Владелец шарманки: жизнь, поэтика и записные книжки Александра Цыбулевского

…стихи ваши получили признание и еще долго имели определенное хождение у любителей… Да и проза ваша нравилась — этакие руины, развалины несостоявшихся стихотворений.

А. Цыбулевский

Тбилисский зачин

Тбилиси, Тифлис — горбатый («Мне Тифлис горбатый снится…», О. Мандельштам) островок лирики в эпическом просторе Грузии. Этот удивительный город, зачатый и зажатый горами, город-ладонь с мутноватой жилкой Куры посередине — сколько пропеченных крыш, сколько гортанных балконов и граненых подвалов емлет он в себе, сколько судеб!

…Судьбы. Пронзительно прижизненное небытие Пиросмани, поразительная прижизненная слава Галактиона.

Многих вскормил Тбилиси, и среди них — поэт Александр Цыбулевский:

…А под балконами наклон горы,

Чреватые подвалами панели.

Дворы, дворы. Неведомые цели

Поэзии. Еще, еще дворы¹.

Воистину Тбилиси — почва, корни и воздух стихов Цыбулевского. Недаром поэтическая часть его книжки «Владелец шарманки» озаглавлена так: «Карусельный спуск. Винный подъем (из названий Тбилисских улиц)».

Поэт ходил по своему городу, улыбался его небу, присаживался на его ступеньках, парапетах, скамейках, что-то записывал. Он смотрел — и видел. Вслушивался — и слышал:

А стихи — чего там в самом деле! —

что, откуда и куда идет…

Вот опять на улице Шавтели² —

Робкий моложавый идиот.

Возле колокольни Анчисхати³

Семечки грызет он до сих пор.

Он не повод, но волна окатит —

Кажется, величиной с собор.

Поднялась и сразу не опала.

Эти краски чересчур густы.

Лучше нет на свете матерьяла,

Матерьяла лучше пустоты.

Пустота ночная и речная,

Подле горько плачущей горы.

Что-то про себя припоминая —

Звук неразговорчивый Куры.

У горы аптекарские дозы

Хлещут вволю и не про запас,

Все текут, не иссякают слезы,

Говорят — целебные для глаз.

Ими лоб когда-нибудь умою —

Третий глаз предчувствуя на нем.

Пустота не хочет быть немою —

Отдает мне комнату внаем.

Что ж увидит, что узреет око —

Немощному глазу вопреки?

Просыпаюсь высоко-высоко…

И Кура название реки.

Да, Тбилиси, Тбилиси детства, маленькое шальное пространство с несъедобными висюльками — это, оказывается, не только материнская, питательная среда поэта Цыбулевского, но и эквивалент всего остального мира, быть может, даже критерий его подлинности или насущности. Недаром в стихотворении, посвященном замечательной тбилисской художнице Гаянэ Хачатрян⁴, поэт обронил: «Один Тифлис под всеми небесами…»

В судьбе Тбилиси и творчестве Цыбулевского есть нечто общее, роднящее их: это естественное слияние двух мощных потоков — великой русской и великой грузинской культуры. В его русских стихах неуловимо-отчетливо слышны не только отзвуки и отголоски характерного грузинского говорения по-русски, но и собственно грузинские стиховые мелодии и речевые интонации.

Вот, например, лаконическое стихотворение «Равновесие» (давшее название поэтической части книги «Владелец шарманки»):

Все равно куда — что сперва, что потом.

Но всегда навсегда — только пусть:

Карусельный спуск, Винный подъем.

Винный подъем. Карусельный спуск⁵.

Здесь топонимически заданы и фонетически подхвачены гортанная твердость и мурчащая мужественность отрывистой грузинской речи. Стихотворение написано как бы с грузинским акцентом. В записной книжке № 44 Цыбулевский признается: «Я лишь фонетически пишу> на русском, а говорю на заветном — древнегрузинском»⁶.

И по этой черте — сквозной в творчестве поэта — можно видеть, как пограничное, точнее, посольское бытие между двумя великими поэтическими культурами сделало его не только переводчиком, но еще как бы и переносчиком с великого грузинского языка на великий русский.

Но довольно о географии. Поговорим о биографии Александра Цыбулевского и о его поэтической судьбе…

От Ростова до Рустави

Александр Семенович — Шура — Цыбулевский родился 29 января 1928 года в Ростове-на-Дону. Но с самого раннего детства — с двухлетнего возраста — и до смерти (17 июня 1975 года) он прожил в Тбилиси, если не считать пятилетней «путевки» в Рустави от НКВД.

Отец, Семен Яковлевич, 1897 года рождения, был из Одессы, откуда и переехал в Ростов. Переехал потому, что в годы нэпа владел часовой мастерской, где содержал наемных трудящихся, из-за чего поступить в Одессе в вуз его сын не смог бы. Спокойный, представительный, авторитетный, умевший налаживать и улаживать дела. Лично на слух он не жаловался, но в Тбилиси стал председателем республиканского Общества глухих и главой артели глухих стариков, выпускавших пояса из кожи. Он частенько наведывался в Москву, где — замужем за известнейшим почвоведом Виктором Абрамовичем Ковдой (1904-1991) — жила его сестра⁷. Главной целью его поездок в столицу были снабженческие и сбытовые дела артели.

Его тбилисская юность была связана с двумя адресами — Новоарсенальная, 18 и Дзержинского, 6. Дела у отца шли неплохо, и, пока он был жив, никакой нужды семья не испытывала. Но отец умер рано — в 1955 году, едва успев поприветствовать сына, вернувшегося из лагеря годом раньше.

Но и при живом отце всем в семье заправляла Елизавета Исааковна, Шурина мама⁸. Своего единственного сына она воспитывала (или думала, что воспитывает) посредством перманентных наставлений, а поскольку он ее явно недостаточно слушался, то и шумных скандалов. (Из ее высказываний: «Шура разве еврей? Шура идиот!..» и т. п.)

