«Во мне бессмертна память милой…»

И полны истины живой

Текут элегии рекой.

 

Пушкин, «Евгений Онегин».

 

Пушкиноведение – неизбежно лирично.

А. Эфрос, «Рисунки поэта».

Когда учишь Пушкина наизусть, не подозреваешь, что при этом происходит нечто подобное «медленному чтению», предложенному М. Гершензоном¹ и раскритикованному Б. Томашевским ввиду опасной «гипертрофии внимания», порождающей «самопроизвольные», «паразитические» ассоциации, когда «смыслы начинают копошиться там, где их не было» ².

Признаюсь, похожая предосудительная ассоциация возникла у меня, связав наброски загадочного стихотворения Пушкина «Когда порой воспоминанье…» с зашифрованной припиской поэта к элегии «Под небом голубым страны своей родной», посвященной Амалии Ризнич. О смысле этой ассоциации речь пойдет позднее, а сейчас замечу, что с тех пор «тень» Амалии и ее метаморфозы прочно завладели моим воображением. К тому же, как искусствоведа, меня заинтересовал развивающийся во времени пушкинский графический цикл ее изображений.

Углубившись в тему, поняла, что имею дело с очень старой проблемой пушкиноведения. Как писал в начале века Н. Лернер: «Вопрос, какие стихи Пушкина относятся к Ризнич, очень запутан, и разные исследователи решают его каждый по-своему» ³. С того времени мало что изменилось. Несмотря на относительную популярность ее имени, истинная роль Ризнич в поэзии Пушкина скрыта под напластованиями предубеждений и неоправданных стереотипов.

Но прежде чем коснуться истории проблемы, отвечу на возможный вопрос: а кому, собственно, нужна эта ее «истинная роль»? И вообще – так ли важно для восприятия лирики поэта знать реальных вдохновительниц его творений? Ведь сам Пушкин писал: «Но был ли я любим, и кем,/И где, и долго ли?.. зачем/Вам это знать?..» Его понять можно. Тайный образ «милых предметов» оберегался им и потому, что в своих поэтических откровениях он, как говорил П. А. Вяземский, «весь себя выказывает с своими заветными и потаенными думами, с своими страстными порывами и изнеможениями» ⁴. И чем серьезнее были чувства поэта, тем тщательнее скрывал он имена своих адресаток⁵.

Но нам надо их знать, если мы хотим понять движения душевной жизни поэта, ее «сердечную глубину»; уловить те тайные смысловые, образные, лексические и прочие сигналы, которыми обмениваются стихи «одноименного» посвящения – в прямой и в столь важной для Пушкина «обратной» перспективе воспоминаний. Отчасти это то, что В. Ходасевич называл «автореминисценциями Пушкина», весьма существенными для анализа его поэзии, если учесть, что «необычайная простота его стихов таит столь же необычайную сложность мыслей и чувств» ⁶.

Но обратимся к истории вопроса, как она вкратце представляется сегодня.

Первые дальновидные попытки нащупать связь между стихотворениями, обращенными к одному «загадочному лицу», были, как известно, сделаны патриархом пушкиноведения П. В. Анненковым в 1855 году⁷. Им обозначены и «одна трехчленная песнь» («Под небом голубым…», «Заклинание», «Для берегов отчизны дальной»), и другие важные связи и соответствия, в том числе замеченные им позднее⁸.

Прояснить конкретные черты таинственного лица поспешил в 1856 году одесский профессор К. Зеленецкий. Его статья «Г-жа Ризнич и Пушкин» – по сей день неизменно цитируемый источник сведений о возлюбленной поэта⁹.

Имя Амалии Ризнич стало часто поминаться биографами и комментаторами собраний сочинений поэта. Например, в изданиях 80-х годов под редакцией П. А. Ефремова, а также в работах споривших друг с другом профессоров. К этому периоду относится и опубликованное в 1903 году заявление Валерия Брюсова, что любовь к Ризнич «была первой (а, может быть, и единственной, не исключая Н. Н. Гончаровой?) всепоглощающей страстью Пушкина… Ризнич посвящены лучшие стихи Пушкина о любви… Он сам сознается – «я был окован»¹⁰.

Тогда же сокрушительный ответный удар по позициям Ризнич нанес П. Е. Щеголев в обширной статье «Амалия Ризнич в поэзии А. С. Пушкина»¹¹. Пройдясь по четырнадцати поэтическим текстам предполагаемого «цикла Ризнич», он оставил в нем лишь две элегии («Простишь ли мне ревнивые мечты» и «Под небом голубым…») и опущенные XV – XVI строфы шестой главы «Онегина». Остальные стихотворения одесского и Михайловского периодов были с ходу переадресованы им более солидной фигуре – графине Е. К. Воронцовой.

