Военные фотографии (Воспоминания о С. С. Смирнове и А. Беке)

I

«Я СОЛДАТ ЕЩЕ ЖИВОЙ»

(О Сергее Сергеевиче Смирнове)

Эти воспоминания восходят к первым неделям войны в Москве. Тридцать пять лет тому назад! И у воспоминаний, должно быть, есть свой возраст, своя мера зрелости, свой опыт, сквозь призму которых вольно или невольно нам видится былое.

Но какова бы она ни была, эта сегодняшняя наша мудрость, она не должна заслонять подлинность чувствований и правду ощущений тех лет. Что было, то было, и тут «не убавить, не прибавить», как писал Твардовский.

Тверской бульвар, 25. На втором и третьем этажах здания Литературного института уже в июле месяце была расквартирована рота истребительного батальона, один взвод которой состоял почти целиком из студентов, будущих литераторов.

Мы несли патрульную службу, тушили зажигательные бомбы во время бомбежек, охраняли важные объекты. И днем, и особенно – ночью, когда и происходили налеты фашистской авиации на город. Около пяти часов утра, как обычно, возвращались в казарму. Улица Горького в этот час была пустынна и тиха. Если дул ветер, то волочил за собою по асфальту обрывки газет, бумаги, пепел, щепки. Незаметные ночью, в предрассветной синеве неба покачивались над нашими головами аэростаты воздушного заграждения.

Помню, что один из них висел совсем близко к фигуре женщины, которой увенчивалась башенка углового семиэтажного здания на площади Пушкина. Протянутая ее рука как бы осеняла и площадь, и памятник. Потом эта скульптура исчезла. Ее сняли еще во время войны – быть может, из опасения, что во время бомбежки она рухнет вниз, на головы людей…

Мы сворачивали к Дому Герцена как раз у памятника поэту. Казалось странным, что его не оградили досками, мешками с песком. Он мог бы сгореть от зажигалок. Однако, насколько я помню, Пушкин, незащищенный, так и простоял всю эту пору бомбежек, непокрытой и гордой своей головой как бы бросая вызов фашистам.

Около нашего института, Дома Герцена, бойцы подтягивались, резче стучали каблуками об асфальт мостовой, «давали ногу». К казарме надо подойти молодцевато, как бы ты ни устал, – таков уж неписаный армейский закон.

Частенько именно здесь я оглядывался на шеренгу своего отделения, на товарищей, которые в такт широко размахивали руками и дышали в затылок друг другу.

Еще недавно я сам шагал за командиром отделения Сергеем Наровчатовым, пока его не назначили комсоргом батальона и он не «передислоцировался» в штаб на Тишинской площади. Теперь же на меня, правофлангового, равнялись бойцы – Всеволод Розанов и Георгий Ломидзе, Федор Курбатов и Николай Котлярский, Борис Лепский и Павел Шадур – все студенты. Исключение составляла работница с кондитерской фабрики Лиза Чавина – рослая светловолосая молодая женщина, сильная и смелая.

Это в глубине шеренги, а рядом – шагали командир отделения Михаил Луконин, помкомвзвода Платон Воронько, Анатолий Ференчук и Сережа Смирнов.

Сергей Сергеевич Смирнов! Это он разыскал в своих архивах и подарил мне сохранившуюся фотографию бойцов истребительного батальона, датированную сентябрем 1941 года, которую ему прислал наш боец, ныне краснодарский писатель Иван Беляков.

Помню, как был у Сергея Сергеевича 24 октября 1966 года (точная дата сохранилась в моих записях), в его квартире на проспекте Мира, где он прожил до конца своих дней. Помню его большой стол, заваленный бумагами, материалами, письмами. Тысячи писем, безо всякого преувеличения! Житейские просьбы, судебные дела, жалобы на всяческие беды с уверенностью, что автор «Брестской крепоста» бросит все свои рукописи, немедленно займется расследованием обстоятельств той или иной тяжело сложившейся судьбы и непременно поможет.

«Радетель за правду!», «Человек с большой и чистой совестью», «Не устающий делать добро!» – вот такие определения невольно роились у меня в голове, пока я, изумленный, перебирал эти груды писем. На иных стоял такой предельно краткий адрес: «Москва – С. С. Смирнову». И письма доходили.

Да только ли письма! Пока я сидел в кабинете, раздалось, по меньшей мере, с десяток звонков по телефону. И те же просьбы, напоминания, слова благодарности за помощь.

