№5, 1967/Диалоги

Власть слова

1
Как это ни странно, но то немногое, что напечатал А. Тарковский, всего лишь пять лет назад познакомивший нас с первым сборником своих стихов, позволяет, а может быть, и заставляет по-новому взглянуть на нынешнюю поэтическую обстановку. Прочитав две его книги – «Перед снегом» и «Земле – земное», – невольно задумываешься о путях и перепутьях современной лирики.’
Обычно так бывает, когда в литературе заявляет о себе художник, смело отвергающий сложившиеся эстетические представления, ломающий каноны, словом – новатор. Могу ли я сказать, что стихи А. Тарковского произвели на меня именно такое впечатление? Нет, его лирика скорее традиционна, порою она даже может показаться архаичной. Да он и не пытается скрыть своих прочных преемственных связей не только с русской классикой, но и с поэзией дней его ранней юности, которая классикой не стала и традиции которой, несмотря на их живучесть, упорно считаются далекой периферией литературного процесса. Здесь я имею в виду литературные течения, заметно сказавшиеся в нашей лирике 20-х и даже 30-х годов, хотя сформировались и определились они еще в предреволюционные годы.
Стихотворение «Поэт начала века» (напечатанное выше, в подборке стихов, предоставленных А. Тарковским журналу «Вопросы литературы» специально для этого диалога) может служить свидетельством того, как далеко порой заходит тяготение А. Тарковского к поэтической ретроспекции. Правда, даже в его творчестве оно выглядит, пожалуй, старомодным и должно рассматриваться в качестве некоей крайности.
С другой стороны, это стихотворение может натолкнуть на мысль: а не упрощаем ли мы иногда диалектику смены художественных традиций, проблему преемственности стилей? Не относимся ли мы предвзято к некоторым фактам поэзии только потому, что они плохо укладываются в наши привычные историко-литературные схемы? Быстро и радостно реагируя на вторжение в стих новых ритмов, новой лексики, новых способов претворения жизненного материала, мы порой в замешательстве останавливаемся перед явлениями обратными, даже когда в них сказывается своя непреложная закономерность.
Как история поэзии, так и некоторые творческие биографии настойчиво говорят о том, что какие-то «обратные ходы» бывают иногда насущно необходимы. Видимо, сама логика вещей иной раз заставляет художественную мысль обращаться к традиционным навыкам, причем как раз во имя утверждения и закрепления нового содержания. Предсмертный классический ямб Маяковского – тому известный пример.
Быть может, еще красноречивее в этом смысле внутреннее движение поэзии Заболоцкого, проделавшего парадоксальный путь, условно говоря, от гротесковых чудачеств в духе Олейникова – «назад», к оде, гудящей державинской медью.
На каком-то этапе происходит возвращение к былому, но на новой основе. Не таково ли одно из объективных условий всякого развития?
Мы часто забываем, что новизна, именно потому, что она революционна, на первых порах обычно заходит несколько дальше обусловившей ее необходимости. Потом, как правило, наступает период постепенного выравнивания, отказа от перехлестов и крайностей, поначалу неизбежных, но выходящих за пределы истинной сути процесса.
Но, кроме диалектики закрепления новизны, в случае А. Тарковского надо учитывать и то обстоятельство, что каждый стиль в искусстве, если только он органичен по своим истокам и связан с подлинными достижениями художественной культуры, не может сойти со сцены вдруг. Так или иначе он будет стремиться избыть себя до конца, даже в изменившихся исторических условиях.
И если на разных этапах развития советской поэзии мы порой отмечали зарницы художественных течений начала века, таких, как символизм и акмеизм, то, видимо, где-то в недрах эпохи еще таилась не до конца реализованная ими образная энергия. Видимо, связанные с этими течениями эстетические открытия и выразительные возможности не целиком перешли в историю литературы. В каких-то частных проявлениях они продолжали соблазнять и привлекать своей действенностью.
Эта энергия еще и сейчас то здесь, то там выплескивается иногда на поверхность жизни, давая о себе знать непредусмотренным склонением магнитной стрелки искусства.
Было бы непростительной ошибкой усматривать в лирике А. Тарковского нечто предосудительное только потому, что она порождает подобные размышления. Тут, пожалуй, законен другой вывод: перед нами явление сложное, необычное, если хотите – даже парадоксальное. И разобраться в нем можно, лишь отбросив предрассудки некоторых, давно установившихся историко-литературных суждений.
2
Во всяком случае, какой бы наглядной и очевидной ни была родословная А. Тарковского, он по праву обращается к нам с чувством собственного поэтического достоинства. «Будь таким, каков ты есть», – ставит он эпиграфом к одному из прежних стихотворений слова Гёте и, надо сказать, с честью выполняет этот завет. Как бы могущественна ни была власть слова, давящего на него со стороны, А. Тарковский преодолевает ее. Правда, не всегда это ему легко дается, и порой мы даже ощущаем затраченные усилия, но – преодолевает и знает, что иначе нельзя.
Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга,
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.
…………………….
Загородил полнеба гений.
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.

Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышке озаренья
Собой угадан до конца.

Угол зрения отыскан, и о нем впереди еще будет речь. Но, кроме того, и сама родословная поэта достаточно разветвлена, чтобы усматривать в ней какую-то слепую приверженность чужой музе. Я бы сказал, что лирика А. Тарковского с естественностью возникла на пересечении традиций действенных и плодотворных, которые благодаря ему образовали неповторимый сплав.
Помимо несомненного влияния поэтической культуры начала нашего века, о которой говорилось выше и которая действительно глубоко воспринята и переработана поэтом, в его стихах слышатся отголоски и более ранних, и более поздних литературных событий. Порой мы ощущаем в его творчестве что-то торжественно державинское, порой улавливаем драматические ноты тютчевской философичности, а некоторые ассоциативные нити уводят нас уже к Мандельштаму, Пастернаку, Заболоцкому.
Хорошо, скажет читатель, но почему же все-таки лирика А. Тарковского воспринимается как явление особое, принципиально существенное, даже знаменательное? Что изменилось с его приходом в литературу, что добавилось? Каким общественным запросам он удовлетворил? И почему так властно, так волнующе входит его слово в сознание, даже когда он говорит о вещах очень удаленных от сегодняшнего распорядка жизни?
В самом деле, возьмите его цикл стихов о детстве, хотя бы те из них, которые напечатаны здесь. Далекий зимний вечер. За двойными рамами скрипят полозья, звенят бубенцы. В комнатах только что засветили лампадки, зажгли свечи. Шарканье пилы за воротами, мальчик с компрессом на горле, чай с малиной от простуды, елочная мишура. Давно, ах, как давно это было!..
Но чем же так трогают нас эти стихи? Почему от них щемит сердце? Что в них вызывает ответную реакцию? Отчетливость воспоминаний? Печаль по утраченному времени? Нет, главное в этих стихах – неизъяснимая детская тоска перед огромностью предстоящей жизни, уходящей куда-то вдаль по кромке неизвестности.
Вставай, пойдем по краю,
Я все тебе прощаю.
То под гору, то в гору
Пойдем в другую пору…

Так неожиданно перебрасывается мост через бездну времени прямо в сегодняшний день. Так внезапно и резко сопрягаются эпохи.
Для поэтического зрения А. Тарковского характерна «двойная перспектива». Взгляд в прошлое у него почти всегда влечет за собой взгляд в будущее. Чувство, которое ему особенно дорого, – превосходство исторической умудренности над историческим неведением. И не потому, что оно дает радость, а потому, что оно духовно возвышает человека, сообщает ему и милосердие и мужество.
Сочетание трезвой памяти летописца с пламенным сердцем пророка – один из его поэтических постулатов. А путешествие вдоль вечности из одной поры в другую, «то под гору, то в гору», – одна из самых излюбленных лирических ситуаций.
Прочитайте с этой точки зрения стихотворение А. Тарковского «Вещи».
Все меньше тех вещей, среди которых
Я в детстве жил, на свете остается.
Где лампы-«молнии»? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?

Цитировать

Рунин, Б. Власть слова / Б. Рунин // Вопросы литературы. - 1967 - №5. - C. 118-131
Копировать