Одним словом — классическая «идише мама» со всем невыносимым неистовством ее любви. Такое отношение, как, впрочем, и перебранки, совсем неплохо вписывалось в коммунальный уклад тифлисских дворов: у соседей, среди которых были и грузины, и армяне, тоже было свое право и на семейные скандалы, и на «правильные советы» любимым соседям. Маму же Шура не слушал, точнее, не слышал. Но он ее щадил и соприкасаться с ней старался как можно меньше (тактика, вероятно перенятая от отца).

Шура учился в 9-й русской школе (в районе им. 26 Бакинских комиссаров). В аттестате, который он получил 28 июля 1945 года, пятерки стоят по всем предметам, кроме трех — четверки по геометрии, по русскому языку и по русской литературе.

NB! Sic! По русскому языку и по русской литературе?

Но это не помешало ему поступить именно на русское отделение филфака Тбилисского университета. В той же 11-й группе, что и он, учились студенты постарше, например бывшие красноармейцы Алексей Силин и Булат Окуджава, долговязый грек Лев Софианиди (Левка), родившийся в 1926 году не где-нибудь, а в Герцогстве Люксембургском! Или факультетские красавицы — Ара Арутюнова, Элла Горелова и Нора Атабекова.

Все — или почти все — вертелось тогда вокруг стихов: о них спорили, из-за них ругались, ради них тут же мирились, снова читали и снова спорили, все, разумеется, писали и сами… Главным авторитетом и ментором в вопросах поэзии, равно как и первым синдиком поэтического цеха, был Шура Цыбулевский. Он был на четыре года младше Булата, уже печатавшегося в многотиражке «Боец РККА»⁹, но именно он стал для Окуджавы первым читателем и старшим товарищем¹⁰. Это он указал Булату на его главные дефекты того времени — упоение собой и дефицит эрудированности, распахнул для него окна в мир не только русской, но и мировой поэзии и прозы (Цвейг, Пруст, парнасцы).

При газете «Заря Востока» в годы войны сбилась группа поэтов и прозаиков, она именовалась МОЛ. Ее лидером был Густав Айзенберг-Гребнев (он же Густик)¹¹, ходили в нее и Элла Маркман, и Гия Маргвелашвили. Как-то пришли и трое старшеклассников из 43-й школы — Роман Чернявский, Шура Цыбулевский и Рашид Кетхудов. После войны МОЛ как-то рассосался, но Чернявский организовал свой литературный кружок — «Соломенная лампа», куда входили и Шура, и Рашид, и Юлик Эдлис¹², и Эллкин, как звал Коммунэллу Маркман Шура.

А 18 мая 1948 года Александра Цыбулевского и Льва Софианиди арестовали, обвинив в недонесении на студенческую подпольную организацию «Молодая Грузия», в которой оба не состояли. Да и самой организации де факто не было, зато была другая, более ранняя, школьная. В 1943-1944 годах шестеро учеников двух соседних школ — Теймураз Тазишвили, Элла (Коммунэлла) Маркман, Юрий Липинский, Александр Балуашвили, Наур Маргания и Дурмишхан Алшибаев — сбились в подпольную стайку с громким названием «Смерть Берии!». У каждого в семье был кто-то репрессирован: Тэмка утверждал, что его отца, дворянина, 14 декабря 1937 года застрелил лично Берия. Как и отца Эллы — Моисея Маркмана, директора Центрального строительного треста Грузии. Вот шестеро побратались и занялись писаньем и раскладыванием по почтовым ящикам листовок: «Граждане, оглянитесь вокруг! Лучшие люди расстреляны или погибли в застенках НКВД. Мерзавцы в синих фуражках полностью распоряжаются жизнью каждого из нас!..»

Когда Фанни Соломоновну Маркман, мать Эллы, арестовали и отправили на пять лет в АЛЖИР¹³, Элла с сестрой Юлей осталась в родном городе под присмотром бабушки и тети. Достоин фиксации следующий случай, невероятный для любого другого советского города, кроме Тбилиси. После ареста матери девочки неделю прятались у родственников, а когда вернулись, то оказалось, что в их бывшей — ныне опечатанной — квартире забыли кошку. Голодная, она истошно мяукала, просила есть, и тогда только что вышедшие из подполья сестрички… поехали в НКВД! Плачущих, их провели к какому-то большому начальнику, которому они рассказали про кошку, добавив, что и сами перестанут есть, если ее не выпустят. Начальник, видимо, этого страшно испугался, раз послал с ними человека, который приехал и освободил кошку.

Странно, что «Смерть Берии!» не накрыли и не раскрыли еще во время войны! Но когда весной 1948 года Тэмка Тазишвили предложил воссоздать ячейку, то повзрослевший Алшибаев, испугавшись, написал 7 апреля в МГБ упреждающий донос. После чего всю шестерку, и доносчика в том числе, арестовали в разных городах (Эллу Маркман, например, 20 апреля). Заодно схватили и парочку их друзей, а именно Софианиди и Цыбулевского.

21 и 22 сентября 1948 года восемь человек судили в Тбилиси, в Военном трибунале войск МВД Грузинской ССР. Сам суд, по словам Коммунэллы Маркман, был праздником: наконец-то все увидели друг друга и — «принесли друг другу подарки. Я помню, Шурка Цыбулевский — редкость! — туалетное мыло мне подарил тогда. Они туалетное мыло из маминых передач вынимали, потому что в это время, в 48 году, с мылом плохо было, и себе забирали, наверное. А Тэмка подарил тот платок с кровью, когда ему на допросе> выбили зубы»¹⁴ [Интервью...].

Дело было абсурдное, высосанное из пальца, но зато срока реальные, точнее, как раз нереальные — запредельные, максимальные! Шестерых заговорщиков, включая доносчика, по статьям 58-2, 58-8, 58-10 ч. 1 и 58-11 Уголовного кодекса Грузинской ССР суд приговорил к 25 годам ИТЛ и 5 годам поражения в правах с конфискацией имущества. А еще двоих, Шуру и Левку, — «за недонесение» (по статье 58-10 ч. 1) — к 10 годам ИТЛ.

