«Верность, мягкость и разнообразие тонов» (О Некрасове-критике)

1

Талант Некрасова-критика созрел и получил признание необычайно быстро. Несмотря на большое количество «поденщины» – обзоров и рецензий, написанных на скорую руку с единственной целью заработка, – среди первых же работ Некрасова попадались и такие, которые обличали твердое и искусное перо критика. Известно, что это даже стало причиной небольшого литературного qui pro quo. В. Боткину, как сообщает А. Панаева, очень понравилась одна рецензия. «…Тонко, умно Белинский разобрал книгу, живо, остроумно, прекрасно!» – восхищался Боткин и «при свидании стал хвалить Белинскому его разбор». Но тот в ответ рассмеялся и сказал: «Передам вашу похвалу Некрасову, это он разобрал книгу» ¹. Возможно, это был не единственный случай, когда в разборах Некрасова «узнавали» Белинского. Показательно, что именно критическая деятельность Некрасова, а не его стихи и пьесы, пробудила первоначальный интерес к нему Белинского и привела к сближению двух писателей. «Мысли наши в отзывах отличались замечательным сходством, – писал Некрасов в автобиографии, – хотя мои заметки в газете по времени часто предшествовали отзывам Белинского в журнале. Я сблизился с Белинским».

Но вот что интересно: со временем, когда все ярче раскрывался поэтический гений Некрасова, его критические опыты не потеряли, в глазах Белинского, своей цены. «Некрасов – это талант, да еще какой!» ² Это сказано Белинским в 1847 году, после того как он уже признал в Некрасове «поэта истинного». Однако напомним, что непосредственный повод этого восхищенного отзыва – некрасовская рецензия на сочинения Булгарина.

Интересен и другой эпизод, относящийся уже к следующему десятилетию, в ноябре 1856 года Чернышевский настойчиво просит Некрасова написать статью для «Современника», говоря о том, что его статьями всегда «восхищаются»: «…так что, пожалуйста, кончайте эту статью и присылайте поскорее». Это то самое письмо, в котором Чернышевский сообщает о неслыханном успехе некрасовского сборника стихотворений, выражает свое восхищение его поэтическим талантом, письмо, в котором есть такие торжественные слова: «Вы теперь лучшая – можно сказать, единственная прекрасная – надежда нашей литературы» ³. Тем не менее Чернышевский считал возможным занимать время «первого русского поэта» писанием статей и настаивает на значении Некрасова именно как критика.

Значение критика не всегда равно его популярности, и Некрасов может служить примером такого несовпадения. Ибо широкой, выходящей за рамки литературного круга известностью Некрасов-критик, судя по всему, никогда не пользовался. И дело не только в том, что его статьи появлялись, как правило, без подписи. Сам же Некрасов (в «Заметках о журналах за ноябрь 1855 год») прекрасно объяснил, что в России всегда возникала незримая связь между читателем и ведущим критиком журнала, даже «если лицо, влекущее симпатию публики, само не сказывалось» ⁴, то есть выступало анонимно. Дело, видимо, в некоторых особенностях критической деятельности Некрасова.

По самой своей специфике критика должна быть непрерывной и систематической, Эпизодичность – противопоказана авторитету критика. Как писал еще Белинский в 1836 году в статье о «Московском наблюдателе», критика «у нас должна являться многоречивою, говорливою, повторяющею саму себя, толковитою» (II, 125), Это значит, что читателям настоятельно необходимо видеть критика из месяца в месяц, из журнала в журнал. Необходимо привыкнуть к его излюбленным идеям, темам, стилистическим оборотам, самому  его душевному складу и наклонностям – всему тому, что, по сегодняшней терминологии, составляет образ автора, то есть образ критика. Белинский не считал обидным для критика сравнение с «гувернером», упорно и терпеливо просвещающим общество. Именно на постоянстве деятельности и, так сказать, на суггестивности этих «уроков», а также их нерасторжимой слитности с образом автора базировался огромный авторитет критики Н. Полевого, Н. Надеждина, не говоря уже о Белинском и революционерах-шестидесятниках.

Критическая деятельность Некрасова охватывает тридцать с лишним лет – период немалый! Однако в продолжение этого времени он никогда (или почти никогда) не был тем, кого можно назвать систематическим, повседневным оценщиком литературы. В 40-е и в начале 50-х годов среднее количество его выступлений в год примерно равняется десяти. Надо еще учесть, что это в большинстве мелкие рецензии и заметки.

Самый интенсивный период критической деятельности Некрасова – двухлетие: 1855 – 1856 годы (фактически даже меньше одного года – с июля 1855 по апрель 1856). Но в это время более или менее регулярно, из номера в номер Некрасов публикует свои «Заметки о журналах», ведя на правах ведущего обозревателя «Современника» постоянный разговор с читателем. Именно к этому периоду относятся слова Чернышевского: «Вас узнают даже в мелких журнальных статьях…» Хотя едва ли число посвященных могло даже отдаленно сравняться с той массой публики, которая в это же время с восхищением читала первый поэтический сборник Некрасова. Со второй же половины 1856 года Некрасов почти совсем оставляет поприще критики, и все его последующие выступления носят в полном смысле эпизодический характер.

