Такая работа
Ю. Крелин, хирург и прозаик в одном лице, в последнее время пишет мемуарные рассказы, полные неожиданных подробностей из медицинского обихода и писательского быта прошлых лет, ироничные, уснащенные «кренделизмами» (как называл основную фигуру крелинского стиля его друг Натан Эйдельман). Первый цикл этих новелл-воспоминаний был опубликован в «Вопросах литературы» (1995, вып. V).
Юлий Крелин продолжает вспоминать.
МОЙ ПЕРВЫЙ ЛОББИСТ
Телефонный звонок: «Юлик, вы, говорят, едете в Ленинград?» – «Да, Даниил Семенович». Это Данин, с которым мы сильно заприятельствовали после тяжких бдений подле умирающего Казакевича. «Вас разыскивает и хочет познакомиться Юрий Павлович Герман. Он ведь у нас на сегодня первый, а может, и единственный настоящий писатель на ваши, медицинские темы. Впрочем, ха-ха-ха, теперь появились вы. Посмотрим. Он вас жаждет увидеть и поговорить. Позвоните в Питере ему по телефону».
«Даня! Не говори глупости. Юля, не слушайте его…» – Это включилась Софья Дмитриевна Разумовская, Туся, или для многих за глаза тетя Туся. Жена дяди Дани, если внедриться в одинаковую, так сказать, номинацию. Тетя Туся — королева, умница, которая всю жизнь играла дурочку, но так никого и не смогла обмануть: все относились к ней с большим почтением, ее уважали, а иные писатели даже боялись – за тонкий вкус при кокетливой манере говорить в лоб все, что она думает про тебя и про твое письмо. За кокетливую прямоту, не соответствующую возрасту, – за глаза потому и посмеивались.
Редактор она была классный. На моей памяти до последних сил работала в «Знамени». Боялись ее редактуры и хотели с ней работать такие корифеи- секретари, главари журналов и газет, как Кожевников – ее прямой начальник, Чуковский и другие. Когда она получала их рукописи, то порой смело переписывала текст целыми страницами – корифеи были довольны и, говорят, даже одобрительно кивали головами. При малой редакторской правке другими, более трепетными и боязливыми редакторами корифеи выражали недовольство, привыкнув к тети Тусиному размаху.
Помню: «Юля, покажите, что вы там написали, и если не будете самодовольным автором, может, и подскажу что-нибудь путное. Принесите». Я не успел ничего ответить, но она, видно, телепатически среагировала на мелькнувшую в моей голове мысль: «Что за дурость, Юля! Почему надо стесняться? И поважнее вас люди спокойно слушают от меня честные гадости…»
И я принес. Она делала замечания, предложения, поправки, давала советы. Я молча выслушивал, порой подобострастно кивал, а она время от времени произносила: «Юля, прекратите возражать! Я знаю, что говорю». – «Да я не возражаю, Софья Дмитриевна, я соглашаюсь». – «Не врите. Я по лицу вижу, что возражаете. Если у вас есть талант, вам ничего не стоит написать взамен несколько страниц». «Я не вру, Софья Дмитриевна», – по-ученически лепетал я, робея и не зная, как полагается говорить с редакторами (к тому же я в то время еще и не собирался печататься и чистым случаем брякнул ей про свои опыты).
Даниил Семенович издали, услышав ее наскоки, вальяжно вмешался: «Юля, да скажите вы Тусе, что так слышите. Авторское видение таково». – «Даня, не учи мальчика своим глупостям. Пусть докажет талант. Я сейчас редактировала Николаеву – вот талант! – она смело по моему совету выкидывала целые страницы и легко вписывала еще лучшие». – «Она ж ничего больше не делает, а он еще людей лечит». – «Читателю до этого нет никакого дела».