ГУЛАГ разметал подельников. Элла отбарабанила более 7 лет на общих работах: строительство домов и дорог, лесоповал. В Инту она прибыла доходягой — настолько изнурителен был этап через Ростовскую и Свердловскую пересылки, но в лагере пришла в себя и оправилась. А когда она пришла в себя, то, говорят, своим жизнелюбием и силой воли спасла не одного заключенного. А Шуру — и не спрашивайте, каких усилий это стоило его маме, — оставили, можно сказать, под боком: в Рустави.

Освободились все в 1956 году, а самые младшие — Маргания, Цыбулевский (и, возможно, Софианиди) — даже немного раньше: в 1954 году¹⁵. Постепенно все (кроме Липинского) вернулись в Тбилиси. Шура тогда (а может, и раньше?) влюбился в Эллу, и его, как сказал В. Ковда, «можно было понять».

Шестерку реабилитировали в 1968 году, по инициативе (sic!) все того же «активиста» — Алшибаева¹⁶. А Цыбулевского — на целых 11 лет раньше: 7 декабря 1957 года.

Рустави с его стройкой металлургического комбината, конечно, не Кенгир и не Воркута с Интой с их общими работами, но ведь и не Боржоми. Вернулся Цыбулевский оттуда больной и разбитый, своими инфарктами и ранней смертью он во многом обязан этим годам.

Он не любил вспоминать те годы, но кое-что из лагерной жизни попало в его стихи, прозу и устные рассказы. Борис Гасс¹⁷ заметил, что в основном это были эпизоды, в которых он сам, Александр Цыбулевский, выглядел комично. Но был и рассказ о двух религиозных евреях, в лагере, вопреки всему, соблюдавших кашрут: все дерутся за баланду, а они — поев или не поев, неважно, — ведут религиозные споры.

Сам Цыбулевский был евреем секулярным, но к иудаизму и его истинным представителям относился с огромным уважением. Нисан Бабаликашвили, один из ближайших его друзей по Институту востоковедения, был сыном раввина Израиля Бабаликашвили. Свои долгие беседы с ним Шура называл «кратким курсом моего еврейского университета» [Бабаликашвили: 11].

С cолагерниками Шура поддерживал отношения, любил их, радовался встречам. Но однажды, как вспоминали очевидцы этой сцены — Шура Гвахария и Гоги Антелава, он едва не упал в обморок. Проходя мимо гостиницы «Интурист», он вдруг увидел лысого человека с авоськой в руках, мирно шедшего куда-то по своим делам. А Шура побледнел, остановился и еле выдавил из себя: «Это Павел Куциава, мой следователь, он меня бил, издевался…» [Недоспасова и др.: 222]

Тбилиси

Еще до реабилитации Цыбулевский попытался поступить в московский Литинститут, но безуспешно: помехой стала не национальность, а неснятая судимость.

15 января 1958 года Шура подал заявление на восстановление в Тбилисском госуниверситете им. И. В. Сталина, и уже 21 января его приняли на третий курс. Назначили и стипендию (133 рубля). Еще будучи студентом, стал писать в местную «молодежку» — газету «Молодой ленинец».

3 мая 1960 года Цыбулевский защитил дипломную работу на тему «Метафоры и сравнения». И уже 29 июня 1960 года он получил диплом по специальности «Русский язык и литература». Приобретенная профессия — филолог, преподаватель русского языка и литературы средней школы¹⁸.

Но средняя школа так и не дождалась свежеиспеченного педагога. 22 октября 1960 года Александра Цыбулевского, прекрасного фотографа, взяли на работу в Институт востоковедения АН Грузинской ССР, куда его пригласил академик Георгий Васильевич Церетели, основатель и директор института, носящего сейчас его имя (он же Высокий Спутник из прозы «Шарк-шарк»). Должность — заведующий фотолабораторией, миссия — фиксировать события и экспедиционные находки.

Очень быстро Цыбулевский познакомился и подружился со многими замечательными коллегами — востоковедами и искусствоведами, филологами и библиотекарями. Благодаря Институту он довольно много путешествовал — как по Грузии, так и вдали от нее — по Дагестану или Средней Азии. Его среднеазиатская и дагестанская командировки вошли в ткань его прозы («Хлеб немного вчерашний» и «Шарк-шарк»).

Прежде чем переехать в современное здание на проспекте имени Церетели (!) вблизи парка Ваке, Институт помещался в одном крыле бывшего Заведения св. Нины¹⁹. Над лестницей, в маленькой каморке, была «оборудована» фотолаборатория, в которой постоянно горел красный свет, и Шура либо кудесничал, сгорбившись, с проявителями, либо сидел в «предбаннике» и читал (а наверняка и размножал фотоспособом) все новые книги прекрасного издательства «Самиздат».

«Кто?» — спрашивал он, не поднимая головы, если кто-то открывал дверь. А иногда и сам стоял на лестничной площадке и зазывал к себе, после чего отрывал востоковедов от востоковедения, подолгу читая русские стихи или прозу. И это было не саботажем, а личным вкладом в создание творческой атмосферы.

Кстати, научная работа самого Цыбулевского выходила за рамки фотографии, фотометрии и фотокопирования: однажды, например, им была обнаружена ценнейшая древняя рукопись — стихотворный вариант грузинской версии повести о Варлааме и Иоасафе XVII века. Об этом писалось в республиканской печати, а Симон Чиковани сказал: «Для меня несомненно, что это — находка поэта».

Эта же история в изложении Вадима Ковды, двоюродного брата Шуры:

Однажды он заехал в какой-то городок, в старинный парк, увидел дупло и сообразил, что оно было на высоте 3,5 метров, а лет 200 назад оно было несколько ниже. Он не поленился, влез рукой в это дупло и вытащил грузинскую поэму XVII века <…> Но это поразительно, что человек сообразил, что надо влезть на дерево и сунуть руку в дупло. На какой-то период он стал национальным героем Грузии! [Нерлер 2011]

Если же посмотреть на его собственные художественные фотоработы — портреты, пейзажи, натюрморты, — то понимаешь, что и фотографию он явно рассматривал как разновидность поэзии. Как точно сформулировал В. Ковда, «его душа в них выражается не менее, чем в стихах» [Нерлер 2011].

