С. Эйзенштейн. Словесные портреты

Сергей Эйзенштейн.Словесные портреты.М.:Ко Либ­ри,Азбука­аттикус,2016.320с.

Составление, подбор материалов выполнены Наумом Клейма­ном, крупнейшим специалистом по творчеству Сергея Эйзенштей­на. В комментарии к каждому из словесных портретов Клейман снимает возникающие вопросы, позволяя с высоты его знания вер­нуться к чтению. Во вступительной статье он отмечает, что, судя по архиву, Эйзенштейн «не раз замышлял заняться независимой от кино словесностью» (с. 8). В 1932 году принялся за автобиографи­ческий  роман.  29  апреля  1939­го  написал  новеллу  «Немчинов Пост» о Казимире Малевиче, пометив на рукописи «Литературный опыт № 1». В 1943­м, работая над фильмом «Иван Грозный», на­бросал несколько литературных этюдов. В 1946­м, после инфаркта, писал  «Мемуары».  В  разножанровых  текстах  Клейман  увидел «комплекс словесныхпортретов его друзей и современников» (с. 9) и предложил их нашему вниманию. Литературный этюд «Soviet officials» («Советские чиновники», 6 декабря 1943­го) представлен впервые — вместе с парным к нему рисунком «Должностное лицо». Творческие дневники и письма Эйзенштейна еще ждут текстологи­ческой расшифровки, научного изучения, комментирования и пуб­ликации (с. 10).

Клейман характеризует эволюцию Эйзенштейна как литератора. В первых теоретических статьях— «длинные словесные периоды при обилии ученых терминов»: «Его ранние манифесты и первые опыты публицистики о кино часто грешили слишком хлесткой и не совсем точной терминологией, юношеской категоричностью утвер­ждений и чрезмерной экспрессией стиля» (с. 8). В книге представлен мастер слова. Говоря об «учителях» и образцах, на которые Эйзен­штейн ориентировался, Клейман называет публициста Власа Доро­шевича, сатирика Аркадия Аверченко, отчасти — Виктора Шклов­ского, а также мастеров эссе — Павла Муратова, Николая Евреинова, Шопенгауэра, Дени Дидро, Честертона (с. 8). Его любимым жанром стало эссе: «Практически все основные зрелые труды Эйзенштейна­теоретика, как и его мемуары, представляют собою насыщенные интеллектуально, гибкие эмоционально и вольные композиционно эссе— жанр, не очень характерный для русской литературной тради­ции» (с. 8).

На вклейке можно увидеть изображения почти всех, о ком идет речь: портреты и дарственные надписи Эйзенштейну. Чарль­за Чаплина — «с искренним восхищением» (Голливуд, 18 ноября 1930). Юдифи Глизер: «Дорогому учителю! Богу моего театраль­ного  вероисповедания!  Отравили  экс(центрик)­дуру  на  всю жизнь! Актерка Ида Глизер. Москва, 12 апреля 1928». Строки Всеволода Мейерхольда выведены на белом воротнике рубашки: «Горжусь учеником, уже ставшим мастером. Люблю мастера, уже создавшего школу. Этому ученику, этому мастеру — С. Эйзен­штейну мое поклонение. Вс. Мейерхольд, Москва, 17.VI. 936».

Учителю посвящен первый из двадцати словесных портретов. В нем несколько текстов, и первый был написан в Мексике в мае­июле 1931 года, когда из­за дождей были прерваны съемки филь­ма «Да здравствует Мексика!». До Эйзенштейна дошли слухи о смерти Мейерхольда. Клейман назвал текст «Преждевременным некрологом». Всегда интересно широкое (не замкнутое Советской отчизной) восприятие. Отмечая, что «большего воплощения теат­ра в человеке, чем театр в Мейерхольде», он не видел (с. 12), Эй­зенштейн пишет: «М<ейерхольд> — идеальный актер. Я переви­дел сейчас немало актеров вокруг земного шара. Многих близко. Лабораторно. / Чаплин держит первенство на 5/6 земного шара. Я видел его достаточно и на экране, и в работе вне./Я видел нема­ло игры Мейерхольда. / И для меня нет выбора в пальме» (с. 13).