Я попытался прервать эту творческую дискуссию: «Да нету у меня читателя. Это ж я для себя». – «Вот и опять глупость. – Будто я вколол ей этими словами какой-то возбудитель. – Не дурите мне с Даней голову. Во-первых, я тоже читатель, и, надо сказать, не последний из читателей во всех смыслах. Раз написано, значит, вы обязаны думать о читателе. Даже если это будет всего несколько человек из вашего окружения. Кстати, это все, надеюсь, интеллигентные люди и вы не имеете права сжирать их время неудобоваримым бредом». – «Туся, если это бред, зачем редактировать?» – «Перестань передергивать меня»…
Мне казалось, что я был уже лишь просто поводом, а весь этот спор – лишь отголоском их внутренних споров. Ведь говорили, что Софья Дмитриевна была его первым читателем и баталии при этом разыгрывались не чета возникшей над листочками с моими опусами.
Все ее замечания были разумны, и, безусловно, она была права, когда подозревала меня в скрытых возражениях. А правоту ее я понял лишь после, когда не искал втихую доводов, сопротивлявшихся ее безапелляционным советам. Ведь в спорах истина только гибнет. Надо научиться слушать, не возражая даже мысленно, про себя.
Она всегда была кокетливо агрессивна и неожиданна. Не всегда аргументировала – мол, и так поймете. Да и вообще порой это был лишь эмоциональный всхлип, а резоны собеседник должен додумывать сам. Однажды Даниил Семенович показал мне свою ногу с расширенными венами и уже возникшими изменениями на коже. Я сказал, что это надо оперировать. Реакция Софьи Дмитриевны была мгновенной: «Нет, Юля, мы на это пойти не можем!» Все ж оперировать мне его пришлось впоследствии, но тети Туси уже среди нас не было.
А как-то она пришла домой от зубного врача и: «Мне положили мышьяк, и я не знаю, чем эта катастрофа закончится!»
Нет, никого она не обманула этими своими дурачествами. До последних дней сохраняла ум и манерность, обаяние и дурашливость, показную беспечность и ответственность.
Уходила она тяжело и мужественно. Совсем в последние дни позволяла зайти к себе в комнату лишь после того, как приведет себя в максимально благообразный вид. Выглядеть! – всегда было для нее важно. Благопристойным важно быть не только внутренне.
Но я отвлекся от первоначального телефонного звонка. Вот что значит внутренняя неорганизованность. Итак: «Юля, не слушайте Даню. Юра никакой не первый специалист, а замечательный человек и очень талантливый…» – «Туся, я ж ничего не говорил противоположного…» – «Даня, не вмешивайся и не мешай мне объяснить Юле, что такое Юра». – «Да он прекрасно все знает». – «Ничего он не знает, а теперь от меня узнает. Юрочка наш сильно болен, и, может, он хочет с вами посоветоваться. Так что позвоните обязательно».
Тетя Туся – умница: тут уж мне не отвертеться. Тут уж позвонить я обязан.
И я, разумеется, позвонил. И не пожалел.
О болезни Юрия Павловича я уже слыхал. Как-то, когда я сидел по, уже овеянной легендами, традиции на кухне у Даниных, вошел пухлый мальчик, озабоченный болезнью отца и поиском неких лекарств. Этот мальчик оказался Лешей Германом. И совсем он уже был не мальчик, а дипломированный режиссер, только начавший делать свой первый фильм по рассказу Лавренева о красном терроре. Правда, пока в соавторстве, сорежиссером. Как странно, глядя сегодня на могучего, матерого и мудрого Алексея Германа, говорить о нем как о пухлом мальчике.
Юрий Павлович болел лимфогранулематозом – это приблизительно рак лимфатических желез. Но вначале ему поставили диагноз «рак горла», который неплохо вылечивается рентгеновским облучением, курс которого он уже прошел. В дальнейшем выяснилась ошибка, и лечение он вновь проходил, правда, уже иное. Ошибка досадная, но она не была фатальной. К сожалению, Герман не дожил до того времени, когда лимфогранулематоз научились вылечивать настолько, что подобных больных нынче порой снимают даже с учета и перестают наблюдать постоянно.
Когда я пришел, он, уже пройдя курс лечения, чувствовал себя вполне сносно.