Удивительнее другое: он и поэзию воспринимал и рассматривал как своего рода разновидность фотографии — магниевой вспышки, на мгновение выхватывающей лучиком след убегающей от щелкнувшего затвора повседневности. Со временем он даже выработал основанную на этом собственную оригинальную поэтику, зарождение и прорастание которой так хорошо отразилось в записных книжках²⁰.

Шура был довольно высоким, сильным и красивым человеком, застенчивым и немного теряющимся в женском обществе. Открытое и доброжелательное, немного удлиненное, матово-бледное лицо, обсыпанное веснушками, но при этом несколько задубевшее (как если бы оно специально обветривалось на море или в суровых экспедициях). Мягкая и добрая улыбка и по-ашкеназски печальные карие глаза располагали к себе. Жесткие (а ля Анджела Дэвис) темно-русые волосы граничили с рыжиной, но не переходили в нее.

Он был молчаливым, но не молчальником. Говорил медленно и негромко, очень сдержанно, был глубоким собеседником. Многие искали общения с ним в расчете именно на эти серьезность и глубину. Был он обаятельным и радушным гостеприимцем, о чем хорошо знали (и чем иной раз злоупотребляли) многочисленные московские друзья.

Где-то и однажды случилось, или стряслось, знакомство с Гией Маргвелашвили. Этот влюбленный в русскую поэзию грузинский филолог, этот тонкий и хитрый боец-шахматист на фронте возвращения русской литературы истомившемуся по ней читателю, этот гроссмейстер тостов, в искусстве импровизации которых он не знал себе равных, стал ближайшим Шуриным другом и чуть ли не его alter ego.

Впрочем, оба были классическими «беллАгвардейцами»²¹, готовыми в мгновенье ока забыть обо всем и всех, в том числе и о друге, если на горизонте появлялась Ахмадулина. Недаром героиня этого культа не стала разъединять их в своих стихах:

Счастливица, знаю, что люди другие

в другие помянут меня времена.

Спасибо! — Да тщетно: как Шура и Гия,

никто никогда не полюбит меня.

Из московских гостей выделял и очень уважал — даже побаивался меткости оценок — Межирова, дружил с Владимиром Соколовым и Михаилом Синельниковым.

Тбилиси, Тифлис служил превосходной кулисой для одиноких или дружеских блужданий, предоставляя для вдохновения (не обязательно поэтического, довольно и кулинарного!) и тропинки Ботанического сада, и забегаловки на вокзалах, и каменные скамьи серных бань, и духаны на Земмеля или вокруг Колхозной, и хашные Авлабара. Нередко, после обхода избранных мест и посиделок с друзьями, Шура, Гия и кто-то еще заваливались как бы по контрасту — в по-московски опрятную и уютную квартирку Эмы и Симы Фейгиных. А если Тбилиси вдруг оказывалось недостаточно, а душа горела, то почему же не сорваться в Мцхету, Цхнети или в Самтавро?

Чаще всего Шуру и Гию видели вдвоем, но их, а точнее его компания, или его, Цыбулевского, круг был гораздо шире. Большинство входивших в него были художниками: тут и Гаянэ Хачатрян, и Гоги Мазурин, и Георгий Зурабов, и Александр Бажбеук-Меликов, и Василий Шухаев, и Кирилл Зданевич, и фотограф Додик Давыдов, и коллеги по институту: Шура Гвахария, Гоги Антелава, Нисан Бабаликашвили, Тамаз Чхенкели, неразлучные Тома Фрадкина и Ляля Пхакадзе. Разумеется, и Элла Маркман, и Левка Софианиди, живший, правда, не в Тбилиси, а в Цинцкаро²² возле Марнеули. Как и Шурин солагерник — художник Валентин Сергеевич Контарев²³ — сухумский «Старик», постоянно возникающий у Цыбулевского на всех уровнях его словесности.

Увы, мало кто из тогдашних друзей, приятелей или гостей оставил хотя бы скупые, но письменные воспоминания о Шуре и об их круге общения. При этом почти все написавшие — литераторы: Эммануил Фейгин, Борис Гасс, Ушанги Рижинашвили, Хая-Мерав Бабаликашвили и даже Станислав Куняев (не без антисемитского запашка, как и все у него). Другие русские поэты — гости Тбилиси — составили авторский коллектив весьма обширного поэтического «Венка», посвященного Цыбулевскому.

Еще в начале 1960-х годов Шура влюбился в Киру Вольфензон, красавицу еврейских и польских кровей²⁴. В середине 1960-х они поженились, а 1 января 1968 года у Шуры с Кирой родился сын, которого (видимо, для того, чтобы не путать с отцом) назвали Сашей. Примерно в 1970 году они съехались в одну квартиру (или «секцию», как тогда говорили) в многоквартирном доме на Коста Хетагурова, 4 — по-над Курой. Гаянэ первым делом украсила Шурину полуспаленку (она же полукабинетик) своей роскошной фреской. Появился и несколько более устойчивый быт, которым управляла — увы, по своему разумению — Жека, или тетя Женя²⁵, сестра Кириного отца. На кухне поселились птички — сначала канарейка, потом попугай Кирюша.

Но быт от этого не перестал быть менее тбилисским: и родня, и еще более близкий клан — соседи — сменяли друг друга на протяжении всего дня и почти без пауз, выталкивая Шуру — одного или, если получалось, с Сашей — прочь из дома, куда-нибудь, где он еще мог рассчитывать на толику тишины и покоя.

Собственно «карьера» Цыбулевского-литератора (как, впрочем, и Цыбулевского-филолога) началась поздно, почти в 35-летнем возрасте, и «растянулась» всего лишь на десяток с небольшим лет.

Разумеется, после Рустави Цыбулевский вернулся и к собственным стихам (или они к нему?). Его первые новые стихи — все лесенкой, под Маяковского.

Почему

       не дописан

                      «Во весь голос»?

       Не связки охрипли и стали стары?

       Как это вдруг,

чтоб колосс,

будто колос

подкошенный,

       рухнул

                   в тартарары?..

