«Мчат года. Я тебя не забуду…» (О Евгении Винокурове)

Почему почти два года, которые прошли со дня его смерти, мне и в голову не приходило записать все, что он говорил, о чем мне рассказывал? Но я сажусь за письменный стол, забыв все сомнения, потому что давно уже боюсь, что никто, кроме меня, не сможет рассказать о нем каких-то очень важных вещей – просто не вспомнит. А может быть, что-то знала о нем только я.

Страшно изменились, переломились времена, мы оказались в другой эпохе, на другой планете. Всех нас занимает только одно: как выжить, как уцелеть под колесами чудовищной машины, которая катится на нас, грозя голодом, унижением, мором. Тут уж не до лирики, не до воспоминаний. Кому сейчас важно, что сказал некто по тому или иному поводу, как остроумно откликнулся на чье-то замечание! И неважно, кто был этот «некто», – не до того! У меня не будет читателей, не будет слушателей, но это меня не касается. Решаем не мы – мы только повинуемся. Я помню, я знаю то, чего не знают другие, и обязана сделать так, чтобы это осталось на свете.

Началось это в 1970 году, когда я среди других болгарских стихов перевела стихотворение моего друга Ивана Николова. Поевящено оно было Евгению Винокурову, поэту, которого я читала и уважала. Но особого пристрастия к которому не питала. Перевести стихотворение было легко, напечатать же значительно труднее. Я была «начинающей поэтессой», и каждая публикация превращалась в событие, которое надо было, как военную операцию, упорно и тщательно подготавливать. И Иван Николов посоветовал мне простой ход: найти Винокурова и показать ему стихотворение. И Винокуров, польщенный тем, что какой-то поэт в другой стране чтит его творчество и посвящает ему стихи, по мысли Ивана, непременно поможет это стихотворение напечатать – разумеется, вместе с другими стихами.

Узнав, что Винокуров ведет семинар в Литературном институте, и выяснив время занятий, я просто явилась в институт и стала ждать его в вестибюле, страшно волнуясь. Он появился, я остановила его и сбивчиво начала говорить о болгарском поэте, о стихотворении, о переводе. Понять меня, видимо, было непросто, и он сказал: «А вы не хотите посидеть у меня на занятиях? Посидите, послушайте, а после семинара поговорим». Конечно, я хотела. И не только ради последующего разговора. Дело в том, что окончила я технический институт, образование у меня было инженерное, и Литературный институт был для меня чем-то неведомым и притягательным, доступным только избранным, и было страшно интересно, что же там происходит внутри.

Винокуров был в ударе, сыпал парадоксами, делал остроумные замечания по поводу стихов своих семинаристов и сумел заставить их так разговориться, что семинар всерьез затянулся. Но я не спешила. Все для меня было ново, интересно, и я опять пожалела, что училась не тому и не там. После семинара я еще раз, уже более внятно, рассказала Винокурову о стихах, которые перевела, и, неожиданно для себя, о том, как трудно, почти невозможно печататься, и что этой подборке переводов, как многим другим, суждено остаться в столе. Он слушал, с пониманием кивал и в конце концов сказал: «Вот мой телефон. Позвоните через пару дней, я кое с кем поговорю». И напоследок: «Если хотите, можете ходить ко мне в семинар. По средам».

Дней через пять – звонить раньше мне казалось неудобно – я позвонила ему. «Куда же вы пропали? – недовольно сказал он. – Я уже давно договорился, а вашего телефона у меня нет». Потом он дал мне подробное наставление, куда пойти, к кому обратиться и что сказать. Это был еженедельник «Литературная Россия», хоть и не первоклассное литературное издание, но в те годы еще не черносотенное и вполне престижное, во всяком случае, для меня, находящейся в самом низу иерархической литературной лестницы. Я была очень довольна и благодарна, а услышав: «Так вы придете в среду на семинар?» – вообще почувствовала себя счастливой, потому что поняла, что отношения наши не закончатся после желанной публикации. И действительно, прошло много месяцев, давно появилась в «Литературной России» моя подборка, а я продолжала ходить в Литературный институт на семинар к Винокурову. Публикацией же он был чрезвычайно доволен, но, как выяснилось значительно позднее, вовсе не по той причине, которую вычислил Иван Николов. Через несколько лет, когда мы с Винокуровым уже всерьез подружились и он был со мной совершенно откровенен, я напомнила ему все подробности нашего знакомства и рассказала о «хитром ходе» моего болгарского приятеля. Винокуров засмеялся и покачал головой: «Ну что может изменить в моей жизни какая-то публикация какого-то неизвестного поэта даже с посвящением мне? Ни-че- го!»»А зачем же вы это сделали? И почему так радовались, когда стихи вышли?» – не унималась я. «Во-первых, я никому ни в чем не могу отказать и мне повезло, что я не родился женщиной: я бы никому никогда не отказывал. Во-вторых, мне очень хотелось помочь тебе. И в-третьих, я был рад, что это удалось сделать: значит, и я все-таки могу чем-то помочь».