При моем первом посещении я застал его в момент жаркого спора с уже знакомым мне Лешей, который на этот раз совсем не произвел на меня первоначального впечатления – младости и пухлости.
Предмет спора был для меня неожиданным: Дзержинский – один из героев давних рассказов Германа и, безусловно, заноза в мозгах режиссера, работавшего над фильмом о терроре. Леша считал его просто авантюристом- кровопийцей, а Юрий Павлович видел в нем фанатика идеи, религиозного человека, сменившего детскую искреннюю веру в Христа Спасителя на уверенность в спасение мира пролетарской революцией. Герман-старший считал своего героя в каком-то смысле честным, в отличие от всех других его соратников, человеком, и рассказы его были в некотором роде притчами и призывом к нечестным деятелям ГБ оглянуться на своего небесно-большевистского патрона. Кстати, та же притчевость – и в его последней большой трилогии об Устименко. Я как-то спросил, каким образом он, описывая ужасы преступного устройства жизни в стране, тем не менее показывает чуть не полурай в Урюпинске. «Так я же и говорю, что всю жизнь у нас и устраивала, и контролировала ГБ, а там начальником областного их управления оказался разумный и порядочный человек Штуб. Потому там все областные председатели и секретари под его прессом и крылом вроде бы зайчики. В этой стране все от них, от ГБ». – «Но это ж невозможно – такой не пройдет». – «Так он и погиб. И довели его до этого порядочная и честная дура, ортодоксальная большевичка Аглая и настоящий гебешник Бодростин. Штуб обречен. А могли бы вытащить страну». «Не могли», – сказал я. «Не могли, – горестно выдохнул и он. – А жаль».
Я обнаглел и сказал, что и главный герой Устименко тоже не сахар, строит- то он строит, но ведь через людей шагает со своей порядочностью, топором колотя близких по головам. «Конечно! Потому я и был против, чтоб его играл Баталов: слишком обаятелен – будет прикрывать своим милым флером мою мысль. Должны же люди увидеть, что порядочность может быть палкой поддерживающей, а может – бьющей. И у Штуба, И у Устименко».
Эта романтическая наивность и привела его, Германа, который прошел фронт, не вступив в партию, в эту организацию после XX съезда. (Кстати, та же наивность после съезда не только с ним сыграла сию шутку – так же горячечно тогда поступил и Булат Окуджава. Жалели потом, разумеется, оба.)
Отец и сын не нашли в тот день общего языка. Леша ушел, а Юрий Павлович начал меня угощать. А это уже чрезвычайно важная часть его существования: угощать!
Угощение – это радость и ритуал. На даче, когда я у него бывал, утро он начинал с подробного заказа обеда. Ибо гости уже есть, или должны приехать, или он кого-нибудь обязательно зазовет. Возможно, играли в нем гены дворянских предков, устраивавших многоперсонные застолья. Уже заказ утренний был радостью: с полки доставалась старая книга «Подарок молодым хозяйкам» Молоховец и выискивалось там нечто экстравагантное, например архиерейская уха, зачитывалось и горестно констатировалось, что не потянуть – и по ингредиентам, и по времени. «Это ж дня не хватит – и тройная уха должна быть, и с икоркой растереть, и стерлядку найти надо и… эх!» В конце концов меню составлено.
Когда он приезжал в Москву, поселялся в одноименном отеле. Поскольку я его знал уже после выхода многочисленных фильмов и трилогии большими тиражами – аж в трех издательствах, – он был вполне состоятельным господином и у себя в номере мог целый день держать стол. Все приходящие тут же накармливались, выпивали… и так целый день. Сам он ел мало, пить – пил. Но в основном угощал. К каждому приходящему привязывался и просил съесть что-нибудь и выпить. Кстати, не перебарщивал – меру знал, но, если все ж кто-нибудь напьется, радовался, как ребенок. И маленький конфликтик был бы ему в масть. А он бы еще и миротворцем выступил, ухмыляясь в несуществующие усы!
Вот так же, как бы тоже в масть его радостям, и случился небольшой конфликт на поминках по нему.
