Верность жизни или… канонам?

В N 6 «Вопросов литературы» статьей Л. Скорино «Так ли прост «простей человек»?» была начата дискуссия на тему «Наш современник в жизни и в литературе». В дискуссии приняли участие: Л. Новиченко «О делах и людях наших дней», С. Штут «Необычайное стало законом», Г. – Бровман «Жизненная позиция героя» (N 7), А. Караганов «Правда характера» (N 8), А. Петросян «К оценке героя» (N 9). Публикуя ниже также в дискуссионном порядке статью Д. Николаева «Верность жизни или… канонам?», спорную по некоторым основным положениям, редакция предполагает в N 11 поместить статьи В. Панкова «Ветер века», Г. Алибековой «Проблема героя и многообразие литературы» и в N 12 подвести итоги этого обсуждения.

(ПОЛЕМИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ)

С поры о путях, способах и формах изображения в искусстве людей нашего времени возникли не сегодня и не вчера. Они ведутся давно и наверняка будут вестись и в дальнейшем. Это естественно. Ведь само искусство, сама художественная литература – это всегда и утверждение и спор: спор художника с другими книгами, спор с читателем или зрителем, которого он хочет убедить в том, в чем убежден сам. Спор этот бывает по-настоящему плодотворным, когда в творческом соревнований участвуют писатели с различными творческими манерами, художественными склонностями.

Тезис о многообразии советского искусства теоретически признается сейчас всеми. Но на практике (то есть в литературной критике) до сих пор можно встретиться с попытками игнорировать его; одни творческие принципы объявить «узкими» или даже «ложными», а другие – единственно плодотворными и единственно правильными. Подобное стремление создать унифицированные каноны, к сожалению, характерно и для авторов некоторых статей, опубликованных в дискуссионном порядке в журнале «Вопросы литературы». С рядом положений этих статей и хочется поспорить.

«Простой советский человек…»»Наш героический современник…»»Обыкновенный человек…» Эти слова известны всем. Они повторяются ежедневно. Их можно встретить в очерке, в газетной статье, в литературно-критической рецензии. К ним привыкли, они часто употребляются, пользуются большим спросом, ибо емки, вместительны и поэтому очень удобны. Например, в газете, где каждая строка – на вес золота, где нет места подробно рассказывать о том, кто такой Иван Иванович Петров, можно отметить, что Иван Иванович – простой советский человек, и читателю многое станет ясно. Но то, что уместно и порой достаточно в газетной корреспонденции, статье или информационной заметке, не всегда пригодно, когда речь идет об искусстве, о художественной литературе.

Искусство, как известно, призвано отображать человеческую жизнь, а жизнь эта многообразна, сложна. Такие черты, как верность социалистической родине, идеям Коммунистической партии, давно стали типичными чертами советских людей. Народ наш монолитен, един, поэтому можно и должно говорить и о новом, воспитанном социализмом «простом советском человеке». Но не следует забывать, что внутри этого единства существует поразительное многообразие людей, человеческих типов, характеров.

Вот эта, казалось бы, совершенно элементарная истина почему-то настойчиво игнорируется в некоторых литературно-критических статьях и рецензиях. Авторы этих статей при разговоре о художественных произведениях суждения свои о персонажах романа или повести основывают не на сопоставлении их с той областью действительности, которую писатель изображает, а исходя из своих самых общих представлений об образе «простого человека». Реальное многообразие и разнообразие литературных персонажей поверяется в таких случаях умозрительным эталоном, и все, что в какой-то степени не «вмещается» в этот эталон, объявляется нетипичным, ложным, неверным, неправдивым.

Вывел писатель в качестве отрицательного персонажа рядового рабочего или колхозника – и рецензент пишет, что «искажен облик простого советского человека». Показал рассказчик человека честного, хорошего, но мало развитого – и критик мечет громы и молнии, доказывая, что несправедливо обеднен душевный мир «нашего современника». Рассказал литератор о человеке, отягощенном пережитками прошлого, – и оппонент убежденно доказывает, что «наши обыкновенные люди» гораздо лучше. Так слова эти кочуют из статьи в статью, обретая несвойственные им функции прокрустова ложа. Но дело, конечно, не в словах самих по себе. Дело в тех, для кого слова эти – привычная формула, апробированная и потому безотказная.