И так далее…

Но однажды Гия дал Шуре стихи позднего Мандельштама — и велел читать. Под тяжестью прочитанного все эти лесенки-перекладинки-балясинки закачались, а потом с треском рассыпались и улетели в тартарары. И вскоре уже почти любой разговор у него «сводился к Мандельштаму», как заметил Михаил Синельников.

В 1964 году Цыбулевский начинает вести свои записные книжки, где дает волю внимательной саморефлексии. Само это занятие постепенно выводит его на представление о многоуровневости словесности, на осознание своего места в ней и, как следствие, на попытки зацепить и сформулировать собственную поэтику — поэтику доподлинности.

Его друг Ушанги Рижинашвили справедливо указал на ее прямую связь с Фаустом:

Фаустовское начало — «Остановись, мгновенье, ты прекрасно» — мучило, терзало, жгло его. Прекрасна жизнь во всех своих проявлениях — это единственная, непреходящая, уже известная, но поэтом еще раз открытая и подтвержденная истина. Но прекрасна лишь длящаяся, текучая, переменчивая, неуловимая жизнь. Остановить ее — значит умертвить, обезобразить, расчленить ее. Какой же исход?.. [Рижинашвили: 126]

Цыбулевский, а вслед за ним и критик, видит выход в том, чтобы

выразить красоту жизни и себя — в ней в слове — именно в слове — это в ХХ-то веке, когда уже есть фотография, кино, видеозапись — останавливающие, воспроизводящие, возвращающие нам любые мгновения, пусть даже самые краткие и неповторимо-неуловимые. Но только слово может ухватить явление в его динамике, первичности, незамутненности, продлить, усилить, интенсифицировать переживание [Рижинашвили: 126].

В середине 1960-х годов еще не печатавшиеся тогда Шурины стихи были замечены некоторыми видными грузинскими и русскими поэтами. А в 1966 году появилась первая стихотворная публикация Цыбулевского — причем в «Литературной газете», что было тогда знаком высшего качества (вступительную заметку написал Симон Чиковани). В 1967 году в тбилисском издательстве «Литература да хеловнеба» вышла его первая книжка — «Что сторожат ночные сторожа», редактором которой был Евгений Евтушенко, а автором предисловия — тот же Симон Чиковани, написавший: «Но в любом случае — и это главное — в стихах Цыбулевского просвечивает личность автора — человека редкой душевной чистоты, целомудрия и скромности» [Чиковани: 8].

Побывал Цыбулевский и в соискателях-диссертантах, причем героем его работы был Александр Блок. Тему диссертации он дважды менял: сначала это было «Возмездие», а потом записные книжки и дневники Александра Блока, только-только появившиеся как завершение превосходного синего блоковского многотомника. Его условным научным руководителем был Георгий Гиголов, но он консультировался и общался еще и с ленинградским блоковедом Владимиром Николаевичем Орловым.

Сохранилось письмо Цыбулевского к нему от 18 ноября 1967 года:

18.11.1967

Дорогой Владимир Николаевич!

Ваше письмо я получил поздно — был в отъезде. Теперь хожу с ним и перечитываю его — Вы себе не представляете, как много оно для меня значит, ведь я, > в какой-то мере занимаясь Блоком, давно уже создал себе Ваш культ. Вы для меня и заочно — учитель — в самом трепетном произнесении этого слова, простите, что так беззастенчиво прямо пишу об этом. А теперь у меня есть и Ваше письмо!

Я уже не представляю себе Блока вне артистической атмосферы Ваших комментариев — скупых и щедрых одновременно…

Гие я передал все… Он высылает Вам экземпляры девятого номера Литературной Грузии с М. Цветаевой. Гия был вчера у Марики Николаевны. Увы, ничего радостного: она не встает…

В Тбилиси — осень, несколько ветреная, но все-таки чудесная. Не собираетесь ли Вы сюда?²⁶ [РГАЛИ. Ф. 2833… Д. 289]

Затем письмо переключается на самого автора:

Радостно, что книжка моих стихов чем-то близка Вам. Это давние мои стихи — впрочем, ссылка на давность, конечно, не оправдание. Теперь стихов писать не умею, учусь прозе. Причем сознательно оправдываю ее традицией (может быть, можно говорить о традиции) — прозы Блока, как она у него писалась в дневниках и записных книжках… То, что получается у меня, вероятно, можно упрекнуть в некотором эстетизме — дурном.

Традиция Блока… кое-где у меня он появляется и сам, конечно, поневоле — обедненный образ.

Если Вам интересно и найдется сейчас для этого время, то я пришлю Вам образец этой прозы (последнее — 98 стр. на машинке).

С уважением и любовью,

Шура²⁷

Но диссертация о Блоке так и осталась ненаписанной. Шоком и камнем преткновения для Цыбулевского стал блоковский антисемитизм: выросший в Тбилиси — городе, где юдофилия доходила до того, что собравшихся в Израиль отказников не выгоняли не только с работы, но и даже из партии, — он был особенно чувствителен к этому.

12 июня 1969 года русская секция Союза писателей Грузии под председательством Э. Фейгина постановила принять А. Цыбулевского в Союз писателей СССР: свои рекомендации ему дали А. Межиров, Ф. Твалтвадзе и Г. Маргвелашвили. Но Союз писателей Грузии не торопился с окончательным решением. Только 8 января 1971 года, по представлению Г. Абашидзе, он принял Цыбулевского в ряды Союза писателей СССР²⁸. На стыке 1960-х и 1970-х годов у него было несколько заметных публикаций в периодике, но исключительно в русскоязычной, выходившей в Грузии, — в журнале «Литературная Грузия» и ежегоднике «Дом под чинарами». Печатались и стихи, и проза, и немногочисленные переводы с грузинского (из Галактиона Табидзе, Карло Каладзе, Тариэла Чантурия, Мориса Поцхишвили и других), а также отрывки из диссертации о переводах Важа Пшавела.