Умер он относительно молодым, пятидесяти семи лет. Проводить Юрия Павловича пришло много любивших его ленинградцев, немало было и приехавших, нас, москвичей. Все друзья его в то время были еще во вполне пьющем возрасте. На поминках часто выпивка переходит за грань достаточного для поминовения. Ну иные, разумеется, и растеряли к концу дня контроль над своими ограничителями.
Одним из любящих Ю. П. был Израиль Моисеевич Меттер – друг и сосед по даче, в результате чего и был в то время самым близким и самым частым собеседником, а отчасти и собутыльником, сотрапезником. Израиль Моисеевич (Сёлик – звали его близкие друзья) был дивный писатель, один из немногих действующих литераторов, хорошо и грамотно владевших русским языком. Удивительна по тому времени была его порядочность и смелость, – известен был и тем, что во время одной писательской разборки с Зощенко, когда тот, оглушенный, растоптанный, не понимавший этих чертовых советских необходимостей, уходил с кафедры, Сёлик поднялся и зааплодировал. Не надо добавлять, что его хлопки были одиноки, как смех Остапа Ибрагимовича при словах начальствующего оратора: «Трамвай построить – это вам не ишака купить».
Был и приехавший из Москвы Штейн Александр Петрович, не отличавшийся достоинствами Меттера: в кампанию космополитизма и борьбы за приоритет всего русского (вплоть до «Россия – родина слонов») быстро опередил заказ, сделанный, кажется, Симонову, и принес свою пьесу, осуждающую… и так далее.
Персонажи расставлены – сюжет покатился. Сёлик, перейдя упомянутую грань, решил попенять Штейну за тот самый грех… ну и слово за слово, и дело кончилось дракой промеж почтенных литераторов по принципиальному вопросу. Но все это я вспоминаю к тому, что дружно поминающие не столь печалились по поводу инцидента, сколь радовались тому, как бы был доволен Юрочка, если б узнал про подобный конфликт и его разрешение на своих поминках. «Это ж для него, по его сценарию, – он был бы рад и доволен!»
Угощение. Были у него поводы относиться к этому действу – кормлению – по-разному. Это не только гостевое мероприятие, но и важный фактор существования, о чем он никогда не забывал и что проглядывало из-за кулис театрального угощения. Например, когда Анна Ахматова в пору своих еще невеселых и неоплачиваемых дней попала в больницу с аппендицитом (кстати, Ю. П. руку приложил и к ее госпитализации), а так называемая «прогрессивная общественность» ахала и охала по поводу простой больницы и койки в коридоре, он сказал: «Надо же подумать и об элементарной еде для старухи» – и поехал с кастрюлями в больницу.
Трепетное отношение к еде и как следствие к полуерническому, а порой и буффонадному угощению связано и с периодом собственной жизни, который он называл «посадочной площадкой». В дни борьбы с космополитами на него высочайше рассердились за то, что он своего положительного персонажа, подполковника медицинской службы, сделал евреем, а его оппозита – русским с карикатурной фамилией Курочка. Его, Германа, клеймили в газетах, делали героем фельетонов, с ним расторгли все договора, нигде не печатали – короче, лишили всякого довольствия, и что ждет его в конце туннеля – он от страха и знать не хотел.
Но есть-то надо, кормить двух детей надо. За городом, где они тогда жили, купили кур и стали надеяться на получение от них яиц. Каждый должен заниматься своим делом – Татьяна Александровна каждое утро спускалась к сараюшке, в птичник и ничего не находила. Но однажды двор огласил ее радостный крик: «Юрочка! Есть яйца!» И торжественно внесла «урожай» в дом. Радость ее была разрушена, когда на яйцах были обнаружены магазинные штампы с датой их рождения. Юрий Павлович, желая порадовать семью, на последние деньги принес эти яйца из «Диеты».
Мы с ним быстро нашли контакт. С ним было легко – он, как нынче говорят, был весьма коммуникабелен. В то время термин, редко употребляемый. Он всегда был готов оказать человеку, если тот ему понравился, любую посильную помощь.
