Вместе с читателем
Б. Сарнов, Бремя таланта (Портреты и памфлеты), М., «Советский писатель», 1987, 384 с.
Я написал рецензию – похвалил сборник стихов, а в журнале меня огорошили: снимите оценки!
Через несколько дней в другом журнале мне попалась яркая публицистическая статья, выдержанная, правда, в лирическом ключе, и я неожиданно почувствовал, что вряд ли она станет событием, потому что написана по известной системе. Посвященные ее поймут, а непосвященным останется лишь согласиться с конечными выводами.
Однако сегодня нужны статьи иного плана, статьи соучастия, из которых читатель не получает суждение в готовом виде, а сам его вырабатывает в ходе чтения. И мне вспомнился старый американский кинофильм «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Там учительница вечерней школы тормошит и вовлекает ребят нью-йоркского дна в спор об одной фразе диккенсовского романа «Повесть о двух городах». И на наших глазах одуревшие от алкоголя, от наркотиков, от бедности или тяжелой работы негры, мексиканцы, пуэрториканцы и белые подростки, постепенно воодушевляясь, начинают высказываться, какое время лучше – нынешнее или прошлое, и сонный урок превращается в горячий диспут.
А следом за фильмом пришел мне на память английский учебник истории для младших классов, прочтя который моя дочь спросила: «Папа, если бы ты жил в XVII веке, ты кем бы хотел стать: пиратом, фермером, служащим ост-индской компании или американским колонистом?» Вот истинный пример читательского соучастия!
Однако наша критика по большей части долгое время пробавлялась всего двумя жанрами – предисловия и послесловия, тем самым надежно отучая читателя думать о книге (а следовательно, и о жизни!) самостоятельно. Сколько раз наблюдал, как рассказы или стихи, снабженные оценочным врезом, вызывали куда больше читательского внимания, чем вещи, освобожденные от критической поддержки. Обленившийся читатель порой шпарил о стихах и прозе целыми абзацами из предисловия, и вроде бы все были довольны. А в действительности все шло как нельзя хуже и критика вырождалась как жанр.
И тут я поймал себя на мысли, как глубоко были правы в журнале, попросив меня убрать оценки. Ведь в толковой критике все должно получаться, как в давнишнем стихотворении Бориса Слуцкого «Школа для взрослых»:
Я факты объяснял,
а точку
зрения
Они, случалось, объясняли
мне.
Но вот вышла книга Бенедикта Сарнова «Бремя таланта», и я увидел, что зря ездил «так далёко»- к американским фильмам или к английским школьным учебникам, потому что пример «включающей», «задействующей» читателя критики под самым боком. И хотя всю книгу я прежде читал в виде статей, я ее сызнова перечел без отрыва, то охотно подчиняясь логике автора, то решительно с ним не соглашаясь.
Я считаю Б. Сарнова честным критиком вовсе не потому, что он не передергивает цитаты или не выдает незначительное в писателе за значительное (или наоборот!), а потому, что Сарнов не навязывает нам свое мнение в лирической, публицистической или в дидактической форме, а на наших глазах и вместе с нами пытается логически его доказать и как бы не возражает, если мы с вами, не дай бог, его оспорим. Б. Сарнову самый путь доказательства так же необходим и важен, как вывод и оценка. Поэтому за ходом его мысли следить столь же интересно, как за ходом детективного расследования, – качество редкое у критика!
Порядок доказательства, собственно, и составляет сюжет каждой главы; не однажды, дочитав ее, я сызнова с любопытством проглядывал вновь, пытаясь восстановить все этапы спора, все его переходы и повороты. Эта попытка «разъятия» вещи меня увлекала, так происходило мое «соучастие».
Но не только этим радует меня книга «Бремя таланта». Мне она по душе и своим демократизмом, тем, что автор нигде не становится на котурны, нигде не приподнимает себя над нами, нигде не подминает нас, нигде нас не теряет, как вещающий без передыху лектор. Наоборот, он как бы везде и всюду с нами, читателями, он как бы каждый раз внушает нам, ободряя: «Все, что я знаю, вы тоже знаете или узнаете через минуту».
