского от всех этих Каган, Бриков, Яков Сауловичей, Мойше Горбов и тому подобное…

Испуганный Асеев кое-как выпроводил его, тут же вызвал Сему Кирсанова и рассказал об этом странном визите. Сема подумал и сказал:

— Это несомненно был провокатор. Не может антисемит быть редактором Маяковского. Вы знаете его?

— Первый раз вижу.

— Безусловно провокатор. Никому об этом не говорите. И даже Оксане…

Так эта история не получила тогда продолжения. Не по вине Колоскова, конечно. Колосковщине с ее зоологическим синдромом нужно было ждать еще пятнадцать лет, чтобы открыто выйти на советскую улицу…

Николай Николаевич рассказал мне об этом происшествии не сразу, а много позже – в 1960 или 1961 году, а Сема вспомнил о нем и подтвердил в точности рассказ Асеева, когда колосковщина замахнулась и на него, Кирсанова, то есть в 1968 году.

Я больше был осведомлен о Колоскове, чем Сема и Асеев, и все же, если бы узнал тогда об этом визите, вероятно, оказался бы также наивен.

— Член партии, редактор лучшего, талантливейшего, приближенный сестры Маяковского, и вдруг… Нет, тут что-то не так!

Хотя, казалось бы, после 49-го года следовало перестать удивляться чему бы то ни было, понять – как заразительна (и соблазнительна!) эта болезнь, в особенности когда ее микробы распространяются по нисходящей – сверху вниз.

В конце концов Колосков сам доказал, что это был именно он, а не какой-то штатный или добровольный стукач, пришедший провоцировать советского поэта на антисемитские разговоры.

Автор книги «Маяковский в борьбе за коммунизм» – зачем ему провокации? – искал делового сотрудничества, он вел самый серьезный разговор, который не постеснялся потом развить и продолжить уже не с глазу на глаз, а во всеуслышание, тиражом в 2 миллиона.

Не будем упорствовать в наивности и отказываться признать за реальность то, что происходит у нас на глазах: человек, прочитавший и перечитавший Маяковского, был и остался антисемитом…

Чорт вас возьми,

черносотенная слизь,

вы схоронились

от пуль,

от зимы, —

и расхамились,

только спаслись.

И как же давно это было написано!

В 1958 году вышел 65-й том «Литературного наследства» – «Новое о Маяковском». Среди множества неизвестных материалов – статей, стенограмм, документов, фотографий – здесь впервые были напечатаны письма и телеграммы Маяковского к Л. Ю. Брик (всего около 125 номеров).

В предисловии было сказано:

«В том не вошли письма Маяковского к матери и сестрам (наиболее важные из них опубликованы и широко известны). Как пишет в редакцию «Литературного наследства» Л. В. Маяковская, письма поэта к родным не имеют литературного значения и будут изданы ею отдельно».

Да, так и было сказано – «не имеют литературного значения и… (поэтому? или несмотря на это?) будут изданы отдельно».

Но отдельно они не вышли. Тридцать писем к родным появились в 13-м томе Полного собрания сочинений Маяковского, вышедшем в 1961 году, а через несколько лет в «неполном» собрании, но под редакцией Л. В. Маяковской, В. Воронцова и А. Колоскова (изд. «Правда». Библиотека «Огонек», 1968) был напечатан полный свод этих «не имеющих литературного значения» материалов. Напечатан нетерпеливо в 1-м томе, вопреки общепринятому правилу давать переписку писателя после поэтических, прозаических, драматических и публицистических произведений.

Эта демонстративная публикация показала прежде всего, что письма Маяковского к родным меньше всего способны выполнить предназначенную им роль – подчеркнуть значение семьи в биографии великого поэта.

Скорее наоборот – своей банальностью и бессодержательностью, в которой вряд ли можно винить автора, они показывали Истинный характер отношений, очень далеких от дела жизни поэта, его занятий и интересов.

Сначала можно и умиляться, когда восьмилетний мальчик сообщает, как он на Архиерейской горе собрал немного фиалок, или когда гимназист второго класса описывает революционные события в Кутаисе. А дальше умиляться как будто нечему.

Может быть, в общем контексте деловых забот и контактов, если, скажем, рядом с письмом Центральной комиссии по устройству Октябрьских торжеств с изложением содержания «Мистерии-буфф» и мотивов, требующих ее постановки, шло бы поздравление мамочки, Людочки или Олечки «с рождеством и двумя новыми годами сразу» или после письма наркому просвещения А. В. Луначарскому 23 июля 1928 года по поводу сборника «Школьный Маяковский» помещалась бы записка к А. А. Маяковской «Целую Вас очень и шлю Вам чуточку денег», – это оттеняло бы суровую и сухую материю теплыми человеческими интонациями.