– А я ведь все время твержу иным товарищам, – сказал мне тогда Сергей Сергеевич, – поймите, друзья, у меня в руках никакой власти нет. Я только писатель. Только писатель!

В том шестьдесят шестом Смирнов был увлечен своими итальянскими впечатлениями и розысками бывших партизан, антифашистов. Уже он написал о знаменитом ныне Федоре Полетаеве, русском человеке, герое итальянского Сопротивления.

В те дни он ожидал приезда в Москву известного итальянского партизана Саэто и его самодеятельного ансамбля, исполнявшего партизанские и антифашистские песни. Я видел, что он увлечен надолго и прочно «итальянской темой» в ряду других своих забот и писательских интересов.

– Либава – вот новая моя любовь, – произнес он. Речь шла о героической истории обороны Либавы в начале Великой Отечественной войны. Помню, как Сергей Сергеевич сказал:

– Буду три года писать книгу об обороне Либавы и для этого сейчас изучаю латышский язык. Итальянский и английский уже знаю. В той мере, чтобы читать газеты, книги. И чтобы говорить немного.

Он широко работал в то время – книги, статьи, сценарии, пьесы. Много ездил по стране, за рубеж. Яркая, насыщенная жизнь!

Я подумал тогда, что вижу перед собою счастливого человека, здорового, переполненного энергией, смело строившего широкие планы с многолетней перспективой. И было тем более радостно, что это – мой давний товарищ по институту, по истребительному батальону; я сам тогда собирал материалы о вашем батальоне и потом написал небольшую документальную повесть.

Итак, фотография. Двадцать один солдат. Неполный взвод, потому что Воронько и Курбатов – уже на фронте, а затем еще двое бойцов уехали в действующую армию, получив назначение от Политуправления, – Михаил Луконин, Сергей Наровчатов.

Для Сергея Смирнова все это было еще впереди – действующая армия, фронт, бои.

На моей фотографии крупное, с такими знакомыми нам чертами человеческого обаяния, лицо Смирнова, – оно, я бы сказал, овеяно какой-то юношеской нежностью и чистотой. Это обаяние будет крепнуть с годами, как бы наращивая притягательную силу, постоянное излучение энергии, душевности, доброжелательности… А в сентябре сорок первого он выглядел даже моложе своих двадцати шести.

А вместе с тем он уже успел закончить Московский энергетический институт, учился в Литературном и, как мне помнится, дружил с газетой «Гудок», с железнодорожниками. Ведь печататься как журналист он начал в 1933 году, и первая его книжка называлась «Династия Казанцевых», – фамилия эта связана со знаменитой надписью на вагонах «Тормоз Казанцева».

Старые фотографии. Сложные они навевают чувства! Смотришь на молодые лица, думаешь о каждом, как сложилась судьба этих молодых ребят в пилотках со звездочкой, в гимнастерках с петлицами, малиновым продолговатым треугольником лежащими на воротниках (это был особый знак тех временных формирований, какими являлись истребительные батальоны в начале войны)…

А судьбы – разные: и трудные, и сложные, и славные.

Но все это потом, потом, а тогда, в начале октября, все тревожнее становились сводки с фронтов, шапки центральных газет. 12 октября, в воскресенье, газета «Правда» вышла с заголовком: «ПЕРЕД ЛИЦОМ СЕРЬЕЗНОЙ ОПАСНОСТИ ВСЮ МОЩЬ СТРАНЫ, ВСЕ СИЛЫ НАРОДА НА ЗАЩИТУ РОДИНЫ!»

А 15-го впервые появилось в соединении с уже привычными газетными лозунгами, зовущими к стойкости, слово «Москва»:

«КРОВАВЫЕ ОРДЫ ФАШИСТОВ ЛЕЗУТ К ЖИЗНЕННЫМ ЦЕНТРАМ НАШЕЙ РОДИНЫ, РВУТСЯ К МОСКВЕ. ОСТАНОВИТЬ И ОПРОКИНУТЬ СМЕРТЕЛЬНОГО ВРАГА!»

Я вспоминаю Москву в первую декаду октября. Как резко даже по сравнению с августом и сентябрем посуровел ее облик! И даже не оттого, что кое-где были видны развалины, после бомбежек обнесенные деревянными заборами, или разбиты мостовые, или еще резче белыми полосками заштрихованы окна и витрины, и даже не оттого, что все больше становилось на улицах людей в гимнастерках и военных плащах.

Ощутимее всего била по сердцу та суровость, что легла на лица печатью народной беды.

В октябре Москва осталась без детей. Их вывезли на восток.