Не удивительно, что после смерти поэта, в конце 70-х годов, литературной науке пришлось заново открывать Некрасова-критика.

Первым, кто это сделал, был В. Горленко. В своей статье «Литературные дебюты Некрасова», охарактеризовав многие произведения поэта, исследователь коснулся и его критических статей, и в частности «Заметок о журналах». «Эти «Заметки»… обличают в поэте беспредельную любовь к литературе и удивительные художественное чутье и вкус, качества, отличавшие его редакторскую деятельность, В них поклонник поэта найдет много для себя интересного: там есть превосходные страницы о Пушкине, Гоголе, о графе Льве Толстом, только что появившемся тогда с своими несравненными «Севастопольскими рассказами», и в особенности много отзывов о поэтах, характеристик, в нескольких строках рисующих художественную индивидуальность каждого из них». Придя к выводу, что Некрасов – замечательное лицо в истории русской критики, исследователь писал, что его статьи и рецензии «не будут обойдены, если когда-нибудь, приступлено будет к изданию избранной прозы Некрасова» ⁵.

Предположение В. Горленко оправдалось, но – через семьдесят с лишним лет! Понадобилась большая текстологическая и литературоведческая работа, прежде чем удалось собрать в 1950 году в специальном (девятом) томе Полного собрания сочинений Некрасова его критическое наследие. С тех пор выявлены новые материалы, проведены новые исследования. Сегодняшние наши представления о Некрасове-критике- это результат работы многих ученых: М. Гина, А. Максимовича, М. Блинчевской, И. Твердохлебова и др.

2

Тем не менее голос Некрасова-критика еще недостаточно изучен, даже еще недостаточно отличен в хоре других голосов Голос же этот обладает своим неповторимым обаянием. Были такие ноты, которые удавались ему больше, чем другим, звучали у него чище и проникновеннее… Но вначале о том, что объединяет Некрасова с другими.

Некрасов-критик, несомненно, принадлежит к школе Белинского. Тот могучий поток новых идей и импульсов, который Аполлон Майков впоследствии удачно назвал «бурей Белинского» («Вдруг налетела буря Белинского…»), захватил и Некрасова-критика. Сам поэт достаточно полно рассказал об этом и в своих стихотворениях, посвященных Белинскому, и в незаконченном романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» – в известном описании предметного урока, который преподал начинающему поэту критик «Бука»: последний учил, «что поэт настоящей эпохи… должен быть человеком глубоко сочувствующим современности, что действительность должна быть почвою его поэзии…». Но школа Белинского не ограничивалась общегуманным, социально-содержательным воспитанием – она формировала в своих учениках определенное эстетическое мироощущение, определенный тип понимания искусства.

В рецензии 1847 года Некрасов, пытаясь понять, в чем главный недостаток одной повести, писал: «Недосозданность повести скрывается в случайности столкновения таких, а не других событий жизни… Миллион лиц, набросанных на полотно без необходимой между ними связи, не составит группы. Эта-то необходимость и составляет одну из тайн искусства, если художественное произведение понимать как нечто целое, органически развившееся из одной идеи. Как из яблочного зерна вырастает необходимо яблоня с ее сердцевидными листьями и яблоками, а не сосна с иглами и шишками, так и из задуманной идеи должны необходимо вырастать определенные лица и события» (IX, 188). В этих словах схвачен главный нерв отстаиваемого Белинским эстетического мироощущения, и не случайно в статьях последнего можно найти массу параллелей к приведенной цитате. Ну, например, в 1838 году Белинский писал: «Всякое произведение искусства только потому художественно, что создано по закону необходимости, что в нем нет ничего произвольного, что в нем ни одно слово, ни один звук, ни одна черта не может замениться другим словом, другим звуком, другою чертою» (II, 438).

С одной стороны, в приведенных суждениях ярко запечатлелся подход к произведению искусства в аспекте содержательного целого, когда любой его компонент – ситуация, характер, поступок, даже «слово» и «звук» – понимается как часть общего замысла. Но, с другой стороны, важен был и сам акцент на необходимости, реализуемой в художественном произведении и, соответственно, умопостигаемой в критике и литературной науке. В категориях общеевропейской эстетики это обозначалось законом характерности Гирта, энергично поддержанного Гегелем в его «Лекциях по эстетике»: «…Этот закон требует, чтобы каждая частность в способе выражения служила более определенному выражению его содержания и составляла необходимое звено в выражении этого содержания» ⁶. Переклички, конечно, знаменательные: авторитетнейшие направления европейской эстетической мысли работали в это время над тем, чтобы построить стройную философскую систему искусствознания. У нас такое направление было представлено замечательной плеядой мыслителей, по крайней мере начиная с Д. Веневитинова, усилия которых в критике Белинского нашли свое завершение и развитие.

Этот результат, мы видим, повлиял и на эстетическое кредо Некрасова. Но тут начинаются некоторые на первый взгляд не очень приметные отклонения.