Может быть, поэтому в книге так много цитат; ведь цитаты помогают читателю идти рядом с критиком, постоянно убеждаясь в чистоте и правоте его доводов. К тому же в цитате есть демократизм всеобщности. Поэтому цитаты естественны в книге, лишенной критической алхимии или литературоведческого высокомерия, при котором читателю сбрасываются крохи знаний с барского стола. Наоборот, книга Б. Сарнова ободряет меня равенством со всем живущим. Это книга о литературе, но как каждое художественное произведение – это еще и книга о себе, Критик так же, как поэт и прозаик, живет в, мире, а не в книжном шкафу, и книга настоящего критика – это всегда и в первую очередь произведение о времени. Я рад, что она вышла сегодня, когда она особенно нужна, хотя и писалась достаточно давно. Впрочем, несколькими годами раньше она вряд ли могла появиться.
«Бремя таланта» – книга о свободе художника. «Свободен ли художник?»- спрашивает во вступлении Б. Сарнов и тут же добавляет: «Смешной вопрос… Свободна ли рыба, идущая на нерест?»
Казалось бы, все ясно. Сказано исчерпывающе четко, и о чем тут, кажется, спорить? Но хотя Б. Сарнов пишет свободно и точно, настолько живым самоигральным языком, что его фразу, как стихотворную строку, хочется повторять вслух, жажда поспорить с автором не покидает меня. И может быть, в этом главное достоинство книги. Б. Сарнов будит мою вздремнувшую мысль, заставляет меня пересматривать художественные явления, вроде бы давно и бесповоротно мною решенные. Что ж, спасибо ему за это.
И все-таки я попытаюсь поспорить с автором, потому что спор, как мне кажется, самый живой и естественный отклик на критическую книгу. Ведь жанр критики предполагает в читающем не мыслительную покорность, а противодействие, противостояние, противоборство. Настоящий читатель должен схватываться с критиком, как библейский Иаков с Богом, и лишь побежденным признавать торжество таланта. Тогда читатель сможет выстрадать свое хотя бы частичное согласие с автором; до полного единодушия, которое, как известно, бывает лишь на кладбищах, дело, по счастью, никогда не доходит.
Начну с самой простой по материалу и по задаче главы о пародии – «Плоды изнурения». Она написана едко, весело, задорно. Эта самая поздняя по времени глава (в прежнем виде – статья) подтверждает, что перо Б. Сарнова молодеет и оттачивается, что он с успехом разрабатывает порядком позабытый жанр критического фельетона, и еще раз жалеешь, что в книгу не успели попасть последние статьи критика «Борьба за право писать плохо» («Огонек», 1987, N 23) и «Время собирать камни» («Вопросы литературы», 1987, N 8).
Так вот (да простят мне мною же осужденную оценочную манеру), глава о пародии написана блестяще. Порочный метод пародирования и следующий этому принципу А. Иванов осуждены, казалось бы, бесповоротно. Однако на 323-й странице Б. Сарнов пишет: «Дело в том, что Александр Иванов – человек даровитый», – хотя сам эту фразу ничем не подтверждает. Фраза как бы существует сама по себе, а глава, утверждающая совершенно обратное, тоже сама по себе. А ведь Б. Сарнов работает по системе, где каждое положение тщательно доказывается. Литература дело жестокое, и критика, которая в какой-то мере выполняет роль госприемки, в наше гласное и нелегкое время не имеет права поступаться выстраданными критериями художественной справедливости.
Впрочем, к Б. Сарнову это мое замечание относится в последнюю очередь: приведенная фраза – единственный такого рода сбой во всей книге. Обычно автор для критики выбирает «зверя» покрупнее – мелкая дичь его не занимает. (В главе о пародии он боролся не столько с А. Ивановым, сколько с порчей жанра в целом.) И чем масштабнее объект критического внимания, тем глубже и одновременно объемнее раздел книги.
