«Вкус всех вещей назвал бы я печальным»
В. С. Гривнин, Акутагава Рюноскэ. Жизнь. Творчество. Идеи, Изд. МГУ, 1980, 296 с.
Имя Акутагава Рюноскэ, признанного классика, или, как его часто называют, «последнего классика новой японской литературы», известно в нашей стране с 20-х годов, когда в «Восточных сборниках», сборнике «Запад и Восток», а несколько позже – уже в 30-е годы – в журнале «Интернациональная литература» были опубликованы новеллы «Дзюриано Китискэ», «Тело женщины», «В бамбуковой чаще», «Генерал», «Жизнь идиота». Но это было только знакомство. Подлинный интерес к творчеству выдающегося японского новеллиста, соединившего в своем мировосприятии черты истинно национального и европейского художественного мышления, возник, пожалуй, лишь в 50-е годы. Тогда многие его новеллы были переведены на иностранные языки, изданы в Испании, Германии, Англии, Франции, Италии, США, Советском Союзе, а по экранам мира прошел фильм Акира Куросава «Расёмон», созданный по историческим новеллам Акутагава «Ворота Расёмон» и «В чаще».
В 40 – 50-х годах и в самой Японии возрос интерес к личности и творчеству Акутагава: здесь появились три полных собрания его сочинений, целый ряд статей и монографий о нем, учреждена литературная премия его имени, присуждаемая ежегодно молодому писателю. Начиная с 1959 года книги японского писателя издаются у нас часто и пользуются заслуженным вниманием. Поэтому желание познакомиться с личностью Акутагава, понять особенности его творческого пути, литературную обстановку в Японии начала века, естественно, не могло не вызвать появления книги о нем.
Это – исследование В. Гривнина «Акутагава Рюноскэ. Жизнь. Творчество. Идеи». С первых же страниц автор знакомит с общественно-культурной жизнью Японии начала нашего столетия, когда происходил бурный процесс освоения действительности, истории, культуры Запада, начавшийся еще в 60-е годы прошлого века. В это время будущий писатель учился в начальной и средней школе, но именно здесь, утверждает В. Гривнин, находятся истоки его формирования, истоки того синтеза основных течений японской литературной традиции конца XIX – начала XX века, который впоследствии определит своеобразие синкретического реализма Акутагава. Однако для того, чтобы проследить этот процесс, необходимо хотя бы вкратце ответить на вопрос: что же такое та новая японская литература (от Фтабатэя до приблизительно второй мировой войны), последним классиком которой по праву считается Акутагава? Годом рождения этой литературы называют 18-й год правления Мэйдзи, то есть 1885 год, когда были провозглашены новые принципы художественного творчества, порывавшего со старой феодальной традицией. Принципы эти содержались в трактате «Сущность романа», принадлежащем перу выпускника Токийского университета (уже оборудованного на европейский лад), кандидата словесности Цубоути Сёё.
«Роман должен вскрывать тайное в человеческих чувствах, – писал Цубоути, – показывать законы сердца, то есть то, что упускает в своих объяснениях психология… Пусть это будут люди и нами вымышленные… Нужно стоять рядом с ними и, наблюдая как бы со стороны, описывать так, как оно есть». Подобное требование объективного реализма ошеломляюще прозвучало для японцев, в которых феодализм веками воспитывал двоякое отношение как к литературному труду, так и к чтению: либо развлечение, либо назидание. Европейская же по существу теория литературы еще только должна была дать плоды, подтвердиться или не подтвердиться практикой. Появляются многочисленные переводы с английского, немецкого, русского, а спустя всего лишь два года – в 1887- первый художественный памятник новой японской литературы, воплощавший принципы Цубоути, однако построенный совершенно самостоятельно, – роман Фтабатэя «Плывущее облако».
Казалось бы, теория не только обрела реальное подтверждение, но и доказала право на национальную самобытность содержания, и, следовательно, направление дальнейшего движения японской литературы определено. Однако специфика японского исторического развития, та изолированность, на которую справедливо указывал Н. Конрад, привела к тому, что в противовес западной ориентации возникло направление, отстаивающее сугубо национальные черты не только в литературе, но в первую очередь в политике, экономике, религии. Начался своеобразный ренессанс литературы XVH века, яркой выразительницы «эдоского духа»; и это в свою очередь вызвало к жизни процесс, который получил у вас сегодня название «освоение литературных традиций», «уроки классики». Только после таких колебаний – от подражаний Западу к возвращению в свое далекое прошлое – японская литература смогла обрести собственный путь. И только одному писателю – Акутагава Рюноскэ – удалось соединить в своих произведениях эти разнородные элементы. «…Его творчестве способствовало тому, что японская литература влилась в общий поток мировой» (стр. 5), – пишет В. Гривнин.
