Вместо послесловия. Знал таким, каким хотел видеть

В моей жизни все как-то так складывалось, что меня одни (преимущественно люди казенные) не в меру ругали, другие не в меру хвалили. И то и другое причиняло мне немало беспокойства. Впрочем, хотя злость хулителей и угнетала, я в душе по большей части, трезво поразмыслив, находил им оправдание. А вот неумеренными похвалами всегда был пристыжен, так как остро ощущал свое несоответствие образу, который создало воображение хвалящего.

И сейчас, читая давно написанную, но лишь недавно обнаруженную в сейфах КГБ и, возможно, неоконченную статью Виктора Платоновича Некрасова, я испытал не только волнение, но и стыд за себя, и вину перед ним.

Все вроде бы так, как и было в действительности (кстати, со стороны фактической – полное совпадение с тем, что я написал в своих воспоминаниях, напечатанных в сборнике «О Викторе Некрасове», недавно вышедшем в издательстве «Украінський письменник», – а писал-то я их, даже не подозревая о существовании «арестованной» статьи Виктора Платоновича!), – вроде бы все так, как было, и тем не менее – на всем печать доходящих до преувеличения эмоциональности и восторженности, в общем-то, несвойственных писателю Виктору Некрасову.

Я не однажды спрашивал себя: чем заслужил такое «неравнодушное» отношение к себе со стороны Виктора Платоновича (а такое отношение я чувствовал на протяжении всего нашего знакомства, и, бывало, он ставил меня просто в неловкое положение своими щедрыми рекомендациями перед коллегами или публичными характеристиками). И приходил к таким – впрочем, очевидным – объяснениям.

Во-первых, Виктор Платонович как человек нравственной щепетильности и независимости глубоко страдал от конформизма большинства современников и испытывал потребность «выискивать» признаки поведения, родственного его собственному. И то, что он принимал за таковое, радовало его. А радоваться людям он умел больше, чем укорять их.

И вторая причина. Я предстал перед ним в самую, наверное, тяжкую минуту его жизни. Когда его публично оскорбляли и унижали (апогеем поношения стало собрание актива киевской интеллигенции), а психологический террор был таков, что никто не посмел стать в его защиту.