Пример тому: бескомпромиссная глава о В. Катаеве «Угль пылающий и кимвал бряцающий», где «Святой колодец» (на мой взгляд, самая удивительная и самая новаторская вещь пожилого писателя!) раздраконен в пух и в прах. Но, странное дело, я читал статью не один раз, – она была напечатана вскоре после выхода «Святого колодца», – и всегда после чтения с не меньшей охотой возвращался к повести, и повесть от статьи ничуть не теряла. Статья и повесть существовали рядом, не мешая друг другу. Критическая правота Б. Сарнова неубивала катаевской художественности. Выходило, как в довоенном стихотворении А. Твардовского:
Что гармонист на высоте,
На уровне танцор.
Пусть меня извинят – параллели напрашиваются сами! – но ведь и Писарев не перечеркнул Пушкина, а Лев Толстой – Шекспира, хотя оба очень старались. Б. Сарнов же нигде не стремится уничтожить тех, о ком пишет. Он лишь пытается показать, где они следуют своему, ими же избранному, художественному методу, а где от него отходят. Задача, как видим, весьма сложная, требующая тонкого анализа, обостренного слуха и языкового чутья, но критику она по руке: он справляется с ней деликатно и умело, не повредив чужого произведения, не оставив на его ткани даже рубца.
Так случается даже тогда, когда автор почти целиком не согласен с критикуемым (критикуемой). Например, в подглавке «Привычка ставить слово после слова» Б. Сарнов резко спорит с Беллой Ахмадулиной, а я много лет спустя, встречая в книге ахмадулинские строки, еще острее чувствую отчаянность и незащищенность молодой поэтессы, для которой талант в самом деле тяжкое бремя, о чем она прекрасно сказала еще девятнадцатилетней девушкой.
Критик выставил против Юной Ахмадулиной целую батарею сверхмощных цитат – из Гоголя («Ложь в лирической поэзии опасна, ибо обличит себя вдруг надутостью»), из Льва Толстого и, наконец, из отца кибернетики Норберта Винера («…Когда существует сообщение без потребности сообщения, существует просто для того, чтобы кто-то мог завоевать социальный и духовный престиж жреца сообщения, тогда качество и коммуникативная ценность сигнала падают»).
Я бы выбрал другие цитаты. Что до кибернетики, то ею, как, впрочем, и алгеброй, гармонию не поверишь. А что до Гоголя и Толстого, так ведь каждый самобытный поэт обязан в чем-то опровергать великих предшественников. Если же он целиком вписывается в «установки» великих, то он не поэт, а пай-мальчик или пай-девочка. Не отсюда ли блоковское «попиранье заветных святынь» и цветаевское «смеяться, когда нельзя»? Если поэт не раздвигает установленные гениями рамки художественности, стало быть, он не самобытен. Талант ведь тем и ценен, что не предугадан, что он «единственная новость, Которая всегда нова». И вместо винеровского «сообщения без потребности сообщения» я бы привел мармеладовское из «Преступления и наказания»: «Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь пойти!» – и вот от всех тягот юной жизни Ахмадулина уходила в стихи. Ведь ее ранние вещи – это сплошная боль и мука, а не, как считает Б. Сарнов, «игра в старинные слова». Старинные же слова входят в ахмадулинский стих потому, что они мягче, безболезненнее при прикосновении к обнаженному нерву. Не удивительно, что эту боль, эту неприкаянность поэтессы разделяли сотни тысяч (если не миллионы!) ее читателей и почитательниц.
Б. Сарнов, отказывая Ахмадулиной в «бремени таланта», но зато обильно ее цитируя, может быть, сам того не желая, помог мне сызнова ощутить душевную рану молодой поэтессы и тем еще раз доказал, как плодотворны споры.
Глава о «Хулио Хуренито» И. Эренбурга – «Павел Савлович» – написана скорее «глазами памяти», с чувством признательности и преклонения и поэтому к спору не зовет. А вот с подглавкой о Николае Глазкове – «Вечный раб своей свободы» – поспорить хочется.
Не поверив Ахмадулиной, критик почему-то целиком доверился Глазкову. Между тем Глазков, особенно поздний Глазков, лукав, не всегда правдив и вообще намного уступает Глазкову – раннему, действительно замечательному трагическому поэту со своей незащищенной и искренней интонацией юродивого. Но годам к тридцати, измученный неприкаянной жизнью, Глазков захотел «быть, как все», и хотя его талант ему этого целиком не позволил, все-таки от прежнего яркого Глазкова в позднем уцелело мало. И даже такие небанальные разбираемые критиком строки, как:
За то, что Глазков
Ни на что не годен,
Кроме стихов, –
Ему надо дать орден, –
или:
Я поэт или клоун?