Мы провели с ним замечательные три дня на даче в его флигельке-избе, где он и работал, и спал, где гостей принимал и гонял чаи с коньячком, когда кто-нибудь приходил. В большой дом дачи он переходил лишь на обед или в дни торжественных приездов высоких, но вовсе не близких людей.
Он меня спросил, где живу в Москве, и я рассказал в ответ, что снимаю квартиру и собираю, уже собрал деньги на кооператив. «А как же вы будете отдавать?» – «Я скоро защищаю диссертацию и прибавку в сто рублей буду сохранять. За полтора года наберу. Да и брал я по малым порциям у разных. Кому раньше отдам, кому потом». – «Бред, Юля. Возьмите у меня сейчас всё, раздайте всем эти мелочные долги, а мне отдадите, когда сможете. Я сейчас вполне богатый господин». И без особого перехода: «Ваши рассказы будут где-то печататься?» – «Они напечатаны у Твардовского, вы ж читали». – «Я говорю про книгу, чтобы их все напечатали». – «Это я не знаю. Не думал об этом». – «И напрасно. Раз напечатались, к этому надо относиться серьезно, профессионально».
Он снял трубку и заказал Москву. Тогда автоматом другой город не набирали, но его тотчас соединили – на телефонной станции либо по номеру, либо по голосу его узнавали тут же. Он просто купался в волнах узнавания. Он вообще по-детски радовался, когда его окружали мишурным почетом. Особенно когда это были местные власти – например, полностью все уровни власти на даче или в Ленинграде, где его любили: скажем, в милиции. Когда похороны его сопровождались милицией и светофоры давали зеленую улицу, все говорили: как бы был этим доволен Сам!
Так вот, позвонил: «Ольга Васильевна, вы читали последний «Новый мир»? А Крелина читали? Ну и как вам? Я думаю, пока его никто не захомутал, успейте вы. Там только треть его рассказов. Я думаю, стоит. Он действующий хирург, а вы знаете мою слабость. Я дам рецензию, а пока возьмите его телефон. – Трубку положил и ко мне: – Издательство «Советская Россия». Она – мой редактор по трилогии. Замечательная женщина – позвонит, не отказывайтесь. После этих рассказов надо становиться профессионалом».
Узнав, что у меня написана еще повесть (кстати, не больно удачная, как мне сейчас кажется), он позвонил в «Звезду» Александру Семеновичу Смоляну, попросил почитать и, если… Короче, и здесь меня пристроил – напечатали.
Мой первый лоббист и даже спонсор.
Он приезжал в Москву. Я часто ездил в Ленинград, и чем больше забирала его болезнь, тем чаще я там бывал, а он, естественно, уже не мог ездить к нам.
В то время в Москве появились импортные сигареты «Astor», «HB», «Peer», «Lux», «Ernte» и прочие (прочие не помню, а эти сейчас назвал, тренируя собственную память). Все они были лучше наших, и он каждого, кто ехал в Ленинград, нагружал просьбой привести ему чемодан, полный этих сигарет. Он был уверен, что это какая-то случайность, что они скоро исчезнут. Раньше их курили только в ЦК нашей пролетарской партии.
Юрий Павлович оказался прав – скоро это счастье московского курильщика оборвалось. А его изба и в городе: кабинет и кладовка – всё было забито блоками сигарет. Он был доволен и горд, а то ернически чванливо ухмылялся: «До конца жизни я обеспечен хорошими сигаретами!» Он опять оказался прав – вдова его, Татьяна Александровна, еще долго докуривала эти накопления.
В тот день я получил сигнальный экземпляр своей книги «Семь дней в неделю», которой он – через Ольгу Васильевну – оказался крестным отцом. Но позвонить и сказать ему об этом не успел – Леша позвонил раньше: «Юлик, папе совсем худо. Приезжайте сейчас с дядей Даней. Ему я уже звонил».
С Даней мы встретились в метро. «Юля, Туся категорически возражает, чтоб мы летели на самолете. Я спорить не стал, но это же глупо. Мы ей позвоним оттуда, будто приехали на поезде». (Герман называл ее – тиран-ротозей.)