Собранные же воедино, сопроводительные записки к одному червонцу, двум червонцам, трем и т. д. или поздравительные и извинительные записки (может быть, лучше сказать отписки?), что не успел зайти, что уехал не простившись и т. д. и т. п., только и могут утвердить в мнении, что все это действительно лишено литературного значения.

И даже два более подробных ласковых письма к матери от 1926 и 1927 годов – на том же уровне извиняющихся и утешительных…

Вероятно, не стоит и сравнивать отношения Маяковского с матерью и сестрами – в их переписке, – ну, скажем, с перепиской Александра Блока со своей матерью или с письмами Антона Павловича к Марии Павловне. Исходные положения могли быть и схожи, но дальше интеллектуальная близость несопоставима.

Автор «Философии общего дела» Н. Ф. Федоров говорит о потрясении, испытанном им в детстве, когда он узнал, «что есть и не родные, чужие, и о том, что самые родные – не родные, а чужие».

Не знаю – была ли драматическая окраска в подобном постижении для молодого Маяковского, или оно пришло проще и незаметнее. Самый младший в семье, он рос до тринадцати лет в провинции, а с переездом в Москву быстро эмансипировался, перегнал старших сестер в развитии, в определении своего места в действительности, серьезном и активном отношении к жизни. И то, что из них троих он один четырнадцати лет оказался в партии, а потом и в тюрьме, не указывает ли на различие характеров и самостоятельность поведения? (Вряд ли можно себе представить такую ситуацию, что старшая сестра, не будучи сама членом РСДРП, рекомендовала младшему брату вступить в партию.) Она, как старшая в семье, пыталась направлять младшего, но он, вероятно, мог сказать о ней так, как писал Джек Лондон о своей сестре:

«Если бы я последовал ее советам, то был бы сейчас клерком, получал сорок долларов, или железнодорожником, или еще кем-нибудь в этом роде. У меня была бы одежда на зиму, я ходил бы в театр, завел приличных знакомых и принадлежал бы к какому-нибудь гнусному крохотному обществу вроде Ж. К. П. (филантропический Женский корпус помощи), говорил бы, как они, думал бы, как они. Короче говоря, я был бы сыт, тепло одет, не знал бы, что такое угрызения совести, тяжесть на сердце, неудовлетворенное честолюбие и имел бы единственную цель – купить в рассрочку мебель и жениться. Меня вполне тогда устроила бы такая кукольная жизнь до конца дней».

Разумеется, говоря о Маяковском и его сестрах, нельзя забывать о не идущих ни в какое сравнение чертах и задатках исключительно даровитой натуры. Мы далеки от этого и заметим только, что от этого времени дороги сестер и брата, их интересы и стремления все больше и больше расходились.

Так оно и должно было быть, и это было более чем естественно при ординарности путей и претензий одних и необыкновенном предназначении, которое нес в себе будущий «босой алмазник граненых строчек»…

Все это – азбучные положения, и для того, чтобы вывернуть их наизнанку, понадобились годы и даже десятилетия!

Движущих причин этой операции было много. Не одно честолюбие старшей сестры, которое неудержимо росло от года к году. На нем играли и те, которые мечтали «освободить Маяковского от евреев», и те, которые хотели очистить Маяковского от футуристов, и просто чиновники, которых устраивала послушная наследница, ничего в наследстве не понимавшая.

Это последнее обстоятельство очень отчетливо проявилось в «отдельной» публикации писем к родным.

В конце концов – мы верим! – все станет на свое место и, как ни курьезно, торжеству истины будет способствовать и публикация этих писем. Курьезно потому, что предназначена она была совсем для другой цели.

Никто не сомневается, что все эти письма были написаны Маяковским. И все-таки большинство их, относящееся ко времени после 1913 года, то есть те, что писал уже поэт, должны быть по существу отнесены к биографии адресатов, – если будет когда- нибудь такая написана! – к биографии сестер, а не брата.