Похоже, что тогда статья не оказала желаемого воздействия. В большой авторитетной монографии В. В. Сиповского «Пушкин. Жизнь и творчество» к посвящениям Ризнич, кроме названных двух элегий, отнесены «Ночь», «Иностранке», «К морю», «Ненастный день потух», «Все в жертву памяти твоей», «Заклинание», «Для берегов отчизны дальной»¹². В 1909 году против развитой Щеголевым «легенды» о посвящении Воронцовой лирики Пушкина, где речь идет об интимных ласках, выступил Гершензон¹³. Несогласие с Щеголевым по отдельным стихотворениям высказал Лернер. Однако переизданная в 1912, 1931-м, а затем – в 1987 году статья Щеголева во многом определила дальнейшее отношение к спорному вопросу.

В 20-х – первой половине 30-х годов еще была распространена прежняя точка зрения на роль Ризнич¹⁴. Абрам Эфрос назвал ее «женщиной, занимающей одно из самых первых мест в сердечной биографии поэта… центральной фигурой раннеодесского периода»¹⁵. В комментариях девятитомника «Academia» 1935 года под редакцией Ю. Оксмана и М. Цявловского, как и шеститомника 1936 года, она по-прежнему значилась вдохновительницей ряда стихотворений поэта.

Но многое изменилось в связи с юбилейным пушкинским 1937 годом. В частности, интерес к Ризнич был заметно потеснен возрастающим вниманием к личности Воронцовой. В капитальном труде Цявловского «Летопись жизни и творчества Пушкина» (1951) зафиксирована переадресовка графине стихотворных набросков, весьма существенных для нашей темы. Вслед за Цявловским тему взаимоотношений Пушкина и Воронцовой развила Т. Цявловская в фундаментальной статье «Храни меня, мой талисман…» ¹⁶. Но в этой статье нашла отражение и уже набиравшая, по-видимому, силу иная тенденция – возвращения к ориентирам «старой школы». Так, Цявловская не только уделяет внимание девяти посвящениям Ризнич, но и делает признание в том, что к Воронцовой ошибочно отнесены «черновые стихи»»Когда желанием и негой утомленный», «Все кончено».

Тогда же, в 1974 году, Я. Левкович в обстоятельном анализе стихотворения «Воспоминание», ссылаясь на идущую от Анненкова традицию считать одной из «теней» – Ризнич, опровергает мнение Щеголева, отрицавшего такую возможность¹⁷. В статье Н. Измайлова «Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20 – 30-х годов» также говорится, что соображения Щеголева против отнесения стихотворений «Заклинание» и «Для берегов отчизны дальной» к Ризнич «устарели и неубедительны по своему чисто психологическому методу»¹⁸.

Так, вопреки сохранявшимся сомнениям, отрывочно, в примечаниях отвоевывались назад позиции Ризнич.

Однако в массовых сводных изданиях последнего десятилетия, и не только в них, в общественное сознание упорно внедряются штампы щеголевской традиции: да, страсть поэта к Ризнич была сильной, но сугубо «опустошительной», быстро вытесненной страстью к Воронцовой и не оставившей «неизгладимых следов»¹⁹. Но факты говорят об обратном.

Поскольку в данном случае принципиальное значение имеет портретная графика поэта, думаю, дозволено и искусствоведу предложить свою версию, в которой текстология сочетается с анализом рисунков и биографическим аспектом.

Само знакомство с Амалией, если опустить наброски ее профиля среди других женских голов на листе со стихотворением «Завидую тебе, питомец моря смелый», начинается с рисунков на полях черновой рукописи первой главы «Евгения Онегина»²⁰.

Этот, по определению Эфроса, «графический дневник», «зрительный комментарий Пушкина к самому себе»²¹, опережает словесное выражение сокровенных дум, впечатлений и чувств поэта. Лаконичные, чуть шаржированные «графические формулы» необычайно точны в неуловимых оттенках изображаемых лиц. Но прежде чем перейти к анализу портретов Амалии, напомню ставшее уже общим местом ее описание.

Появившаяся в Одессе весной 1823 года двадцатилетняя жена сербского коммерсанта Ивана (Иована) Ризнича была, по воспоминаниям одесских старожилов, высока, стройна, необыкновенно красива; ее «пламенные очи», коса и экстравагантные манеры – носила платье полуамазонки и мужскую шляпу, – ее общительность и поклонение окружающих не могли не взволновать воображение поэта. Считалось, что она была полунемка, полуитальянка; в последнее время появились предположения и о ее сербских корнях²². Но при всех обстоятельствах непреложным остается тот факт, что Пушкин, как и его окружение, считал ее итальянкой.