Появление такой творческой индивидуальности, как Акутагава Рюноскэ, было подготовлено всем ходом общественно-социального и литературного развития Япония. Писателя, родившегося в 1892 году и вступившего в литературу в 1916, сформировала эпоха небывалого роста предприимчивости молодой японской буржуазии, реорганизации промышленности, оживления внешнеполитической деятельности государства. Он словно вобрал в себя опыт предшествующих поколений японских и западных писателей, воплотил в своем творчестве социальные противоречия времени и создал самобытный, яркий реализм, как правило, а форме необычайно емкой по смыслу новеллы, отличающейся, кроме прочего, и обширным ассоциативным «полем». Может быть, именно в этом причина такого интереса к его творчеству европейского читателя?..
. В. Гривнин не ставит перед собой задачи ответить на все вопросы. Думается, исследователь избрал верный и плодотворный способ повествования, раскрывая «жизнь, творчество, идеи» писателя по хронологическим периодам, анализируя новеллы, письма, относящиеся к каждому из четырех выделенных им этапов: ученичество (1912 – 1914), раннее творчество (1915 – 1917), период «критики нравов» (1917 – 1921), приход к «большим темам современности» (1921 – 1927).
Несмотря на отличительную особенность – мироощущения Акутагава, отмеченную В. Гривниным, – постоянный поиск, постоянная неудовлетворенность достигнутым, – во всем, что им написано, чувствуется неизменная тональность – та щемящая нота, которая звучит в строке известного японского поэта Исикава Такубоку: «Вкус всех вещей назвал бы я печальным». А может быть, в этом кроется корень и особой ироничности, пронизывающей большинство новелл Акутагава; по словам В. Гривнина, она «всеобъемлюща» и «помогает ему вскрыть суть явления… с саркастической улыбкой встретить горечь разочарования» (стр. 5). В истоке этой иронии, как правило, – печаль: о людях, их судьбах, о своей судьбе. «Привкус» иронии Акутагава всегда печален, о чем бы ни шла речь в его новеллах.
В самом начале литературной деятельности Акутагава вместе со своими друзьями Кумэ Масао, Кикути Хироси (Кан), Мацуока Юдзуру организовал группу «Синшкоха» («Школа нового мастерства»), резко противопоставившую себя натурализму, господствовавшему в те годы в литературе Японии. «Сингакоха» провозгласила право писателей на выдумку, на яркость образов, выразительность языка, отчетливо выраженную фабульность, красочность изложения. В эти годы Акутагава создает целый ряд исторических новелл, демонстрируя в них умение мастерски использовать сюжеты старых японских памятников литературы, творчески переосмыслять и перерабатывать их с помощью тех средств и приемов, которые были изложены в трактате Цубоути и применялись в новой японской прозе. В его новеллах было найдено точное соответствие «национального» и «зарубежного», что составляло одну из важнейших проблем, стоявших тогда перед японской культурой. Уже в этот ранний период творчество Акутагава, как отмечал известный японский критик Ёсида Сэйити, оказывало большое влияние на литературную жизнь странах.
В таких новеллах, как «Нос», «Ворота Расёмон», «Бататовая каша», «Счастье», а также в написанных несколько позже «Кэса и Морито», «Муки ада», «Барышня Рокуномия» темы жестокости, социальной несправедливости, одиночества и безрадостности человеческого существования, суетности устремлений звучат злободневно, ярко и полно отражая действительность. Исторические сюжеты, часто заимствованные Акутагава из «Кондзяку-моногатари» и других средневековых повестей, не являются для писателя ни фоном, помогающим глубже раскрыть пороки современного общества, ни способом бежать от реальности. Скорее всего причину обращения к истории надо искать в словах самого Акутагава, приведенных В. Гривниным: «Душа человека в древности и современного человека имеют много общего» (стр. 37).
Истоки волновавших писателя общечеловеческих коллизий он искал в наиболее близком для себя – в проблемах национальных, лишний раз доказывая тем самым несостоятельность притязаний на экзотическую обособленность Японии: человеческие радости и страдания, как бы ни были они специфически окрашены, у японца такие же, как и у европейца. Социальная несправедливость, человеческая черствость и жестокость, добро и зло существовали везде и всегда. Сумев найти это своеобразное «золотое сечение», точку равновесия весов, на чашечках которых колебались проблемы «японское – западное», Акутагава органично синтезировал их в своем мировосприятии.
Творческая эволюция Акутагава кропотливо прослежена В. Гривниным. Однако представляется небезынтересным взглянуть на путь писателя и под несколько иным углом зрения. От исторических новелл Акутагава все чаще обращается к темам современности (В. Гривнин подробно останавливается в монографии на таких новеллах, как «Носовой платок», «Обезьяна», «Mensura Zoili», «Маска хёттоко», рассматривая их проблематику в контексте всего творчества Акутагава Рюноскэ), часто вводя в сюжет фантастические элементы или, наоборот, подчеркнуто «заземленно» описывая действительность. Но с годами в новеллах японского писателя все громче слышится «я» автора, принципиально новым становится направление его творчества, начавшееся, по наблюдению В. Гривнина, новеллой «О себе в те годы». И именно отсюда – путь к циклу автобиографических новелл о Хорикава Ясукити («Из записок Ясукити», «Поклон», «А-ба-ба-ба-ба», «Любовный роман», «Холод»), где предельно ясно выражено движение мысли писателя, его мироощущение. Может быть, благодаря появлению Хорикава Ясукити новеллы, созданные Акутагава в последний период и опубликованные уже после его смерти – в 1927 году, читаются как горькие, безысходно-трагические страницы дневника.