Из подобных самых общих представлений исходит и Л. Скорино в своей статье, опубликованной в N 6 «Вопросов литературы». «Так ли прост «простой человек»?» – спрашивает она и начинает рассуждать о простом человеке «вообще», стремясь доказать, что он не прост. Но ведь в жизни-то нашей существуют самые разные «простые люди». Одни из них действительно «не простые» (если понимать под словом «простота» – примитивность, неразвитость, ограниченность стремлений и т. п.). Другие в чем-то «не простые», а в чем-то и «простые». Наконец, третьи до сих пор остаются людьми ограниченными в своих стремлениях, мало развитыми.

Л. Скорино не хочет признавать этой очевидной истины. Она пишет: «Иные критики разделяют героев нашей литературы на два типа: с одной стороны – люди «высоких достоинств», люди подвига, образцовые, избранные; с другой – рядовые, будничные, «со многими «родимыми пятнами» прошлого», такие, «каких много», живущие простой, повседневной жизнью. Но правомерно ли подобное деление, соответствует ли оно реальности? – спрашивает далее автор статьи. – Разве исторические свершения народа не являются достоянием каждого отдельного человека и не определяют его повседневного существования? Разве не изменяется самый тип человеческий? Вот какой вопрос неизбежно возникает». Рассуждение это весьма показательно.

«Подобное» деление действительно неправомерно. Но никто из критиков, упомянутых в статье (А. Дементьев, Т. Трифонова), и не проводит такого разделения героев. Вот критики, обосновывавшие в свое время парадно-украшательскую тенденцию в литературе, искусстве, и в самом деле разделяли всех людей на «избранных», «образцовых», тех, кого следовало изображать, и рядовых, «винтиков», которые заняты будничными делами и изображать которых вовсе не обязательно (разве что в качестве «фона»). Но ведь эта точка зрения давно раскритикована и отошла в прошлое. Поэтому первый риторический вопрос Л. Скорино повисает в воздухе. Он никого не «поражает», ибо в статьях, упоминаемых ею, речь идет не об «избранных» и «массах», «образцовых» и «рядовых», а о существовании в реальной жизни не одного и не двух, а многих типов людей.

Следующие риторические «разве» автора статьи настолько широки, что не только не вскрывают существа проблемы, но и запутывают ее, Исторические свершения народа, конечно же, являются «достоянием каждого отдельного человека», конечно же, «определяют его повседневное существование». Это истины настолько же бесспорные, насколько и широкие. Но дело, очевидно, заключается как раз в том, что степень этого «достояния» у различных людей различна. «Самый тип человеческий», конечно, тоже изменяется (и в большой степени уже изменился). Но не надо забывать, что для того, чтобы до конца изменить этот самый «тип человеческий», требуется целая эпоха – эпоха перехода от капитализма к коммунизму. В эту эпоху реально существует не один-единственный «тип человеческий», а разные типы людей, выражающие разные стадии, разные ступени этого изменения. И задача литературы, задача искусства состоит как раз в том, чтобы исследовать реальную жизнь, открыть эти реальные типы, показать их, оценить их с точки зрения нашего движения к будущему, с точки зрения коммунистического идеала.

Л. Скорино же пытается установить какие-то всеобщеобязательные каноны; она стремится заранее, раз и навсегда предопределить: вот таким-то должен быть изображен «простой советский человек»; вот такими-то должны быть изображены его «будни». Критик говорит: «Отнюдь не налагая никаких запретов на повествование о будничных явлениях жизни, мы не можем, однако, уклониться от ответа на то, а каковы же эти будни? Так ли уж отделены они от героических дел всей страны? И разве не претерпевает быт рядового человека глубоких изменений в ходе исторического развития нашего общества?»