Да, она не знала русского языка. (Так и идеальная Татьяна «по-русски плохо знала».) Но как раз «язык Италии златой», окружавшая Амалию атмосфера театра, итальянской музыки (как один из директоров Одесского городского театра, И. Ризнич осуществлял связь с гастролировавшей в нем итальянской оперной труппой) придавали общению с ней особую притягательность. Чувство поэта к ней было глубоким и драматичным.

Как это ни покажется странным, но, в отличие от многочисленных, по большей части беглых, зарисовок Воронцовой, изображениям А. Ризнич свойственны внутренняя сосредоточенность и, если можно так выразиться, пластическая «весомость». Они точно соответствуют обращенным к ней словам поэта: «Твой вид задумчивый и важный». Возможно, и «римский нос» Ризнич вызывал античные ассоциации.

«Важной простотой» проникнут рисунок Амалии у строфы XXVI первой главы (ПД N 834, л. 12об.). Классически величавы крупные черты лица, посадка головы на крепкой шее, спокойно-отрешенный взгляд, ровные ряды локонов у виска; подобно гребню древнего шлема облегает затылок поднятая вверх тяжелая коса.

Косвенным образом рисунок соотносится с античным мотивом предшествующей XXV строфы, где Онегин уподоблен «ветреной Венере,/Когда, надев мужской наряд,/Богиня едет в маскарад». Но на ум приходят и более близкие рисунку стихи из опущенных в романе строф четвертой главы («Женщины»):

То вдруг я мрамор видел в ней

Перед мольбой Пигмалиона

Еще холодный и немой

Но вскоре жаркой и живой.

(VI, 592)

 

Собственно, такая метаморфоза происходит на наших глазах в рисунке у следующей – XXVII строфы (ПД N 834, л. 13). Не без легкой сочувственной иронии нарушает художник покой своей возлюбленной. На этот раз на голове Амалии царит хаос: спутанные волосы перемешаны с буйными воланами домашнего чепца, увеличился нос, вопрошающе-беззащитен взгляд широко раскрытых глаз…

Оба рисунка предположительно датируются началом сентября 1823 года. Позже, примерно в середине октября, в рисунке у строфы LIV сидящая Амалия предстает как благополучная, улыбающаяся «верная жена».

Вряд ли Пушкин лукавил, когда в LIX строфе писал: «Перо, забывшись, не рисует/Близ неоконченных стихов/Ни женских ножек, ни голов…», «И скоро, скоро бури след/В душе моей совсем утихнет». Очевидно, временный спад «бури» тогда действительно был. Однако очень скоро «перо», вновь «забывшись», начнет покрывать знакомыми профилями поля быстро пишущейся второй главы «Онегина»; в это же время в поэзии Пушкина открывается новая страница его лирических откровений.

22 октября закончена первая глава; 26-го – «в часы ночного вдохновенья» рождается стихотворение «Ночь». Поместив его в отдел «Подражания древним», Пушкин как бы снял вопрос о его автобиографичности. Но непосредственность выражения чувств так велика, что возникает ощущение «настоящего времени», присутствия рядом с поэтом.

Увлекающая томная мелодичность течения парно рифмующихся стихов – «ручьев любви», крупные планы деталей – «печальная свеча», улыбающиеся глаза, звучность слышимой в ночном молчаньи внутренней речи – все создает впечатление реальности «милого виденья»:

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, – и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..

 

В «Ночи» отчетливо определилась важная особенность поэтического стиля Пушкина, названная В. Виноградовым приемом «пластической изобразительности»²³. И кажется, прямая дорога ведет от «Ночи» к этапной элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты». Однако в действительности между этими близкими друг к другу поэтическими вехами произошли события, значение которых еще не вполне осознано.

Одним из таких событий стал приезд в Одессу в конце октября Марии Раевской с матерью к больной сестре Елене (уехала Мария 14 декабря 1823 года).

