Вирус радикализма в российском сознании: 1848-1917… 2017?. Диагноз от Исайи Берлина

Статья написана при финансовой поддержке Российского научного фонда (РНФ), проект № 17-78-30029.

Революция, интеллигенция, литература

В первые годы перестройки среди множества разбежавшихся цитат часто повторялись слова, приписываемые Отто фон Бисмарку: «Если вы хотите построить социализм, выберите страну, которую не жалко». Теперь эту фразу можно найти в интернетовской подборке афоризмов «железного канцлера».

Тогда я написал статью, появившуюся в одном из краткосрочных перестроечных изданий («Согласие», 1992, № 2) под названием, вторящим Бисмарку, — «Страна, которую было не жалко». Главный вопрос в ней: «Почему нашли именно нас?» Была ли в этой находке закономерность или неизбежность? Вероятно, этот вопрос сопровождал все последующие годы, во всяком случае, мне не раз приходилось вспоминать о нем (так что и сейчас я не смогу обойтись без опоры на материал своих прежних статей). Постепенно вопрос, обращенный к истории, все отчетливее переформулировался в отношении современности: «А не могут ли нас найти еще раз?»

Думая о событиях столетней давности сегодня (как, впрочем, это было и при начале перестройки), нельзя не принять во внимание, что по этому поводу говорили современники и участники событий 1917-го. Они охотно и многословно комментировали случившееся и активно искали виновных, а в начале 1990-х их мнения включились в перестроечный хор, поскольку хлынули в потоке «возвращенной литературы». В открытой печати немыслимыми тиражами издавали все прежде запретное, подспудное — скажем, сборник «Из глубины» (1918), созданный в основном интеллектуалами и литераторами, авторами знаменитых «Вех». «Вехи» осмысляли ситуацию после революции 1905 года, а «Из глубины» — после 1917-го.

«Вехи» — мнение русских интеллектуалов о русской интеллигенции. Оно получилось уничижительным. Основное свойство интеллигенции было определено как отщепенство (формулировка Н. Бердяева): отпали от государства, от права, от веры, от народа, от национального бытия… Поверхностно приобщились к европейским ценностям (если перейти на сегодняшний язык), неизбежно искажая их с перенесением на иную почву, от которой тоже уже отпали, поэтому переносили, не ощущая опасности искажения. Каждому из этих отпадений и посвящена статья в «Вехах». Интеллигенция возмутилась и ответила сотнями статей, не расслышав предупреждения, к ней обращенного.

Авторам «Вех» возражали по всем пунктам, начиная с того, кого считать интеллигенцией, как определять ее общественную роль. Не пускаясь сейчас в старые споры, сошлюсь лишь на современника, свидетельствующего, что со времени своего появления «революционеры» имели самую широкую поддержку в образованном российском обществе. Приехав в Россию из университетской Германии в 1906 году, Федор Степун был поражен радикализацией общественного мнения:

По моим наблюдениям, в конце 19-го века и еще более в начале 20-го в каждой русской семье, не исключая царской, обязательно имелся какой-нибудь более или менее радикальный родственник, свой собственный домашний революционер. В консервативно-дворянских семьях эти революционеры бывали обыкновенно либералами, в интеллигентски-либеральных — социалистами, в рабочих — после 1905 года иной раз и большевиками [Степун: 123].

Свидетельства широкой вовлеченности общества, движимого неприятием действительности, в активный протест или, во всяком случае, сочувствия к тем, кто был вовлечен, можно найти во многих мемуарах. Общественное настроение, правда, не было прежним — спустя четыре года, вновь приехав в Россию, Степун оценил состояние дел как меняющееся к лучшему, то есть увидел сближение преобразовательных идей с «созидательным процессом жизни»:

Ненависти к правительству было не меньше, чем раньше; презрения к отцам, либералам, было, по крайней мере на словах, даже больше… И все же в сердце не убить веры, что, не случись войны, Россия могла бы избежать революции; пробужденная в 1905 году революционная энергия начала в эпоху Третьей думы быстро сливаться с созидательным процессом жизни [Степун: 152-153].

Однако случилось то, что случилось, после чего об интеллигенции можно было говорить только с состраданием, поскольку ее революционная инициатива оказалась наказуемой. В революции и в последующих событиях интеллигенция пострадала если ли не более всех, то вместе со всеми. Вначале сострадания к ней не было, и в литературе 1920-х интеллигент являлся по преимуществу лицом комическим, лузером, Васисуалием Лоханкиным или — с более враждебным и угрожающим оттенком — завистником Юрия Олеши. Трагедия (предсказанная в «Вехах») обернулась фарсовой, бытовой стороной. Когда-то русский интеллигент явился на историческую стезю с презрением к быту, мещанству, а теперь он был мстительно опущен в быт. Дело усугублялось тем, что фактически, предметно быта почти не осталось, поскольку каждый предмет ценился — в силу его фактического отсутствия — на вес золота, а также тем, что, с другой стороны, быт невероятно сгустился по-человечески — в коммунальном общежитии.

В тесноте советского быта интеллигент из лузера постепенно превратился в фигуру если не героическую, то почитаемую (с оттенком юродивости) по причине «интеллигентности», еще называемой «культурностью» и предполагавшей прежде всего владение ритуалом элементарных бытовых навыков в отношении того, как нужно себя вести, где ставить ударение в слове (чему помогает чтение книг) и как следовать правилам личной гигиены. Понятно, что авторы «Вех» обсуждали не эту бытовую сторону.