Как видим, автор статьи и здесь пользуется аргументами, выдержанными в стиле риторических вопросов. Ответы на эти вопросы заключаются, видно, уже в них самих. Более развернуто, более конкретна Л. Скорино не отвечает. Она все-таки уклонилась от ответа на то, «а каковы же эти будни»? Нам, например, кажется, что будни эти опять-таки могут быть и бывают различными. В основном бывают интересными, содержательными, даже героическими, а порой и нудными, однообразными… Все зависит от конкретных условий места, времени, от характеров людей, от того дела, которым они заняты, и т. д. и т. п. Задача писателя, между прочим, в том и состоит, чтобы раскрыть гот или иной характер будней изображаемых им людей.

Из дальнейших рассуждений Л. Скорино видно, что принцип историзма, по ее мнению, заключается в том, чтобы будни простого человека обязательно показывать «не застойными и неподвижными, а в движении и развитии», а самого его – непременно «в неразрывной связи с ходом истории». Нам же представляется, что принцип историзма состоит вовсе не в том, чтобы подходить к изучаемому и изображаемому «участку» жизни с априорным заданием показать то-то и то-то, а в конкретно-историческом исследовании этого «участка», в глубоком понимании существа процессов, происходящих здесь, и в правдивом изображении увиденного, познанного, понятого. А при таком подходе может оказаться, что необходимо показать будни изображаемых людей именно «неподвижными и застойными» – для того, чтобы «разбудить» их, чтобы помочь им осознать свою застойность и избавиться от нее. Может оказаться, что писатель увидит тип такого рядового человека, который как раз пытается игнорировать «ход истории», или же учитывает этот ход и даже «неразрывно связан» с ним, но, как говорится, вовсе «не тем боком», Да ведь и история – не асфальтированное шоссе, И ход ее складывается не только из одних побед, достижений и успехов. Ведь и у истории бывают свои зигзаги, свои «накладные расходы».

Возьмем, например, последнюю повесть В. Тендрякова – «Тройка, семерка, туз». О чем она? Что хотел сказать и сказал писатель своим повествованием? Какие будни изобразил?

Полноводная северная река. По ней сплавляют лес. День и ночь плывут бревна. На реке несколько порогов. Самые крупные из них – Острожьи. Как раз напротив них расположен «крошечный поселок – всего пять домов, считая маленький магазин, где торгуют хлебом, сахаром и консервами.

Лес, тесно прижавший дома к берегу, серое небо и кипящая на порогах река… Эта река – единственная дорога, по ней раз в неделю на лодке подвозят продукты.

Пять домов – мастерский сплавучасток Дубинина. Население – тридцать два человека: двадцать пять рабочих-сплавщиков, уборщица, продавщица Клаша, моторист Тихон, трое девчат в столовой и сам мастер Дубинин – глава поселка».

Неплохие люди живут здесь – сильные, мужественные, работящие. Трудная у них работа. Трудная и опасная. Работают честно, хорошо. Живут тихо и дружно. В субботу, переезжают на другой берег и глухими лесными тропинками идут домой – в свои деревни. В воскресенье вечером возвращаются – «попарившиеся в банях, обласканные женами, большинство довольные, кое-кто озабоченный домашними неурядицами. У многих, случается, не совсем выветрился праздничный хмелек».

Честные, хорошие работники. Некоторые даже артисты своего дела. И в то же время – люди не очень развитые.

Вот, например, Иван Ступнин – отличный сплавщик, но человек малокультурный, душевно неповоротливый. «Любое состояние своей души – будь то радость, огорчение, удивление, пренебрежение – он выражал одним непонятным ему словом: перипетия.

— Запань Ощеринскую прорвало. Будет нам работки.

— Эхма, перипетия…

— По радио передавали: новый спутник в небо забросили, больше тонны весом.

— Ишь ты, перипетия.

— Под Куреневом медведь бабу заломал. В больницу отвезли, неизвестно, жива ли будет.

— Ну и ну, пе-ри-петия».

А вот Егор Петухов – тоже хороший сплавщик, но уж больно скуп, брюзглив, вечно недоволен чем-то. Смысл его жизни – приобретение денег. Зарабатывает много, больше мастера, и деньги, что не успел положить на книжку, хранит в чемодане, похожем на сундук, который запирает на большой висячий замок, «хотя воровства на участке не помнят даже такие старожилы, как Иван Ступнин».