Там, вероятно, найдут себе место и письма сестер к брату, судя по ответным письмам и вовсе лишенные литературного значения. Все письма к Маяковскому матери и сестер после его смерти Лиля Юрьевна вернула тем, кто их писал. За исключением одного…

Это было последнее письмо младшей сестры Ольги Владимировны, написанное ею после посещения выставки «20 лет работы» в феврале 1930 года. Маяковский включил его в книгу отзывов посетителей выставки, придав ему тем самым значение некоего характерного документа.

По сохранившейся у меня копии могу привести его целиком:

«Милый и дорогой Володя!

Не удивляйся, что я пишу тебе, но моя подольская работа совсем отбила меня от московской жизни. Я хочу сказать тебе, что последний твой вечер и вся выставка в целом произвели на меня огромное впечатление, и я и сейчас нахожусь под впечатлением всего пережитого.

По-моему, сейчас ни один человек не имеет права не признать тебя большим человеком. Я всегда волнуюсь на твоих вечерах, чтоб кто-нибудь не бросил тебе незаслуженного оскорбления, хотя и знаю, что ты на все блестяще ответишь, но на этот раз и у аудитории не нашлось ни одного шалого слова.

Мне до глубины души больно, что я не смогла понять и оценить тебя в твоей юности и подчас несправедливо относилась к тебе, а также жаль, что я не смогла сохранить некоторые из твоих работ, которые могла бы отдать сейчас для пополнения твоей выставки.

Милый Володя, не отнесись к этому письму иронически, что наконец твоя родная сестра за 20 лет работы решила признать и оценить тебя; думаю, что мое мнение всегда было тебе самым неинтересным, и ты бы не стал к нему прислушиваться, а тут уж я написала тебе, как пишут тебе сотни людей – от избытка чувств. Не могу молчать!

Крепко целую. Будь здоров и счастлив, Любящая сестра Оля».

Вот так! Это чистосердечное письмо-признание младшей сестры, с которой поэт делил когда-то свои детские игры, дополняет наши представления о том, как в семье поэта понимали и ценили его поэзию. Мы говорили об этом на основании писем брата. Письмо сестры ставит все точки над «i».

Разве она могла знать, что все это потом будут выворачивать наизнанку?..

3

Итак, вышел 65-й том «Литературного наследства».

Эта книга очень рассердила Людмилу Владимировну. Полно Бриков, полно футуристов и очень мало ее самой, «семьи» и т. д. Но главное – это, конечно, письма. Сильно раздражали поцелуи в конце каждого письма… И в таком количестве! Она, конечно, согласна с лишенным пола и юмора редактором Издательства Академии наук, который на полях против строчки Маяковского в письме N 14 «Целую 32 м<иллиона> раз в минуту» начертал: «Не много ли?»

И вот она написала жалобу в ЦК…

Или, может быть, ею написали жалобу? Точное распределение функций внутри этого триумвирата (Воронцов-Колосков-ЛВМ) нам неизвестно, но можно предположить – один писал, другая подписывала, третий обеспечивал прохождение…

Было принято решение (Идеологической комиссии (?), ее возглавлял тов. Мухитдинов), осуждающее это издание, как потом стало известно, за «материалы, искажающие облик выдающегося советского поэта», за опубликование переписки, «носящей сугубо личный, интимный характер, не представляющей научного интереса». Конечно, немедленно была приостановлена работа над вторым томом «Нового о Маяковском», который включал в себя воспоминания.

В «Литературной газете», которая успела уже напечатать хвалебную рецензию, появилась теперь редакционная статья, в которой похвалы отменялись и отмечались недостатки, и в частности – «недоумение вызывает публикация писем поэта к Л. Брик. В большей своей части это личная или сугубо деловая переписка, не имеющая отношения к литературе, не представляющая научного интереса…».

Вслед за «Литературной газетой» в «Комсомольской правде» некий А. Елкин тоже недоумевал и даже возмущался.

Это было началом кампании…

В это время в Москву приехал Арагон. Один, без Эльзы. Это был деловой визит, связанный с идеей создания «L’histoire parallele» – параллельной истории двух гигантов – СССР и США, 1917 – 1960. Историю СССР должен был писать Арагон, историю Соединенных Штатов – Андре Моруа. Издание предполагалось в двух вариантах – в пяти огромных томах, богато иллюстрированных1.

И вот согласовать эту работу с нашим ЦК и обеспечить себе помощь в пользовании – не архивными материалами, этого не было в проекте, но всей той литературой, от которой ломились полки наших спецхранов, – газетами, журналами и книгами первых лет революции, – для этого и приехал Арагон. Этих изданий нельзя было достать в Париже просто потому, что их там никогда и не было.