Любопытен рассказ о том, как Эйзенштейн систематически слу­шал Мейерхольда зимой 1921—1922­го, а через полгода увидел его за работой— и «три часа репетиции стоили больше, чем шесть меся­цев разговоров». Проницательность автора незабываема: «Мейер­хольд не имел метода анализа собственного инстинктивного творче­ства. / Не имел и <метода> синтеза— сведения в методику. Он мог «показать» что угодно, но ничего не мог «объяснить». Полнокров­ность делания всегда уносила его от созерцания и анализа сделанно­го» (с.14). Эйзенштейн великолепно анализировал, синтезировал и— понимал, что об учителе надо писать— объяснять им сделанное.

Мейерхольд появляется и в очерках, посвященных другим. В «Да­ме в черных перчатках» (словесном портрете выдающейся француз­ской певицы и актрисы Иветт Гильбер) Эйзенштейн описывает, как впервые увидел Мейерхольда— во время доклада об игре маски на сцене Троицкого театра: «В глубине— стол президиума. / Почтен­ный. Как мистики в начале «Балаганчика». / Но я помню и вижу из членов его лишь одного. / Другие словно исчезли в прорезах собст­венных картонных бюстов, / провалились в памяти, как те провали­лись в «Балаганчике». / Единственный— вы угадали. / Божествен­ный. Несравненный. / Мей­ер­хольд. / Я его вижу впервые. / И буду его обожать всю жизнь» (c. 171). Этот очерк от 14 октября 1943 года стал началом цикла, который Эйзенштейн три дня спустя определил как «прижизненные посмертные мемуары» (с. 171). Тогда же (16 ок­тября) он написал очерк «Учитель».

Очерки «Прощай» и «Сокровище» — от 10 сентября 1944­го. В «Прощай» Эйзенштейн выговаривает боль и горечь последней встречи. Горечь и боль, «которые испытываешь за унижение друго­го. / За унижение другого. Глубоко любимого. Обожаемого…» (с. 25). Он рассказывает, как помогал учителю надеть пальто. Эйзенштей­ну редко удается остаться в рамках обыденности — он размыкает контекст: «Руки дрожали. / Дрожали еще и от сознания того, что не пальто протягивать первому — достоин второй, но недостоин раз­вязать ремни сандалий на ногах его…» (с. 26). Обозначив библей­ское мировосприятие, он возвращается к реальности быта и к иро­нии, чтобы уйти от горя, но не впасть в патетику: «Впрочем, ноги другого были плотно одеты в галоши» (с. 26). В главе из мемуар­ной книги он скажет об этом чуть иначе: «Ибо я недостоин развя­зать ремни на сандалиях его, хотя носил он валенки в нетопленых режиссерских мастерских на Новинском бульваре» (с. 33). Инте­ресно наблюдать за его работой над материалом — вариантами, монтажом.

В «Сокровище» дано ощущение от встречи с неназванной «ба­рышней». Клейман в примечании восстанавливает предысторию, связанную с приемной дочерью Мейерхольда, спасавшей его доку­менты, рукописи, режиссерские разработки, переписку. С риском для жизни Татьяна Есенина спрятала архив на даче в Подмосковье. Когда начались немецкие бомбежки и она (накануне своей эвакуа­ции) обратилась последовательно к нескольким ученикам Мейер­хольда с просьбой взять бумаги на хранение, согласился только Эйзенштейн. В очерке — пронзительное описание его приезда, по­лучердака, рыжей пыли над «сизыми мертвыми папками»: «Лучи сквозь щели, да мухи одни играют над этими грудами бумаг. / «Мы боимся за них. Сгорят. / Мы боимся и за дачу. Сгорит». / Говорила мне за несколько дней до этого барышня, сейчас безучастно глядя­щая сквозь синие круги на груду папок» (с. 32). Он достигает желае­мого эффекта присутствия и — абсурда и ужаса: «По двору проко­вылял полоумный старик — дед ее со стороны матери. / «Все равно нам их не сберечь. / Все равно пропадут. / Возьмите…»» (с. 32).