Наконец, в 1973 году в издательстве «Мерани» вышла вторая книга Цыбулевского — «Владелец шарманки», в которой он собрал свои лучшие стихи и прозаические вещи. О планах автора на будущее свидетельствовало само название одного из циклов стихов — «Строфы для третьей книги». Но третьей прижизненной поэтической книги у Цыбулевского не было.

Диссертацию он все же напишет — сравнительный анализ переводов поэм Важа Пшавела великими русскими поэтами. К защите вышла еще книга-диссертация — в 1974 году: «Русские переводы поэм Важа Пшавела (проблемы, практика, перспектива)», опубликованная тбилисским издательством «Мецниереба» в 1974 году (под редакцией А. Гвахария). Саму диссертацию поэт защитил лишь за несколько недель до смерти!..

Заболев, Шура лежал в больнице на Авлабаре, окна палаты смотрели на Метехи. Умер он дома, успев прочесть читательские письма, пришедшие на его «Владельца шарманки», но не успев на них ответить.

Коллеги по институту писали в некрологе: «В последние дни своей жизни он молча сидел на балконе и часами смотрел на старый город, словно не мог наглядеться. Он угасал, светлел внутренне <…> В гробу он был прекрасен, нечеловечески красив…» [Недоспасова и др.: 223-224] Самое последнее из его желаний — поесть любимые хинкали — не исполнилось: Гоги Антелава хотя и нашел нужное заведение и принес хинкали на Хетагурова, но Жека сказала: не сейчас, они не спали всю ночь. А через час Шуры не стало.

Александр Цыбулевский умер 17 июня 1975 года. Насколько много — даже по грузинским масштабам — у Цыбулевского было друзей и знакомых, стало ясно 20 июня, — в день его похорон: в Навтлуги, на Русско-еврейском кладбище собралась не одна сотня людей, и многие увиделись тут впервые…

Семейная могила Цыбулевских — недалеко от входа²⁹: кроме Шуры в ней лежат его родители и бабушка.

Сухой остаток: стихи и проза

Ироническое предсказание Цыбулевского сбылось: «…стихи ваши получили признание и еще долго имели определенное хождение у любителей… Да и проза ваша нравилась — этакие руины, развалины несостоявшихся стихотворений» [Цыбулевский 1973: 292].

Первые упоминания его произведений встречаем лишь после его смерти — в рецензиях Ильи Дадашидзе [Дадашидзе] и Евгения Сидорова на сборники «Дом под чинарами» разных лет. Сидоров, в частности, писал:

Читаю повесть Александра Цыбулевского «Левкина история» и вижу его удлиненное, матово-бледное лицо, слышу медленный голос. Он уже не прочтет моих опоздавших строк. Цыбулевский ушел из жизни рано, и в душе осталось горькое чувство, что он так и не обрел той большой читательской аудитории, которой, на мой взгляд, безусловно, заслуживал. Две его книги, вышедшие в Грузии <…> открывают оригинальный, редкой нравственной чистоты художественный мир [Сидоров].

Затем в «Доме под чинарами — 1976» вышла большая мемориально-критическая статья «Уроки лирики», написанная грузинским поэтом и ученым Ушанги Рижинашвили и целиком посвященная «Владельцу шарманки»³⁰ [Рижинашвили]. Имя Цыбулевского, краткие отзывы о нем стали появляться на страницах периодики, в частности в статьях К. Симонова и Г. Маргвелашвили. Публиковались и посвященные ему стихи, написанные его друзьями — Б. Ахмадулиной, Б. Окуджавой, М. Синельниковым, И. Дадашидзе, Д. Чкония, Г. Онаняном. В январской книжке «Литературной Грузии» за 1977 год была опубликована большая повесть известного писателя Эм. Фейгина «Тбилиси, вечернее небо», целиком посвященная А. Цыбулевскому.

Интересную попытку острого спора с фрагментом диссертации Цыбулевского — статьей «По ту сторону подстрочника» («Дом под чинарами — 1974») — представляет собой полемическая статья А. Абуашвили «Критерий объективен» [Абуашвили]. О Цыбулевском-ученом и его диссертации писал в свое время и автор этих строк ([Нерлер 1979], [Нерлер 1981]).

Росту интереса к поэту способствовали и посмертные переиздания его книг. В 1980 году в Тбилиси вышло переиздание диссертации [Цыбулевский 1980], а в 1989 году — в издательстве «Советский писатель» — книга стихов «Ночные сторожа». На стыке 1970-х и 1980-х годов начали выходить публикации из его архива и посвященные ему статьи и стихи.

Все написанное Александром Цыбулевским в сумме невелико, хотя и разнообразно. Но все это поражает удивительной цельностью, ясностью и взаимосвязанностью. Его стихи как бы вырастают из прозы, служащей им своеобразной питательной средой, кухней, подстрочником. Его филологическая диссертация посвящена той же проблеме подстрочника и пяти великим поэтам, в разное время оказавшим сильнейшее влияние на стихи самого Цыбулевского.

Да и его переводы — все с грузинского (а Грузия здесь всему служит закваской и интегратором) — следуют, с одной стороны, его оригинальной поэтике доподлинности, а с другой — его же переводческому кредо: «Перевод — это концепция, это путь потерь и компенсаций». Все, как видим, увязано воедино, ничего случайного нет.

Потому что все — из одного ключа, все пронизано током единой и цельной поэтической личности Александра Цыбулевского.

О соотношении прозы и поэзии

Творчество Александра Цыбулевского показательно удивительной отчетливостью и откровенностью соотношения прозы и поэзии. Рефлекторность и пассивность его прозаического созерцания, высокая ответственность и избирательность поэтического разыгрывания природы обнажаются им с полным осознанием их соподчиненности.

Единородность и слитность его стихов и прозы феноменальны. Его проза — не что иное, как экзальтированный дневник и раскрытый черновик его стихов, одновременно проза — лучший комментатор темных, неясных мест в стихах (своего рода археологический раскоп, обнажающий невидимые с поверхности культурные слои стихотворения). Прочтя стихи и взявшись за прозу, ясно видишь, как в ней (прозе) копошатся будущие (нами только что прочитанные) стихотворения. Словно народившиеся только что оленятки на своих спичечных ножках, они упорно пытаются выпрямиться, но все время спотыкаются и неуклюже падают — до тех пор, пока, падая и поднимаясь, не научатся стоять твердо.