Все это – пожалуйста, тут никаких препятствий. Ленинская библиотека получит указание выполнять все его заказы без ограничений. Все, что нужно, диппочтой будет отправляться в Париж и таким же образом возвращаться в библиотеку. В ходе разговоров, обсуждая объем работы, уяснили, что она займет никак не меньше трех лет. Арагон заколебался.

— Считайте, что это ваше партийное поручение, – сказал М. Суслов.

Как дальше протекала беседа, мы не знаем, но в конце Арагон сказал:

— Я бы не хотел, чтобы в то время, когда я буду выполнять это поручение, здесь мучили мою семью. Эльза и Лиля – это моя семья… У меня больше никого нет.

Его собеседники промолчали, но… открытая кампания не имела продолжения. А пункт 4 постановления ЦК, в котором поручалось «редакции журнала «Коммунист» опубликовать статью о состоянии работы по литературоведению, обратив в ней особое внимание на критику неверных тенденций в изучении творчества Маяковского», так и остался невыполненным – никакой такой статьи в «Коммунисте» не появилось.

(До сих пор еще к И. С. Зильберштейну обращаются разные исследователи – наши и зарубежные – с вопросом, в каком номере «Коммуниста» была напечатана эта разъяснительная и директивная статья. Никто не допускал мысли, что теоретический журнал партии мог не выполнить постановления ЦК!)

— Это, конечно, не значит, что это постановление было формально отменено. Просто лицам, которые его добились, запретили его применять. До поры до времени… Изменится обстановка – и запрет можно снять, как это и произошло через семь лет.

Впрочем, не будем забегать вперед. Сейчас советская печать единодушно перестала недоумевать по поводу публикации «писем Маяковского к Л. Брик», и в наступившей тишине можно было слышать – нет, конечно, не слышать, а только представить себе зубовный скрежет тех, у кого сорвалась с таким трудом налаженная и почти доведенная до конца интрига.

Я думаю, что это слово самым точным образом выражает сложившуюся ситуацию, даром что в нее были вовлечены солидные учреждения и высокие лица.

Поэтому прав был Арагон (умница!), что не стал всерьез обсуждать идеологию и аргументацию «Литературки» и «Комсомолки», а сразу перевел разговор в план личной просьбы. На личные мотивы, лежащие в подоплеке кампании, вероятно, только так, личной просьбой, и следовало отвечать – чей козырь окажется старше.

И то, что с ним молчаливо согласились, не показывает ли, как мало принципиального вся эта акция в себе содержала?

Так, не успев развернуться, эта кампания захлебнулась… Но отголоски, конечно, были. Не будем останавливаться на том, как откозырял управляемый на расстоянии и очень боящийся сбиться с ноги Перцов, – это неинтересно. Отметим в Заключение одно партизанское выступление по поводу этой публикации, и – что примечательно – тоже не лишенное личных побуждений. Это – речь В. Шкловского на дискуссии в клубе «Октября» (sic!) в 1962 году на тему «Традиции Маяковского и современная поэзия».

Шкловский принадлежит к числу ораторов, которые стреляют, что называется, навскидку, не целясь. Случаются меткие попадания, но есть много выстрелов вокруг да около и просто мимо. В небо, говорил Хлебников, трудно промахнуться…

Заговорив о письмах, Шкловский, конечно, не мог удержаться, чтобы не попробовать свести некоторые свои старые счеты с адресатом2, не сделать ядовитых и несправедливых замечаний. Это был бы уже не Шкловский…

«Владимир Владимирович писал писем мало, – сказал он. – Я от него не получил ни одного письма. Иногда он писал записочки, которых мы не сохраняли».

Но Лиля Юрьевна сохранила все письма, которые получила от Владимира Владимировича. Сохранила и записки, которые он писал по разным поводам, и телеграммы, которые она от него получала. Все это во время войны ездило в эвакуацию и возвратилось в Москву. Из 125 номеров, напечатанных в «Литературном наследстве», – 62 письма, 18 записок и 45 телеграмм. Причем записки и телеграммы отобраны только те, которые могли представить некоторый литературный или биографический интерес.

«Жалко, – говорит дальше Шкловский, – что в томе не и напечатано большое письмо Маяковского о поэзии; оно осветило бы записочки».

Но никакого «большого письма о поэзии» не существует, и Шкловский написал об этом «навскидку» – понаслышке. Да и как могло бы «письмо о поэзии» освежить записочки, которые пишутся по незначительным бытовым поводам?