Книгу я положил в карман, надеясь показать и подарить Юрию Павловичу.
Какая там книга! Он с трудом говорил. Но продолжал выкуривать свои запасы. Сигарета все время вываливалась из его пальцев. Слова выдавливал из себя трудно, но пытался шутить: «Я давно уже не дедушка, а сейчас даже не бабушка». Это были почти последние его слова. Сигарета выпала, и он заснул после сделанного ему чуть раньше укола. И не проснулся.
На следующий день после похорон и поминок мы с Даниилом Семеновичем уезжали… улетали. Вызвали такси, а пока собрались пить чай. Поставили чайник и позвонили Софье Дмитриевне, что скоро выходим на вокзал.
Чаю не дождались – все заболтались, заспорили о всяком, и о вчерашнем в том числе.
Мы улетели. Софья Дмитриевна Открыла дверь и без всяких возгласов удивления спокойно сказала: «Даня, ты негодяй – это самолет». Мы не оправдывались, а бросились звонить по телефону на квартиру Германам. Там еще так и не начали пить чай… А тиран-ротозей совсем несерьезно выговаривала Дане за самолет, удовлетворяя мелкие чаяния собравшихся в тот час у них дома.
В ПОЛИКЛИНИКЕ
Маргарита Иосифовна Алигер сделала крайне удивленное лицо: «Как! Вы, действующий хирург, сядете в нашу писательскую поликлинику? Вы будете принимать наших капризуль, где каждый – гений?» – «Да я временно, Маргарита Иосифовна. Пока не оклемаюсь после травмы, пока Паша Гилис не выздоровеет».
Я был после автоаварии, а Паша, коллега по больнице, потерял ногу и был заинтересован в этом месте, где на вызовы возили на машине, а приемы и толчея были не столь велики и шумны.
«Ну, ну, посмотрим, как вы заговорите при встрече с очередным гением, как расскажете нам свои впечатления». – «Врачебная тайна – живые люди». – «Не надо конкретно о живых людях. Общее впечатление. А кое-что до поры до времени запишите дома».
Жаль – не записывал. А «мертвые сраму не имут»? Имут, имут. «И судимы будут мертвые по делам своим». De mortibus – aut bene, aut nihil. Неправильно. О живых плохое надо говорить с осторожностью – у живого еще впереди время, может стать лучше. Живому надо показывать его хорошее. Приятнее и легче всего брать пример с самого себя.
А о мертвом можно говорить все – по делам его и говорить о нем. Как было с ним – как мыслишь ты.
* * *
Я на приеме. (Медведь на воеводстве.)
— Здравствуйте. Я писатель Рудерман. (Кто такой? Первый раз слышу. Я некультурен или он никто? Что написал?) Я автор «Тачанки». (Господи! «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса… все четыре колеса». Из детства что-то, из каменного века…). Я один из основателей Союза советских писателей, участник первого съезда. (Во куда докатила его «тачанка»! Классик, можно сказать, а никому не известен… мне не известен.) А вас я вижу первый раз. Вы кто?
— Я здесь новый доктор – хирург.
— Вижу, что хирург. Видите ли, доктор, мне запретили курить, а я без этого не могу работать.
— Так вам уже запретили, что ж я могу еще сказать? Снять заклятие? Это ж не от запрещающего зависит, а от вашего организма.
— Видите ли, я пишу мемуары и мне необходимо напряженно работать.
Что ж он там вспоминает, что аж курить надо? Я кроме этой «тачанки», стало быть, ничего о нем не знаю. Неловко как-то.
— Вы ж вольны выбирать. Решайте, что для вас важнее. Курить вредно, наверно, вообще. Как это доктор может сказать – курите на здоровье? А вам запретили по какому-то конкретному поводу?
— У меня ноги порой болят.
— Давайте посмотрим. Но только все равно я не могу дать вам индульгенцию на курение.
— Как же мне быть? Как работать?
— Помните песню:
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1998