№6, 1993/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

Версия, контроверсия, интроверсия… (Поэма В. Сосюры «Мазепа» в историческом и литературном контексте)

Ярче всего наше глубокое непони-

мание украинского прошлого сказыва-

ется в оценке Мазепы.

Г. П. Федотов. «Судьба империй».

 

Рассказывают, что Николай I, посетив однажды Военно-Никольский собор в Киеве, был поражен архитектурой и декором этого памятника украинского барокко конца XVII века. Поинтересовался: кто строил? Настоятель испуганно пролепетал: «Мазепа, Ваше Величество». «И что же, вы молитесь за него?» – спросил несколько озадаченный император. «Молимся, – смиренно признался настоятель, – когда по церковному уставу возглашаем: «…О создателях и благотворителях святаго храма сего…» «Молитесь, молитесь», – произнес, слегка вздохнув, Николай и вышел из церкви1.

Августейшую растерянность можно понять: вот уж поистине чисто российский нонсенс! Начиная с того ноябрьского дня 1708 года, когда в Глухове, в присутствии Петра I, царских сановников, украинской старшины и церковных иерархов, трижды была провозглашена анафема и вечное проклятие Ивану Мазепе, а потом, как сообщалось в «Журнале Петра Великого», «персону (куклу) оного изменника Мазепы вынесли и, сняв кавалерию (которая на ту персону была надета с бантом), оную персону бросили в палаческие руки, которую палач, взяв и прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы, и потом повесили» 2, – так вот, с того самого дня и на протяжении полугора столетий из года в год в первую неделю Великого поста по всей империи звучала анафема Мазепе. А в то же время, оказывается, пусть не по всей России, а лишь в построенных Мазепою храмах3, но зато ежедневно добрым словом поминали его как «создателя и благотворителя»…

Анафему мятежному гетману и другим, «глаголющим, яко цари возводятся на престол не по особому благоволению Божию и тако дерзающим на бунт и измену…» 4, Святейший Синод еще в прошлом веке отменил как исторический анахронизм. Но вплоть до нашего времени гремела эта анафема – только уже не с церковных амвонов, а с вузовских кафедр, со страниц школьных учебников, академических фолиантов и энциклопедических изданий. Многие ли, подобно Г. Федотову, отдавали себе отчет в том, что формулой проклятия не исчерпать всей сложности феномена Мазепы? Многие ли из нас задумывались над тем фактом (да и многим ли был он известен?), что ни о ком из деятелей украинской истории, кроме разве что Богдана Хмельницкого, не сказано, не написано, не опубликовано в мире столько, сколько об Иване Мазепе? Не говорю уже о сугубо научных исторических трудах; еще Н. Костомаров в монографии «Мазепа и мазепинцы» ссылается на шестьдесят с лишним источников на разных языках, а ведь с тех пор прошло более века! 5 Существует множество литературных версий незаурядной судьбы Мазепы, и не будет преувеличением сказать, что он стал одним из персонажей мировой литературы. Крестным отцом этой традиции следует считать, по-видимому, Вольтера: именно его лаконичные и колоритные упоминания о Мазепе в «Истории Карла XII» будоражат воображение Байрона, который пишет романтическую поэму «Мазепа». Гетману посвящают свои произведения В. Гюго, Ю. Словацкий, Р. Готшалль. В русской литературе – хрестоматийная пушкинская «Полтава», «Войнаровский» К. Рылеева и еще целый ряд произведений авторов, именуемых второстепенными, от Ф. Булгарина до Д. Мордовцева; в украинской- поэма С. Руданского, романы М. Старицкого, цикл повестей Б. Лепкого, с которыми современный читатель только-только начинает знакомиться.

И вот теперь – версия В. Сосюры.

Собственно, почему «теперь»? Точнее так: теперь поэма Сосюры пришла наконец к читателю (пока только украинскому) 6, вообще же история эта давняя. Начало работы относится к лету 1928 года, в январе следующего года первые четыре раздела (отрывок, хотя и названный поэмой) с посвящением Ивану Микитенко увидели свет в журнале «Життя й революцiя». Что было дальше – об этом вспоминает Сосюра в автобиографическом романе «Третья Рота»: «Образ был еще только эмбрионом, а меня даже за эмбрион начали бить» 7. Этим избиением, которое проходило на фоне глубокого душевного потрясения, вызванного картинами голодомора 33-го года на Украине, поэт был доведен «почти до огненного состояния» и в конечном счете до психоневрологической больницы, так называемой Сабуровой Дачи. Кто из харьковчан не вздрагивал при одном упоминании об этой страшной, таинственной «Сабурке»!.. К своему замыслу Сосюра вернулся лишь через тридцать лет, закончив работу над поэмой весной 1960-го.