Первый довод я восприняла как шутку, второй, по молодости лет и по самонадеянности, как должное, а третий меня озадачил и удивил. Мне казалось, что Винокуров, как и все другие поэты его когорты, всемогущ и одного его слова достаточно, чтобы устроить судьбу любого. Но это было не так. И не потому, что он не занимал важных постов в аппарате Союза писателей, а исключительно из-за присущей ему душевной робости, которая казалась мне странной и необъяснимой, несмотря на то, что свойственна она была и мне. Про себя мне было понятно, откуда она: я не получила гуманитарного образования, у меня не было литературной среды, в которой бы я росла, чувствовала себя «своей» и которая помогла бы мне хоть в какой- то мере оценить себя и определить собственное место в литературной жизни. Я просто свалилась с неба в эту самую литературную жизнь, все время ощущала незаконность своих занятий поэзией и всегда была готова к тому, что кто-то мне скажет, что я занимаю чужое место.

Но Винокуров? Известный поэт, принадлежащий к могучему, всесильному поколению поэтов-фронтовиков, выпускающий чуть ли не каждый год по книге, заведующий отделом поэзии в «Новом мире», член редсовета в издательстве «Советский писатель». Неужели этого недостаточно, чтобы иметь и делать все, что хочешь?

Все было так, и всего этого за глаза хватило бы любому другому, чтобы не просить, а требовать чего бы то ни было и для себя, и для того, кому хочешь помочь. Но для этого нужен был другой характер и другое ощущение жизни.

Винокуров раньше многих других, еще в юности, понял суть государства, в котором жил, понял полную беззащитность человека перед чудовищной государственной машиной, которая может раздавить кого угодно даже без всякой причины. И еще в юности, в молодости, возвратившись с фронта, он понимал, что в любую минуту – так просто, ни за что ни про что – благополучная жизнь может кончиться. Его, как и любого другого, могут забрать, посадить, уничтожить, и каждый нормально прожитый день – это счастье: следующего может не быть; каждая вышедшая книга – это чудо: следующая может не выйти. И никого не спасет ничего – ни то, что он честно прошел войну, ни дар, данный от Бога, ни слава, ни высокий пост. «Наоборот, – говорил Винокуров, – чем незаметнее ты живешь, тем больше шансов уцелеть». И ощущение это его не покинуло и после XX съезда партии, и в хрущевско-брежневские времена. Суть государства осталась та же, идеология не изменилась, а значит, возможно все. И он «не возникал», был благодарен судьбе за любую радость: за новую изданную книгу, за зарубежную поездку, но ничего ни у кого не требовал; помогал же другим (да и свои дела делал в основном так же), использз’я только личные знакомства, связи, дружеские отношения.

Желая помочь кому-то из начинающих издать первую книжку, он чаще всего звонил не директору или главному редактору издательства, что было бы вполне естественно для писателя такого высокого ранга, нет, он звонил какому-то рядовому, незаметному редактору, который, конечно, не имел в издательстве никакой силы, но ориентировался в реальной обстановке, знал, как обойти все подводные рифы. И редактор, обожающий винокуровские стихи, а иногда тоже поэт, которому в свое время помог тот же Винокуров, брал шефство над его новым протеже, говорил, куда и когда звонить, в какое точно время и в какую дверь принести рукопись и так далее. И – чудеса! – книга выходила. Не всегда, но иногда эта авантюра удавалась.