1. М. О. Гершензон, Чтение Пушкина. – В кн.: М. О. Гершензон, Статьи о Пушкине, М., 1926. Впервые статья напечатана в 1923 году.[↩]
2. Б. В. Томашевский, Пушкин. Работы разных лет, М., 1990, с. 70, 67. Впервые критика тезиса Гершензона опубликована в книге Томашевского «Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения», Л., 1925.[↩]
3. Н. О. Лернер, Примечания к стихотворениям 1823 года. – В кн.: Пушкин, Сочинения. Под ред. С. А. Венгерова, т. II, СПб., 1908, с. 624.[↩]
4. П. А. Вяземский, Эстетика и литературная критика, М., 1984, с. 330.[↩]
5. Любопытно в этой связи замечание П. И. Бартенева относительно стихотворения Пушкина, которое он «скоро отдал в печать (с полным своим именем), и уже одно это обстоятельство достаточно показывает, что настоящей любви тут не могло быть» (П. И. Бартенев, О Пушкине. Страницы жизни поэта. Воспоминания современников, М, 1992, с. 210). Знаменательно, что бо´льшая часть посвящений поэта Амалии Ризнич вовсе не была им опубликована, включая такие шедевры, как «Заклинание», «Для берегов отчизны дальной».[↩]
6. Владислав Ходасевич, Поэтическое хозяйство Пушкина, Л., 1924, с. 143.[↩]
7. «Сочинения Пушкина. С приложением материалов для его биографии, портрета, снимков с его почерка и с его рисунков, и проч. Изд. П. В. Анненкова», т. 1, СПб., 1855.[↩]
8. «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799 – 1826 гг. П. Анненкова», СПб., 1874, с. 244 – 245.[↩]
9. К. II. Зеленецкий, Г-жа Ризнич и Пушкин. – «Русский вестник», 1856, N 6.[↩]
10. В. Брюсов,Из жизни Пушкина. – «Новый путь», 1903, июнь, с. 91.^[↩]
11. П. Е. Щеголев, Амалия Ризнич в поэзии А. С. Пушкина. – «Вестник Европы», 1904, январь.^[↩]
12. В. Сиповский, Пушкин. Жизнь и творчество, СПб., 1907, с. 200 – 201.^[↩]
13. См.: М. О. Гершензон, Пушкин и гр. Е. К. Воронцова (1824). – «Вестник Европы», 1909, т. I, февраль.^[↩]
14. Ходасевич пишет: «…и отдаленный намек в «Осени» («чахоточная дева». – Е. З. ), и «Заклинание», и «Для берегов», и Инеза в «Каменном госте» – все это, по всей видимости, о Ризнич» («Поэтическое хозяйство Пушкина», с. 7). Ю. Оксман связывает с ней набросок «Придет ужасный час…». Выходит статья А. А. Сиверса «Семья Ризнич (Новые материалы)» («Пушкин и его современники», вып. XXXI, Л., 1927).^[↩]
15. Абрам Эфрос, Рисунки поэта, М. -Л., 1933, с. 244.^[↩]
16. «Прометей», т. 10, М., 1974.[↩]
17. См.: Я. Л. Левкович,»Воспоминание». – В кн.: «Стихотворения Пушкина 1820 – 1830-х годов. История создания и идейно- художественная проблематика», Л., 1974, с. 114 – 115.^[↩]
18. Н. В. Измайлов, Очерки творчества Пушкина, Л., 1975, с. 229.^[↩]
19. Подоплека живучести такого взгляда разъясняется в одном из подобных изданий: «Не знавшая языка страны, где, в общем-то случайно, пробыла один год, не понимавшая ни ее жизни, ни ее людей… Амалия Ризнич не могла оказать значительного воздействия на душу великого русского поэта» («Жизнь Пушкина. Переписка. Воспоминания. Дневники», в 2-х томах, т. I, M., 1987, с. 488 – 489. Составитель и автор вступительного очерка В. Кунин).^[↩]
20. Отдел рукописей ИРЛИ (Пушкинский Дом): ПД N 834, л. 12. Далее ссылки на рисунки поэта даются в тексте; черновые варианты стихотворений приводятся по изд.: Пушкин, Полн. собр. соч., [М. – Л.], 1937 – 1949.

    Анализ рисунков в статье основан на атрибуциях, опубликованных в кн.: Абрам Эфрос, Рисунки поэта; Т. Г. Цявловская, Рисунки Пушкина, М., 1980; Р. Г. Жуйкова, Портретные рисунки Пушкина. Каталог атрибуций, СПб., 1996; А. С. Пушкин, Рабочие тетради, т. IV, СПб. – Лондон, 1996; а также на фотокопиях рабочих тетрадей поэта, хранящихся в Государственном музее А. С. Пушкина в Москве.

    ^[↩]

21. Абрам Эфрос, Рисунки поэта, с. 5.^[↩]
22. См.: Н. Прожогин,»Для берегов отчизны дальной…». В поисках Амалии Ризнич. – «Литературная газета», 2 июня 1993 года.^[↩]
23. В. В. Виноградов,О стиле Пушкина. – «Литературное наследство», 1934, т. 16 – 18, с. 160.^[↩]