Я привлекаю внимание к этой печальной хронологии не просто ради нагнетания драматизма, хотя подобные факты не имеем права забывать. Есть тут еще один, собственно литературный, аспект: с хронологической аритмией в работе над произведением, с продолжительными паузами, вынужденными остановками и отсюда- неизбежными резкими эмоциональными перепадами связаны такие особенности поэмы, как ее внутренняя неоднородность, противоречивость и, как мне кажется, незавершенность. Конечно, прерывая не по своей воле работу над «Мазепой», поэт, надо думать, никогда не забывал о ней. В таких случаях мы, критики, любим порассуждать о подспудном процессе вызревания творческого замысла, его углублении и тому подобном; увы, это одна из многих красивых легенд, на самом же деле насильственно законсервированный, лишенный нормального развития замысел чаще всего вянет, хиреет, а то и погибает. Не хочу сказать, что именно это случилось с поэмой Сосюры, однако наивностью было бы предположить, что многолетние встряски, дерганья, идеологические взбучки пошли ей на пользу…

Впрочем, обратимся к самой поэме.

Первые разделы, опубликованные в 1929 году («Пролог» написан позднее), посвящены тому периоду биографии молодого Мазепы, когда он жил при дворе польского короля Яна Казимира. Об этих годах у нас нет сколько-нибудь достоверных сведений, что открывает простор для различного рода романтических версий. Известно, что будущий гетман был приближен к королю, пользовался его доверием, высокий патрон посылал Мазепу для получения образования за границу, затем – к гетманам Ивану Выговскому, Юрасю Хмельницкому и Павлу Тетере с какими-то важными дипломатическими поручениями. Но эти эпизоды остаются вне сферы внимания Сосюры, его герой если и выполняет королевские поручения, то сугубо интимного, щекотливого, попросту говоря – альковного свойства. Вообще сюжетный каркас этих разделов составляют главным образом, а то и исключительно, амурные хлопоты придворных гуляк, прежде всего похождения неотразимого «Дон-Жуана с Украины», одна за другой следуют сцены ночных свиданий, любовных объяснений, женских слез и упреков, ревности и кровавых поединков…

Однако кое-где сквозь довольно-таки густые напластования романтических, а подчас, чего греха таить, и псевдоромантических атрибутов (надо признать, что в свое время в оглобельно-критическом хоре раздавались и трезвые голоса, справедливые упреки поэту, касающиеся элементов литературщины и самой обыкновенной безвкусицы), – сквозь все это тут и там пробиваются иные тематические ростки. Вот Иван, задремавший после любовных утех, переносится во сне в будущее и видит рядом с собою не изрядно поднадоевшую пани Зосю, а Мотрю Кочубеевну, а в ясновельможном гетмане, которому «не далеко уже до трона» (здесь и далее подстрочный перевод мой. – Ю. Б.), узнает самого себя. И вдруг – вещий сон! – «холодом повеяло» и «покатилася корона»… И вновь сны, сны: то он маленьким мальчиком слушает рассказы домашней учительницы-монахини об Украине, которую заполонили поляки и москали, и он, еще совсем дитя, «стискивает кулачки», мечтает быть «железным», чтобы не на жизнь, а на смерть бороться за «свою несчастную Украину»; то мать-игуменья благословляет его стать «защитником Украины»: «Тебя народ и Бог избрали», и крест в ее руке сверкает, «как меч кровавый», и вокруг гремит стократно: «Слава!»; то появляется апокалиптическая фигура царя – «северного злодея», который тяжелым шагом «идет по нему», по Мазепе, так что «в грудь вдавливаются каблуки», и «славу» заглушают пушки, грохот Полтавской битвы, и вот уже бесславный конец на чужбине, «в Молдавии печальной»… Не только в сновидениях, но и наяву, в королевском дворце, во время пира, Ивана не оставляют мысли об Украине; не выдержав, он произносит взволнованный поэтический монолог о «казацкой славе и орлах», и раздраженное панство издевательски цедит сквозь зубы: «Ах, эти хлопские кобзари!»

Нетрудно заметить, что и в этих эпизодах Сосюра пользуется романтической палитрой, и все же улавливаем в них намеки на некий иной – масштабный, эпический – замысел. Очевидно, прав был поэт, называя свою первую публикацию «эмбрионом».

Каково же дальнейшее развитие этого «эмбриона»?