Эти «записочки» очень его беспокоят.

«В записках, – говорит Шкловский – поэт умеряет свой голос». Да, вероятно, так. Кто же пишет записки «во весь голос»?

«Напечатанные с комментариями в академическом томе, записочки изменили свой жанр и тем самым стали художественно неправдивыми».

Почему же, однако, эти записочки изменили свой жанр? Напечатанные вместе с письмами и телеграммами, в общем контексте переписки, эти 18 записок не преследовали никаких особых «художественных» целей. Или, может быть, Шкловский называет «записочками» все, что напечатано в «академическом томе»?

Вскоре после появления в «Октябре» речи Шкловского Лиля Юрьевна получила от него письмо. Там он писал:

«…Факт есть факт. Письма не существует и не было. Мне жалко, что я ошибся и обидел тебя.

Новых друзей не будет. Нового горя, равного для нас тому, что мы видали, – не будет.

Прости меня.

Я стар. Пишу о Толстом и жалуюсь через него на вечную несправедливость всех людей.

Прости меня.

Виктор Шкловский. 17 июля 1962 год».

Это «прости меня» хотелось бы понимать более распространенно- не только применительно к «большому письму о поэзии», но и к другим раздраженным и недружелюбным замечаниям, пробивающимся в текст из обиженного подсознания. Таких, как – «разговор на подчеркнуто низком уровне», «люди, которые окружали поэта, относились к нему со снисходительностью» (?), «виноваты прежде всего друзья, а потом враги» и т. д.

Но как бы ни толковать это «прости меня» -широко или узко, – оно все равно останется письмом, а дешевая демагогия Шкловского, от которой он сам скоро «впал в минор», пребудет на страницах журнала.

…Когда в 1956 году редакция «Литературного наследства» -В, В. Виноградов и И. С. Зильберштейн – предложили Лиле Юрьевне напечатать в проектируемом ими двухтомнике «Новое о Маяковском» письма Маяковского к ней и ее воспоминания, она ответила согласием. Стечение многих благоприятных обстоятельств позволило тогда осуществиться половине задуманного. Оглядываясь сегодня, можно только радоваться этой половине и сожалеть о том, что 66-й том «Литературного наследства» так и не увидел света.

Вместо него через 10 лет мы получили такую благоуханную книгу, как «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей» под редакцией того же триумвирата (Воронцов- Колосков-Маяковская), но при всем желании нельзя считать замену равноценной. И сегодня еще поступают из-за границы запросы: «Где 66-й том?» Советские литературоведы даже и не спрашивают – раз не вышел, значит, так надо…

Нет, так все-таки не надо, и мы думаем, что редакция «Литературного наследства» поступает правильно, сберегая этот номер до лучших времен для Маяковского3.

Перепечатанные из «Литературного наследства» письма Маяковского к Л. Ю. Брик вышли за эти годы в Италии в двух изданиях, дважды в Федеративной Республике Германии, вышли во Франции, в Польше – тоже два издания.

Лучшее из этих изданий – французское, где письма собраны в главы, проиллюстрированы стихами, которые к этому времени относятся, и снабжены вступительными заметками Клода Фриу4.

4

Шестьдесят шестой том «Литературного наследства» должен был заключать в себе большой раздел воспоминаний, написанных в разное время, а также и специально для этого издания.

Летом 56-го года на даче, на Николиной горе, Лиля Юрьевна собрала вместе куски своих воспоминаний, печатавшихся раньше, – начиная с «Альманаха с Маяковским», «Знамени» 1939 и 1940 годов и т. д., – и сделала к ним два существенных дополнения – дописала главу о Маяковском и Достоевском и о последних месяцах жизни Маяковского…

Воспоминания Эльзы – наиболее полный ее рассказ о встречах с Маяковским, начиная с знакомства с человеком в желтой кофте в семействе Хвасов на Садовой-Каретной. Этот человек приходил играть в 66 с отцом семейства, но он дружил также с двумя дочками – пианисткой и художницей. Маяковский провожал их подругу Эльзу до своей площади, где стояли тогда лихачи…

Потом с ним было много встреч – в Москве, Петрограде, Берлине, Нордернее… Когда Маяковский приезжал в Париж, он не отпускал от себя Эльзу ни на шаг. Она была для него на чужбине частью близкого мира, а также гидом и переводчиком. Он серьезно объяснял французам, что говорит только по-трио-летски. На этом языке он изъяснялся, например, с Маринетти во время их свидания в ресторане Вуазен в 1925 году, отвечал на приветствия французских писателей на обеде, который устроили в его честь унанимисты. И т. д.