И только спустя несколько лет, узнав Винокурова ближе и услышав множество его рассказов, я поняла, что означали его слова тогда, в самом начале нашей дружбы, о том, что и он, оказывается, может чем-то помочь.

И другая его фраза – что он не в состоянии никому отказать – тоже не была только шуткой. Мягкий по натуре человек, он помогал каждому, кто догадывался попросить его об этом: давал рекомендации в Союз писателей, устраивал публикации в журналах, направлял на семинары молодых литераторов, которые время от времени устраивались Союзом писателей. Хорошо еще, что не слишком часто и не слишком многим приходило в голову обращаться к Винокурову с подобными просьбами: подавляющему большинству посторонних людей он казался сухим, равнодушным, не склонным к общению. Был же он просто невероятно закрытым для случайных людей, никогда и никому не пытался понравиться, и его оставляли в покое. Но те, кто его знал: студенты его семинара, те, кого однажды столкнула с ним судьба, – с радостью общались с ним, приходили с самыми разными просьбами, и он, часто неохотно, но тем не менее «слезал с дивана», звонил, писал, помогал.

Самым трудным для него было, пожалуй, именно слезть с дивана. Свою репутацию ленивого человека он подтверждал и словами, и делами. «Как мне повезло, что я поэт, – говорил он мне много раз. – Я могу целый день, целую жизнь ничего не делать, просто сидеть дома, читать, думать, писать стихи. Не представляю себе, как бы я каждый день ходил на службу к определенному часу? Нет, никем бы я не мог быть – только поэтом!»

Рассказывал, до сих пор не переставая удивляться, как легко и удачно сложилась его литературная судьба: его сразу заметил и выделил среди других студентов Литературного института всемогущий тогда Илья Эренбург. Напечатал подборку стихов Винокурова, кажется, в «Литературной газете», предварив ее своей врезкой, где сказал о новом поэте самые высокие слова. И после этого, по словам Винокурова, все пошло само собой. С Эренбургом же его добрые отношения продолжались долгие годы. Каких-то вещей в жизни Эренбурга Винокуров, по его собственному признанию, не понимал. Вспоминал, как, прочитав в «Правде» разгромный «подвал», посвященный Эренбургу, смертельно испугался: в сталинские годы такая статья в «Правде» была равнозначна смертному приговору. После такой статьи человека «брали» и он исчезал навсегда. В ужасе Винокуров поехал к Эренбургу (что в те годы могло считаться подвигом, потому что в целях самосохранения люди, как правило, немедленно начинали избегать такого заклейменного человека) и застал того уютно сидящим за столом в кабинете, потягивающим коньяк. «Илья Григорьевич! – выкрикнул Винокуров. – Вы видели статью в «Правде»?»»Ничего, – невозмутимо произнес мэтр. – Завтра утром я, как и собирался, лечу в Париж». И, насладившись произведенным эффектом, добавил: «Запомните, Женя, со мной никогда ничего не может случиться».

«Не понимал тогда, не понимаю и сейчас», – пожимал плечами Винокуров.

Я очень любила приходить к нему домой, в его комнату с плотно зашторенными окнами, где в любое время дня горел свет и где он так упоительно «ничего не делал». Все стены его кабинета были уставлены книжными полками с прекрасными книгами. Но больше всего меня привлекал закрытый на ключ шкаф, где стояли книги, недоступные взгляду людей, оказавшихся в доме случайно. Это был «тамиздат» – книги, привезенные «оттуда», из-за границы. Благодаря именно этому запертому на ключ богатству я значительно раньше других прочла и Солженицына, и Гроссмана, и еще много, много важных и необходимых книг.

Каждый раз, возвращаясь из зарубежной поездки, Винокуров обязательно привозил «крамольные» книги. Привозил, несмотря на то, что сопровождающие его «искусствоведы в штатском» иногда уговаривали его, а иногда говорили тоном приказа, чтобы он не вздумал везти домой «антисоветскую литературу». Евгений Михайлович рассказывал мне, как В. С. Коткин, сотрудник Иностранной комиссии Союза писателей, сопровождавший его в поездке по Америке, умолял: «Евгений Михайлович! Не покупайте антисоветчины – запрещено!