Я серьезен иль нет?
Посмотреть если в корень,
Клоун тоже поэт… –
родились, как мне кажется, скорее от потребности поговорить, чем от души и сердца. Поэтому, отталкиваясь от подобных строк, вряд ли можно сделать правильные выводы.
Зато глава о Николае Заболоцком – «Восставший из пепла» – написана с глубоким и чутким пониманием природы поэта. Очень естественно вписываются в разбор «Столбцов» Платонов и Зощенко. (Читатель, надеюсь, все это почувствует сам.)
Судьба Заболоцкого действительно на первый взгляд загадочна. Последователь Хлебникова, друг Олейникова, почитатель капитана Лебядкина, автор «Столбцов», «Деревьев», «Торжества земледелия» вдруг приходит к классическому, даже несколько архаическому стиху, сближающему Заболоцкого с Баратынским и Тютчевым. Над этой загадкой бились многие исследователи. Они исходили из предпосылки, что поэт – явление естественное, беспримесное, со своей органической сущностью и пророческой задачей, но при этом они забывали, что поэт живет «у времени в плену». А Заболоцкий жил в Ленинграде 30-х годов, где после убийства С. М. Кирова запросто могли заставить писать не только классическим ямбом, но даже гекзаметром. Так что пастернаковское «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, В неслыханную простоту» в случае с Заболоцким было насильственно ускорено.
Жаль, что книга «Бремя таланта» сдавалась в печать в дни, когда еще открыто не писали о ленинградской ситуации 30-х годов, когда говорить об аресте и заключении Заболоцкого было непринято. Но все-таки Б. Сарнову многое удалось (пусть в иносказательной форме) сказать о многострадальном поэте. Через приведенный разговор Асеева с Маяковским###»Когда мы шли по Петровке в 1927 году, – вспоминает Асеев, – Маяковский вдруг шел и говорит: «Коля что, если вдруг ЦК издаст такое предписание: писать ямбом?» Я говорю: «Володичка, что за дикая фантазия!..»…Он махал палкой, курил папиросу и вдруг сказал: «Ну, а я буду писать ямбом».# он сумел раскрыть причину метаморфозы Заболоцкого. Вся глава, хотя не все передано в ней впрямую, дышит горечью и страхом предвоенных лет, когда опасно было не только иронизировать, но даже просто шутить. И восстал из пепла совсем другой Заболоцкий, поэт замечательный, но в его стихах уже не найдешь даже намека на веселье и шутку. Поздний Заболоцкий, поэт с перегоревшей душой, сжег издевку и насмешку начисто. Если же в позднем Заболоцком еще мелькают лебядкинского рода насекомые, то это скорее бесконтрольно; к тому же они приносят одну лишь горечь (например, стихотворение «Прощание с друзьями»).
Я много говорил о своих несогласиях с автором книги, однако я вовсе не уверен в своей конечной правоте. Уверен лишь в том, что в художественной критике всякое несогласие, всякая дискуссия, на мой взгляд, наиболее плодотворный поиск истины, а это в наши дни, как никогда раньше, особенно важно и дорого.
Очень хотелось бы поспорить с Б. Сарновым и по поводу главы «Десятая муза», где критик аргументированно разбирает соотношение «тайны», «чуда» искусства с ремеслом. Однако размеры рецензии не позволяют это сделать; к тому же мне вряд ли удастся столь обоснованно и четко выразить свою позицию. Скажу лишь, что исповедую ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда…» Душа настоящего поэта, как мне кажется, проникает и в технику письма, которую никак не отделить от «чуда» и «тайны». Недаром Блок сказал, что она видна даже в знаках препинания.
Книга «Бремя таланта» еще раз подтверждает, что критика столь же художественное явление, как поэзия и проза, что настоящая критика всегда «о времени и о себе», но только у нее свои способы и тайны, заставляющие читателя не только внимать и сопереживать автору, но еще с ним спорить. Именно – восторгаться и спорить.