Да и сам Саша Дубинин – старший по должности да, пожалуй, и по возрасту – человек неплохой, честный, справедливый, но все же несколько ограниченный – без больших стремлений, помыслов, без света высокой идеи. «Был сплавщиком, стал мастером; не богато событиями, не омрачено трагедиями, даже на фронт не попал – скромно прожил жизнь Александр Дубинин. Книг не приучился читать, не зажигался от них благородными порывами, не открывал для себя высоких идей, не знал (а если и знал, то очень смутно, понаслышке), что существовали на свете люди великой души, которые ради счастья других поднимались на костры, выносили пытки, сквозь стены казематов заставляли потомков прислушиваться к своему голосу.

Был сплавщиком, стал мастером – только и всего».

Дубинин – по-своему добрый, внимательный человек. Произошел на участке несчастный случай: одному из молодых ребят повредило ноги, он стал инвалидом. Этот случай помог Саше «пробудиться», более внимательно и заинтересованно отнестись к людям. Он заботится о сестрах Якова Сорокина, о нем самом. Вот тут-то Дубинин и почувствовал впервые, что счастье может быть не только в заботе о собственном сытом существовании. «Работать, чтоб быть сытым, чтоб радоваться в одиночку – есть прочная крыша над головой, тепло возле печи, ласковая жена, – радоваться и трусливо оглядываться, чтоб кто-то со стороны не позавидовал, не позарился на твое теплое счастье. А ведь можно, оказывается, жить иначе. Поднять упавшего, успокоить отчаявшегося, защитить слабого, чувствовать при этом, что ты способен радовать других, ты щедрый, ты сильный – это ли не счастье!»

Но вот прошло с тех пор немало времени. Давно уже Яков Сорокин окончил курсы счетоводов, работает, женился, имеет двоих детей. Сестры его выросли, уехали из деревни. А Саша Дубинин живет прежней жизнью. Нельзя сказать, что он не думает о своих «подопечных», не заботится о них, не старается для них. Нет, думает, заботится, старается. «Александр Дубинин живет в будничных заботах: надо следить, чтобы работа распределялась равномерно, чтоб расчет за работу был справедлив, чтоб в столовой кормили сытно, чтоб в общежитии было чисто, чтоб простыни менялись каждую неделю…» Он заботится о работе сплавщиков, об их быте, но не об их душах. А душа человека – это та область, о которой тоже нельзя забывать. Как важно, чтобы души у людей были освещены светом большой идеи, чтобы они горели, а не тлели, чтобы ими постоянно владели огромные, настоящие мечты. Как важно, чтобы в этой не поддающейся видимому «учету» области безраздельно царило новое – социалистическое, коммунистическое – отношение к миру. Ведь «пережитки прошлого» цепки, живучи; тонкой паутиной обволакивают они дремлющие души, парализуют волю, желания, стремления людей и разжигают в них эгоистические инстинкты, собственнические и индивидуалистические настроения. Ведь именно поэтому и оказываются сплавщики «неустойчивыми», поэтому и «поддались» они на время тлетворному влиянию бывшего уголовника Бушуева и дали себя вовлечь в крупную карточную игру.

И Саша Дубинин не решается вмешаться и положить конец игре, ибо не имеет власти над их душами. Вот тут-то он и начинает, наконец, понимать, что не все так хорошо на участке, как кажется; его охватывает беспокойство. «Ощущение гордости и спокойной уверенности – все хорошо, жизнь налажена – исчезло: «Опять в карты дуются!..»

Какой-то неудачник, легкая пена, которую выбрасывает жизнь, сейчас атаманствует над двумя десятками взрослых людей, здравых, рассудительных, знающих себе цену. И ему, мастеру Дубинину, всесильному человеку на участке, слово которого хватают на лету, не так-то просто прийти и сказать: «Баста, ребята! Кончай канитель!»

Все хорошо, все налажено… Но все ли? Сытно, покойно, даже слишком покойно – сон да работа, работа да сон…»

Случай с Бушуевым «проявил» те «возможности», те «готовности», которые не исключены, пока не озарится труд сплавщиков, их жизнь светом великой идеи.

В. Тендряков не случайно обратился к одному из «глухих» уголков страны. Это позволило ему поставить волновавшую его проблему более остро, более обнаженно.