Поиск способов сказать об учителе— и в приведенной части из главы незавершенных мемуаров «Wie sag’ ich’s meinem Kinde?!» (1946). Здесь и импрессионизм зарисовок, и напряженная работа воссоздания, и своеобразное кредо Эйзенштейна: «Самому влезать, врываться и вкапываться в каждую щель проблемы, все глубже ста­раясь в нее вникнуть, все больше приблизиться к сердцевине. / По­мощи ждать неоткуда. / Но найденное не таить: тащить на свет бо­жий— в лекции, в печать, в статьи, в книги. / А… известно ли вам, что самый верный способ сокрыть— это раскрыть до конца?!» (с. 40— 41). Всепроникающая мудрость и — парадоксальность, ирония. По существу и «в сторону». С неожиданными характеристиками обык­новенно  соглашаешься;  например,  о  «вуайеризме»  Шкловского: «Эту особенность пушкинских эпиграфов подсмотрел неисправи­мый литературный voyeur Шкловский. (Обозначение, может быть, и обидное, но точное. And I do mean it!) <Именно это я и хочу ска­зать!>» (с. 25).

Героями словесных портретов из литераторов стали Влади­мир Маяковский и Иван Аксенов («Эссе об эссеисте», 1935); из актеров — Иветт Гильбер, Юдифь Глизер, Чарли Чаплин («самый интересный человек в Голливуде», с. 172); из режиссеров — по­своему контрастные явления, на что указывают названия: Алек­сандр  Довженко  («Рождение  мастера»,  1939)  и  Иван  Пырьев («Лауреат Сталинской премии», 1946), а также Эдвард Гордон Крэг («Вечер с Крэгом», 6 апреля 1940). Великолепны работы в честь соратников: Эдуарда Тиссэ — оператора, с которым Эйзен­штейн снимал все свои фильмы; Сергея Прокофьева, конгениаль­ного композитора (Наум Клейман: «…он был одним из немногих, с кем Э. был на «ты»», с. 283).

В портретах мы становимся свидетелями тончайшей и точней­шей работы ума Эйзенштейна. Остановлюсь на одном моменте— пристальном анализе форм видения. Для Эйзенштейна характерна постановка  специфичных  вопросов:  «…чьими  глазами  глядит  на жизнь Чарли Чаплин?» (с. 178); «Как посажен глаз— в данном слу­чае глаз мысли, / как смотрит этот глаз— в данном случае глаз об­раза мысли; / как видит этот глаз, глаз необычайный, / глаз Чапли­на, / глаз, способный увидеть Дантов ад или гойевское каприччио темы «Новых времен» в формах беззаботной веселости?» (с. 177). Эйзенштейн функционален: он разгадывает «тайну его взглядов как колыбели, из которой могут расти любые приемы» (с. 178).

Внимание к видению — и в очерке об американском летчике и писателе Джимми Коллинзе (1904—1936). Эйзенштейн вглядывает­ся  в  желание  человека  («удивительно  неспокойного  существа») смотреть на мир не снизу, а сверху— «…из поднебесья, с крыльев вольной птицы— самолета, над необъятностью Нью­Йорка рядом и вокруг…» (с. 224).

В очерке «Око за око» о журналисте Михаиле Розенфельде (1906—1942) Эйзенштейн говорит о свойственном тому угле зре­ния: «Этот угол — изнутри. И поэтому он такой объемлющий, и потому в его очерках бьется настоящий пульс и по строчкам его пробегает действительная жизнь и действительность» (с. 250).

Портреты — это и его, Эйзенштейна, запечатления. «Мы лю­бим то, в чем узнаем себя…» (с. 243).

Людмила ЕГОРОВА

Вологодский государственный университет