Покажем это на «дагестанском» примере — это три прозы («Хлеб немного вчерашний», «Свадьба» и «Похороны в Амузги») и стихотворение «Кубачинский орнамент»³¹.

…Вчерашние птицы, вчерашние птицы. А что эти птицы? Не вспомнить…

…Кубачи. // (так обозначено начало нового абзаца. — П. Н.) Первый крик: — И можно было прожить без этого?! По дороге человекоптица /……… человекоптиц. / Длинный клюв на солнце золотится. // Первое: И можно было прожить жизнь и никогда не увидеть это? // Второе: Так вот откуда 1001 ночь!

…А как же продолжение стихотворения о человекоптице? Что-нибудь о чибисе, ибисе египетском с клювом? А вчерашнее море с плавающими горьковатыми листьями?

…Аул — ау! // Увел-таки мусульманского коня муравей. Подошел и увел по тропинке. // По зеленому склону напротив холма бежит девочка в красном платьице. А в темноте эта белизна покрывал за плечами женщины, подобная прохладным крыльям. Летание, летающее было в воздухе самом <…> // От того аула отлепиться, отклеиться. Зачем? Мелькает человекоптица… Что за наважденье с этой птицей? // Оторвать склонившуюся тень. / Но мелькнула человекоптица, / унесла……… день. // Я в ауле! Я допущен в аул! Тень орла непостижимо мягко обрисовала контур горы. И дети в парадных штанишках. Сопли с конфетами. Остро пахнущие конфетами горы конфетных бумажек. // И коня уводит по тропинке /………. человекомуравей.

Всходит солнце, бросая светлое пятно на ковер. В том же месте, что вчера и что завтра. Пятно начинает перемещаться, расширяться, сужаться, делиться. // О чем молчат чаны-котелки? За окном Кубачи всегда в одном и том же ракурсе. А сколько их, если начать ходить? // Что такое, не упасть ли ниц? / Длинный клюв на солнце золотится — / По дороге человекоптица, / Или как там — человекоптиц. // А как же будет без плоских крыш? Во-первых, сократится пространство, во-вторых, откуда смотреть сверху на свадьбы?..

…Идем за деревянными ложками. «Женщина с деревянными ложками» оказалась мужчиной. // — Аул — сумасшедшие абстракции плоскостей над коровами. // Одно из главных чудес — пополнение запасов воды из родника. Всегда полные кувшины в музее-комнате. А солнц столько же, сколько подносов. // Ты в платке……… до бровей. / Посмотри, несущая кувшины, / Как коня уводит… // Ослы кричат похоже на несмазанные двери.

Опусти сегодня до бровей / Белый плат — несущая кувшины. // Кубачи дают себя увидеть с противоположной горы. // Что такое, не упасть ли ниц? / Длинный клюв на солнце золотится, / По дороге человекоптица, / В черном фраке человекоптиц. //…Туман — спасибо // Твоего коня увел с вершины / Красный человекомуравей. / Мне чужие не нужны туманы…

…Спасибо, туман. // Туман — женского рода. // Если бы я был птицей, я летал бы вслепую в тумане. Туман и есть ощущение птицы с закрытыми глазами…

И вот наконец долгожданный итог:

Кубачинский орнамент

Длинный клюв на солнце золотится.

Что такое? Не упасть ли ниц?

По дороге человекоптица,

В черном фраке человекоптиц.

Как же от аула отлепиться,

Для чего мне покидать аул?

Но мелькает человекоптица,

Человекоптиц уже мелькнул.

Чалый плат опущен до бровей.

Оглянись, несущая кувшины, —

Твоего коня увел с вершины

Красный человекомуравей.

Чем не иллюстрация к тезису Цыбулевского, сформулированному в эпиграфе к «Хлебу немножко вчерашнему»: «А может быть, удел прозы: история стихотворения — пусть даже и ненаписавшегося?»

Мы проследили, насколько это было возможно, за корневой жизнью стиха, прогулялись по его подземным лабиринтам. На наших глазах он болезненно вызревал и прорастал из своего зернышка. Слепо хватаясь за наиболее питательные для себя импульсы — ощущения, впечатления и представления (большинство из которых только пробовалось на зуб, а затем отбрасывалось), бросаясь из стороны в сторону, принимая или отвергая уже имевшиеся в почве полости и прорывая новые ходы, — стих исступленно и решительно тянулся вверх, на поэтическую поверхность. И вот уже он стеблится на воле, и вокруг неостывшего всхода — сырая горка разрыхленной земли. Там, внизу, остались прозаические горизонты, те «тысячи тонн словесной руды», разворошенные во имя поэтического слова, тот самый ахматовский «сор», из которого «растут стихи, не ведая стыда».

Сходную физиологию стихов можно проследить почти во всех прозаических вещах Цыбулевского. Окна и двери в его творческую лабораторию открыты круглосуточно и настежь (немного настежь): сквозняк обозрения. Уже в оглавлении «Владельца шарманки» вы встретите такие, например, откровенные заголовки: «Отходы стихотворения «Маргарита»», «План стихотворения «Весна»», «Пропадает стихотворение» или «Строфы для третьей книги». Читатель, которого не каждый поэт допускает даже на склад своих стихотворных циклов, не может не поразиться — полный обзор, все на виду, даже поэтические гвозди — рифмы — лежат на самом свету: «название села — Ицари (с рифмой исстари)», «аэродрома, дома — рифмуются с чуточку грома» и т. п.