«Неприятие социального зла, стремление побороть это зло и сознание бессилия осуществить свое стремление, – пишет В. Гривнин, – вот тот трагический треугольник, из которого Акутагава оказался неспособным вырваться, вот причина его мучительных переживаний и в итоге – самоубийство» (стр. 294). В написанном в эти годы господствует уже «сознание бессилия» – окончательного, опустошающего; сознание невозможности изменить что бы то ни было не только в «большом мире», но и в органической его части – «малом мире» своей души. С огромной трагической силой это передано в новеллах «Диалог во тьме», «Зубчатые колеса», «Жизнь идиота»… И быть может, лишь одна тонкая нить надежды, протянутая в будущее, не ослабевала в эти горькие годы. В серии микроновелл «Из заметок «Тёкодо» читаем: «Я не жду признания в будущие времена. Поэтому понимаю, насколько такие мечты противоречат моему убеждению.
И все-таки я представляю себе – представляю себе читателя, который в далекое время, через сотни лет, возьмет в руки собрание моих сочинений. И как в душе этого читателя туманно, словно мираж, предстанет мой образ…»
Есть в японском искусстве понятие, выраженное философским термином китайского происхождения: «югэн» – сокрытое в явлениях бытия извечное начало. В японском искусстве это понятие обрело несколько своеобразный оттенок значения. «Югэн» – прекрасное, не до конца явленное взору человека, требующее неспешного и сосредоточенного созерцания. Как квинтэссенцию, печального и возвышенного чувства, «югэн» часто использовали средневековые японские поэты. И именно это понятие постоянно вспоминается, когда читаешь произведения Акутагава, многие из которых своей интонацией, ассоциативным рядом, самой «лирической волной», породившей их, соотносятся с японской лирической поэзией.
Сопряжение несопрягаемых на первый взгляд планов в исследовании человека и действительности: горечь разочарования – ирония, боль – юмор; умение прочертить невидимой до поры линией наиболее важную свою мысль, мастерство психологического рисунка, поистине поразительное сочетание гоголевского «смеха сквозь слезы» и хемингуэевского «айсберга» приближается в творчестве Акутагава к классическому «югэн», – «вкус всех вещей» печален по своей сути, однако прекрасен в своей первооснове. Поиск такой первоосновы, обретение идеала – это было надеждой Акутагава, и поэтому все сильнее и явственнее звучал в новеллах голос автора. В первых новеллах – это голос ищущего скрытую от глаз красоту, голос веры; затем – голос предостерегающий, обличающий социальную несправедливость, зло, жестокость, и, наконец, – голос одиночества и безверия…
В 20-е годы в японской литературе разгорелась острая дискуссия вокруг эгобеллетристики. Этой проблеме (и позиции Акутагава) В. Гривнин уделяет в своем исследовании много внимания. Каким же образом Акутагава, отрицавший основной метод эгобеллетристики – «саморазоблачение», – может быть причислен к ее создателям?
Внимательно анализируя статьи, письма, новеллы писателя, В. Гривнин делает верное наблюдение: «Выставить себя на всеобщее обозрение? Акутагава решительно возражал против этого. Но показать читателю свой внутренний мир, свое восприятие событий, чтобы, таким образом, вскрыть их сущность, – необходимость этого Акутагава не отрицал никогда. Другими словами, весь вопрос в том, ради чего рассказывать о себе, о своих ощущениях, о своих переживаниях…» (стр. 226).
В книге В. Гривнина есть глава «Акутагава и русская литература». Важно, однако, что эта обширная тема, тема специального исследования, не замыкается лишь в рамках главы. Через всю книгу приводит В. Гривнин мысль о значении для японского писателя творчества Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, о роли русских классиков в формировании не только творческого метода, но и мировоззрения Акутагава Рюноскэ. По жанровым особенностям, по тональности и способу «самовыявления» самым близким из русских писателей Акутагава был Чехов.
Обогащенная строгостью средневековой японской повести, символикой восточной поэзии, а также творчески преломленными традициями западной, русской и китайской литератур, новелла Акутагава приобрела совершенно особое значение. Переоценить его трудно. «Влияние Акутагава не только на современную ему японскую литературу, – пишет В. Гривнин, – но и на литературу сегодняшней Японии огромно. Достаточно внимательно прочесть романы Абэ Кобо и Оэ Кэндзабуро, крупнейших писателей послевоенной Японии, чтобы убедиться в этом» (стр. 294).