На глазах Эльзы в последние две поездки Маяковского проходил роман его с Татьяной Яковлевой. Эльза их познакомила, она видела и окончание этой истории, когда осенью 29-го года Т. вышла замуж за виконта дю Плесси. Об этом Эльза писала тогда Лиле, письмо не сохранилось, но дата и подробная запись остались в дневнике Л. Ю….

В начале 57-го года воспоминания Эльзы мы передали И. Зильберштейну. Так они там и пролежали без движения, вероятно, и сейчас еще лежат… (Была попытка напечатать их во втором издании «Маяковского в воспоминаниях современников», которое готовилось в Гослитиздате в 1968 году, но те же закулисные темные силы сумели остановить, а потом и вовсе запретить книгу и рассыпать готовый набор5.)

Весной 1966 года редакция «Вопросов литературы» (Л. Лазарев) обратилась к Л. Ю, с предложением напечатать в журнале отрывки ее воспоминаний. Речь в конце концов свелась к двум кускам – «Маяковский и Достоевский» и «Последние месяцы жизни Маяковского».

Первый появился в сентябрьском номере журнала под заглавием «Предложение исследователям». О «Последних месяцах» были напечатаны анонсы, обещающие их в ближайших номерах.

В ноябре на страницах «Известий» была напечатана статья В. Воронцова и А. Колоскова «По ловодуодной публикации», в которой они очень грубо и раздраженно возражали против самого «предложения», а главным образом против человека, который сделал это «предложение»…

Через несколько дней мы получили от К. М. Симонова копию его «Открытого письма», с которым он обратился в редакцию «Известий».

Это письмо очень ясно излагало дело и очень недвусмысленно квалифицировало позицию авторов – В. Воронцова и А. Колоскова.

«Дело состоит в том, – писал Симонов, – что В. Воронцов и А. Колосков на страницах такой авторитетной газеты, как «Известия», не просто раскритиковали статью Л. Ю. Брик, а с непонятными для меня целями предприняли попытку объявить Л. Ю. Брик одним из фальшивых друзей и даже врагов Маяковского. Для этой цели В. Воронцов и А. Колосков использовали 32-летней давности статью Николая Асеева «Маяковский» и гневные слова Асеева, адресованные «твердокаменным врагам» и «фальшивым друзьям» Маяковского, переадресовали Л. Ю. Брик.

Я считаю эту попытку бесчестной по нескольким причинам.

Первая. Нравится или не нравится Л. Ю. Брик авторам статьи, но это женщина, которой посвящен целый ряд замечательных произведений Маяковского. Это женщина, с которой связано 15 лет жизни и творчества поэта. Наконец, это женщина, которая была для Маяковского членом его семьи и о которой в своем последнем письме он писал «Товарищу правительству», прося позаботиться о ней наравне с матерью и сестрами.

Читали ли это письмо В. Воронцов и А. Колосков? Разумеется! Оно много раз напечатано. Но они сделали вид, что этого письма никогда не было, потому что стоит положить это письмо рядом с их статьей, как становится очевидной вся бесчестность авторов этой статьи.

Вторая.

  1. Andre Maurois, Aragon. Les deux geants. Histoire des Etats-Unis et de 1’URSS de 1917 a nos jours, Paris, 1963.[]
  2. »Мы стали легко ссориться и трудно мириться. Из-за совершенных пустяков поссорился я в доме на Гендрюсовом переулке с Л. Брик» (Виктор Шкловский,Жили-были, М., 1964, с. 358). []
  3. Сегодня, в 1996 году, ничего не предпринимается для издания 66-го тома «Литературного наследства». Материалы, предназначавшиеся для публикации, постепенно расходятся по другим изданиям…[]
  4. Клод Фриу – профессор Сорбонны, славист, переводчик Маяковского.

    В Москве письма вышли в полном виде в 1991 году: Бенгт Янгфельдг, Любовь – это сердце всего. В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик. Переписка 1915 – 1930.[]

  5. «Вспоминает Эльза Триоле». – «Слово», 1990, N 1, 3, 7. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 1997

Цитировать

Катанян, В. Вокруг Маяковского / В. Катанян // Вопросы литературы. - 1997 - №1. - C. 206-253
Копировать