Разоткровенничавшись, поэт иногда обнажает не только прозаические потоки, питающие поэзию, но и ее глубинное, подпочвенное питание — поток сознания. Например, в прозе «В»:

В начале было слово — им все и закончится, — как выразить, что ничего кроме слова, для тебя не осталось — ощущенье такое в саду. В этом саду — этот сад — другой — не тот — тут другое — а что? У буфетчика в холодильнике рыба — локо — безусый сом — обрызганный уксусом — дзмари — вот уже и сфера слова — волны, валы, волны. Синтаксис, где в конце строки — рыба — и проплывет, проплывет рыба — где? — в саду, саду и далее головокружительной следует быть синкопе — анжабеману: ибо. Кажется, споткнулся, а это плавный на самом деле переход. // Рыба и далее, далее — ибо — запланированное запинанье без запинки. // Безразлично — съедена, не съедена, съедобна ли…

Этот отрывок всплывет потом строфой стихотворения «В саду»:

Какие волны разом набегали,

И воскрешала рыб тархун-трава.

Бессмертна рыба в имени «цоцхали».

Воистину и мертвая жива!..

Этот иерархический симбиоз прозы и поэзии Цыбулевского предопределен и обеспечен целостностью его литературной личности, единым подходом к словесному материалу, к слову — как к чему-то родовому для прозы и поэзии и чем-то роднящему их. К этому следует присовокупить и всю общность большинства применяемых поэтом чисто стилевых приемов.

Поэтика доподлинности

Уникальный творческий опыт Цыбулевского представляет собой интерес исключительный: восприемник двух культур, а точнее русский поэт с глубоким грузинским наполнением, он вырабатывал для себя собственную оригинальную поэтику, в столь искреннем и откровенном виде до него никогда не встречавшуюся.

Речь идет о поэтике доподлинности.

В Грузии всегда было много добрых и мудрых стариков, знающих жизнь не вообще, а во множестве ее проявлений — свою жизнь, жизнь родителей, жизнь детей, соседей, жизнь своей улицы, деревни, города, своей страны, наконец. Думаю, что именно эта мудрость плюс зоркая пристальность взгляда и четкая, подробная память легли в основание поэтики Цыбулевского. Он формулирует ее сам и неоднократно — и в прозе, и в стихах.

1. Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, цитаты из стихов и прозы А. Цыбулевского даются по изданию: [Цыбулевский 1973].[↩]
2. Улица в Старом Тбилиси.[↩]
3. Церковь Св. Марии (VI век) на улице Шавтели. «Анчи схати» в переводе — «Анчийская икона», что связано с перенесением в эту церковь иконы Спасителя из кафедрального собора в Анчи (Кларджети, южная провинция Грузии того времени, ныне находится на территории Турции).[↩]
4. См.: [Цыбулевский 1978: 121]. [↩]
5. Названия улиц в Тбилиси (в районах Авлабара и Верийского спуска).[↩]
6. Цитаты из записных книжек А. Цыбулевского даются по копиям, снятым с оригинала Т. Фрадкиной. Полный свод записных книжек готовится в издательстве «Новое литературное обозрение» в составе книги: [Цыбулевский 2017].[↩]
7. Еще одна сестра жила в Сухуми.[↩]
8. Она родилась в 1898-м и умерла в 1965 году.[↩]
9. Под псевдонимом А. Долженов. См.: [Быков:], [Розенблюм].[↩]
10. См.: [Эта мудрая…].[↩]
11. Густав Айзенберг (1923-2002) — советский кинодраматург, выступал под псевдонимом Анатолий Борисович Гребнев. [↩]
12. Впоследствии известный драматург и прозаик. [↩]
13. Акмолинский лагерь жен изменников родины. См. о Ф. Маркман: [Маркман-Радина…]. [↩]
14. Элла Маркман хранила платок всю жизнь — и в заключении, и после своего освобождения в 1956 году. В 2011-м она передала его в музей «Творчество и быт ГУЛАГа» при Международном «Мемориале». [↩]
15. В частности, А. Цыбулевский был освобожден 14 июня 1954 года по указу от 24 апреля 1954 года. [↩]
16. Последний раз остатки «Смерти Берии!» собирались в 1990 году. [↩]
17. Борис Львович Гасс (р. 1930) — писатель, ответственный секретарь журнала «Литературная Грузия». [↩]
18. См.: [Диплом…]. [↩]
19. Затем партийной школы, а ныне Министерства иностранных дел Грузии. [↩]
20. Речь о «поэтике доподлинности» Александра Цыбулевского еще впереди. [↩]
21. То есть «гвардейцами, преданными Белле». [↩]
22. Древнее село в Цалкском районе в Южной Грузии (Квемо-Картли). В записных книжках Цыбулевского встречается как написание Цинцкаро, так и Цин-Цкаро.[↩]
23. Валентин Сергеевич Контарев (1888-1968) обучался живописи и скульптуре в Высшем училище живописи, ваяния и зодчества в Москве (1907-1912), истории искусств — в Московском археологическом институте, медицине — в ростовском Донском университете, а игре на скрипке — в Донской консерватории. С 1925 года жил в Сухуме, где имел ювелирно-граверную мастерскую, преподавал в художественной школе историю искусств, анатомию, графику и композицию. Один из организаторов Союза художников Абхазии, его персональная выставка состоялась в 1934 году в Сухуме. Был репрессирован и находился в том же лагере в Рустави, что и Цыбулевский. Там, в лагере, Контарев написал его портрет.[↩]
24. Ее польский дедушка был, по разным рассказам, не то губернатором, не то одним из архитекторов Батума. [↩]
25. Лицом — копия с Надежды Яковлевны Мандельштам.[↩]
26. С припиской В. Орлова: «Александр Цибулевский sic! > — очень талантливый человек, поэт и прозаик. Рано умер…»[↩]
27. Проза Цыбулевского в архиве В. Орлова не сохранилась, зато сохранились стихи: [РГАЛИ. Ф. 2833… Д. 474].[↩]
28. См.: [РГАЛИ. Ф. 631…]. Между прочим, одновременно приняли Звиада Гамсахурдия. [↩]
29. Как ее найти: от центрального входа (он единственный) пройти метра три, свернуть налево, пройти до третьей аллеи и следовать по ней, буквально метров десять. [↩]
30. Статья вскоре была переведена и издана на грузинском языке.[↩]
31. От Кубачей — дагестанского аула, знаменитого своим ювелирным промыслом (чернью и др.).[↩]