В конце четвертого раздела мы расстаемся с Мазепой в тот момент, когда он всем сердцем рвется на Украину, к борьбе, чтобы «воздать москалю и ляху» («Коня! Скорее мне коня!»); отныне «женские образы забыты»… Но вот начало следующего раздела, и что же? Герой снова молится «свято… белому челу, бровям и ресницам крылатым», теперь это пани Тереза, супруга польского магната. Очередное увлечение заканчивается для молодого любовника драматично: разъяренный муж приказывает слугам привязать счастливого соперника к спине коня, и тот мчит его, потерявшего сознание, в бескрайнюю степь. А там татары, плен, карие очи полонянки Оксаны, побег, гибель любимой, спасительная встреча с запорожцами… Поэт словно не переводит дыхания, он все еще целиком под властью романтической стихии, он варьирует, правда, на свой вкус, по велению собственной фантазии (так возникают эпизоды плена, в котором исторический Мазепа никогда не был), традиционные «мазепинские» мотивы Байрона и Словацкого. Читатель ждет, когда появится тот Мазепа, избранник Бога и народа, рыцарь воли, спаситель родного края, чей образ обещан в первых разделах. Его пока нет. Перед нами полулегендарный искатель приключений, некий молодой украинский шляхтич из рода Мазеп-Калединских – не более того. Это еще предбиография.

Собственно биография героя начинается с раздела двенадцатого. Подлинный Мазепа, Мазепа – исторический деятель и политик, Мазепа – сильная личность, а не заурядный красавчик и сердцеед – этот Мазепа появляется только здесь. «Эмбрион» начинает наконец развиваться в плод.

Одно из двух: либо предыдущие (после четвертого) разделы написаны сразу же вслед за первыми, в конце 20-х годов, и в условиях критического «избиения» просто не могли быть опубликованы, ожидали своего часа, либо романтическая инерция оказалась столь сильной, что дала себя знать через много лет, когда поэт вернулся к своему преданному анафеме произведению. Что касается меня, то первое предположение представляется мне более обоснованным, думаю, что рубеж возвращения, рубеж 59-го года, вероятнее всего, пролегает перед одиннадцатым разделом (почему не двенадцатым, о котором только что шла речь, поясню ниже).

…И вот свершилось:

…Самойлович хмуробровый

Отдал Мазепе булаву.

 

Тут можно и не согласиться с поэтом. Глагол «отдал» отнюдь не передает драматизма исторической ситуации. Булава была скорее вырвана из рук Самойловича после доноса, поданного на гетмана генеральной старшиной Василию Голицыну, всесильному фавориту царевны Софьи. Среди подписавших донос Мазепы не было, однако был его ближайший друг и единомышленник Василий Кочубей, и вообще есть все основания полагать, что будущий гетман стоял за спинами авторов доноса. Так что булаву Мазепе отдал не Самойлович, а Голицын, кстати, получивший от своего «крестника» весомую благодарность – более 17 тысяч деньгами, золотыми и серебряными изделиями, дорогими тканями8. Не столь уж идилличным был приход Мазепы к гетманству…

Впрочем, у нас будет еще не один повод поспорить с версиями автора поэмы. А пока продолжим чтение.

Итак, Мазепа – гетман. Во второй половине поэмы его образ приобретает бо´льшую масштабность, значимость, предстает в различных ракурсах. Мазепа ведет сложную и опасную политическую игру со шведским и польским королями, с самим Петром I; перед нами проходят трагические эпизоды его борьбы с Семеном Палеем, устранения Кочубея; мы видим гетмана и на заседании рады генеральной старшины, в судьбоносный момент принятия рокового для него, как вскоре выяснится, решения, и на поле Полтавской битвы. Прежний ветреник, легкомысленный женолюб, теперь он «равнодушен, словно камень», к пылким зазывным взглядам чернобровых красавиц;

  1. См.: «Киевская старина», 1884, N 12, с. 660.[]
  2. Цит. по: А С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. IV, М., 1957, с. 308.[]
  3. «Время гетманства Ивана Мазепы было эрой процветания каменной архитектуры барокко на Украине. Памятниками ее остаются многие церкви, сооруженные в Киеве и в других городах самим гетманом и полковниками того времени» (Игорь Грабарь, История русского искусства, т. II, М., [1909?], с. 395.[]
  4. Цит. по: «Киевская старина», 1884, N 12, с. 658.[]
  5. Не могу не упомянуть в этой связи монографий шведского слависта Альфреда Енсена «Мазепа» и «Орлик в Швеции» (1909), Ильи Борщака и Рене Мартеля (Париж, 1931).[]
  6. «Киïв», 1988, N 12.[]
  7. Володимир Сосюра, Третя Рота, Киïв, 1988, с. 262.[]
  8. См. об этом: Николай Костомаров, Исторические монографии и исследования, т. XV. Руина. Историческая монография, СПб. – М., [1905], с. 683.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 1993

Цитировать

Барабаш, Ю.Я. Версия, контроверсия, интроверсия… (Поэма В. Сосюры «Мазепа» в историческом и литературном контексте) / Ю.Я. Барабаш // Вопросы литературы. - 1993 - №6. - C. 24-44
Копировать