Интеллектуалы предупреждали интеллигенцию о том, что она в своем отщепенстве катастрофически готовит революционный взрыв, который и случился. Начали подводить ему итог, один из первых — в сборнике «Из глубины». Свою статью «Исторический смысл русской революции и национальные задачи» Петр Струве начал словами, выделенными курсивом: «Русская революция оказалась национальным банкротством и мировым позором…» [Струве: 459] Да, национальное банкротство — оно наше. А позор — мировой… Правда, в каком смысле «мировой»? Оттого ли, что мы обанкротились перед лицом всего мира, или оттого, что мы обанкротились на всемирной мечте, мировой утопии — о всеобщих свободе, братстве, равенстве?

Можно предположить, что, случись такое сейчас, у нас в первую очередь вспомнили бы о всемирном зле и извечных врагах России. Тогда были настроены более самокритично. Ведь когда десятью годами ранее те же авторы предупреждали и предсказывали, они указали, от кого может исходить опасность. Статья того же Струве в сборнике «Вехи» называлась «Интеллигенция и революция».

А иногда выписывали и более точный адрес, как это сделал Николай Бердяев, — «Духи русской революции». Замечательная статья, колеблющаяся между восхищением пророческим даром русской литературы и вызовом-обвинением ей же. Все было известно, угадано и объяснено заранее — Гоголем, Достоевским… Но, угадав, не предотвратили, не увели от бездны, а то еще к ней и подталкивали. Вина едва ли не на каждом: «Достоевский видел дальше и глубже всех. Но сам он не был свободен от русских народнических иллюзий» [Бердяев: 277]. Иными словами, бесов увидел, но изгнать не смог.

Есть в сборнике «Из глубины» и отдельная работа об отношении русской литературы к русской революции — «На пиру богов. Pro и contra» Сергия Булгакова. В его «современных диалогах» звучит разноголосица мнений, среди которых есть и такое, Генералом изреченное:

Уж Толстого-то вы лучше не поминайте. Если был в России роковой для нее человек, который огромное свое дарование посвятил делу разрушения России, так это старый нигилист, духовный предтеча большевиков теперешних. Вот кто у нас интернационал-то насаждал. Думать о нем не могу спокойно [Булгаков: 315].

Генеральское мнение не может считаться последним словом в интеллектуальном споре, однако в том же сборнике, несколькими страницами ранее в целом разделе своей статьи, названном «Л. Толстой в русской революции», Н. Бердяев развивает ту же точку зрения, пожалуй, еще резче, поскольку развернуто и аргументированно:

Толстой сумел привить русской интеллигенции ненависть ко всему исторически-индивидуальному и исторически-разностному. Он был выразителем той стороны русской природы, которая питала отвращение к исторической силе и исторической славе. Это он приучал элементарно и упрощенно морализовать над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории жизни индивидуальной. Этим он морально подрывал возможность для русского народа жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа… [Бердяев: 281-282]

Как ни кинь, а все Толстой — «зеркало русской революции», хотя и видят в этом зеркале разное. Одним кажется — он ей мешал; другие считают — он ее накликал. В начале перестройки были опубликованы размышления В. Шаламова об ответственности русской классики, с ее нравственным идеализмом, за то, что случилось в России. Здесь Толстой в компании с Горьким — «горлопан».

Трудно не согласиться с тем, что на протяжении XIX столетия (и даже второй половины XVIII) литература была «наше все» — замена всему: парламенту, общественному мнению, свободе слова… Зато какая литература! И как умевшая понять действительность, расшевелить, зажечь искрой мысли… А то и просто искрой, из которой, как известно, «возгорится пламя». Воистину возгорелось — в 1917-м. Поэтому к литературе же и обратились за ответственным ответом.

Так все-таки почему нашли нас?

Но все-таки искра 1917-го прилетела не столько из русской литературы, сколько из костра мировой утопии (и в этом смысле позор был мировым). Прилетела, чтобы упасть в пролитературенную почву… Хотя в этом смысле литература была лишь составной частью — для образованного общества — русского массового сознания, доверчиво живущего русским мифом, восприимчивым к утопии.

При начале перестройки в числе основных пособий по пониманию того, что с нами случилось, были приняты романы-антиутопии, и первый из них хронологически, написанный прямо с натуры в 1920 году, — «Мы» Евгения Замятина. В университетах всего мира по нему изучали русскую революцию как крах мировой утопии. «Мы» — роман-итог, картина антиутопического будущего, которое рождается в утопическом настоящем Советской России. Ему предшествовало одно из самых блистательных (и по сей день почти незамеченных!) произведений Замятина — повесть-предупреждение «Алатырь» (1914). По сути дела, это рассказ о «бесплодной земле», написанный за несколько лет до великой поэмы Т. С. Элиота «The Waste Land». Замятин писал накануне Первой мировой, Элиот — в год ее завершения. Увидели, в общем, одно и то же, прибегая к генетически сходной мифологии: у Элиота — Грааль и артуровский миф, у Замятина — Алатырь, бел-горюч камень, согласно филологическим исследованиям Александра Веселовского — русское воплощение Грааля, символа высшей святости. Святость — в прошлом, и бесплодие, опустошение — в настоящем.

Алатырь через Голубиную книгу вошел в мистические глубины русского духовного знания; он, как магический залог, положен в основание Божеского миропорядка.