Белинский, по его собственным словам, говорил Некрасову: «Вы писывали превосходные рецензии в таком роде, в котором я писать не могу и не умею» (XII, 344). Можно подумать, что отличие некрасовской критики, ее «род» Белинский видит только в ее внешней манере – в журнальной и фельетонной свободе и легкости. Но это не так. В том же письме к Тургеневу, откуда взята эта цитата, Белинский заметил, что Некрасов «никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер», то есть на манер Тургенева и самого Белинского. Качество, непосредственно определившее «род» некрасовской критики.

Возьмем его статью 1847 года, посвященную разбору нескольких поэм. Давно отмечено сходство двух выступлений против романтизма: Некрасова – в этой статье и Белинского – во «Взгляде на русскую литературу 1847 года» (в связи с характеристикой им «Обыкновенной истории»)! И действительно: с красноречием, додтойным Белинского, передает Некрасов повадки и странности некогда многочисленного племени «идеальных юношей», их надуманные страдания, неглубокие чувства и увенчивает свое описание блестящей классификацией различных типов романтиков. Одни на всю жизнь остаются «в утешительном убеждении, что они не поняты», и, коснея год от года, превращаются в ожесточенных гонителей всего нового; из других романтиков выходят со временем люди вполне деловые и даже «тончайшие плуты»; наконец, третьи сменяют высокие мечты юности на помещичий халат, скуку, прозу и лень деревенской жизни. Но интересно, что во всей этой детально разработанной «типологии» романтиков нет того образа, который у Белинского спрятан за кулисами, – нет, так сказать, положительного романтика. Белинский жестоко дразнил «романтических зверьков», но он видел за ними и настоящих людей, которые прошли, должны были пройти через недолгую, но необходимую стадию романтизма. «Кто в молодости не мечтал, не предавался обманам, не гонялся за призраками, и кто не разочаровывался в них… Но здоровым натурам полезна эта практическая логика жизни и опыта: они от нее развиваются и мужают нравственно, романтики гибнут от нее…» (X, 341).

У Белинского в неприятии романтика Адуева-младшего нет никакой абсолютизации: Адуев смешон, пошл, но только потому, что несовременен. Он искусственно задержался на одном «моменте» развития, не пройти через который нельзя, но ограничиться которым – противоестественно. Для Некрасова «идеальный юноша» плох, так сказать, изначально. Романтизм – род духовного недуга, и его плоды достойны паноптикума. «…Наша цель, – говорит Некрасов, – была сохранить для потомства с каждым годом забывающиеся черты покойных русских поэтов» (IX, 172). Обратите внимание: не раскрыть духовную драму «поэта» (что в данном случае – синоним романтика), хотя бы заключительную ее фазу, а «сохранить для потомства», зафиксировать интересующую наблюдателя особь, подобно тому как сохраняют растение в гербарии или насекомое в энтомологической коллекции.

У Белинского двуединая концепция современного романтизма опрокинута в историю. Романтический момент, считал он, был пережит не только им лично, людьми его поколения, но и русской литературой в целом (творчество Жуковского), литературой европейской (поэзия трубадуров, миннезингеров и т. д.), мировой историей (средние века). Возникает единая движущаяся панорама. В свою очередь диалектичность Белинского выражает общий тип мировосприятия философской критики, осваивавшей феноменологию искусства и общества и учившейся различать в их современной стадии «снятое» прошлое.

Для Некрасова 40-х годов проблема романтизма как будто бы проще. Он подходит к нему со стороны, с мощным зарядом отрицания, как к чему-то чуждому и архаичному. Он романтиков не описывает, а сечет. Связь сегодняшнего дня литературы со вчерашним для Некрасова-критика не так явна, как для людей предшествующего поколения. В этом отношении Некрасов – вполне сын своего времени: более трезвых и положительных 40-х годов. Для Валериана Майкова, например, почти ровесника Некрасова, романтизм – синоним мистицизма. Некрасов как будто бы идет еще дальше: для него романтизм чуть ли не синоним своекорыстия, нечистых помыслов. Одна из его статей даже строится на намеренном и, надо сказать, виртуозном обыгрывании заглавия рецензируемой повести, на сближении двух его частей: «Человек с высшим взглядом, или Как выйти в люди». Некрасов доказывает, что «высший взгляд», считавшийся некогда признаком идеального, философски мыслящего юноши, оборачивается тривиальной идеей обогащения, женитьбой по расчету, беззастенчивым карьеризмом, угодничеством перед силой и властью. Некрасов делит с молодым поколением литераторов стремление к разумной положительности, трезвости и деятельности.

Однако есть в некрасовской позиции нечто такое, что побуждает к осторожности и что мешает всегда и во всем верить ему на слово. Белинский писал о другом критике (Н. Надеждине): в его выходках против романтизма «можно было заметить, что противник романтизма понимал романтизм лучше его защитников и был… не совсем искренним врагом романтизма» (V, 213). Ситуация повторилась: вправе ли мы утверждать исконную чуждость романтизму автора недавней книжки «Мечты и звуки», этой квазиромантической энциклопедии некогда модных, расхожих образов? Поэта, воспевавшего и рок, и чужбину, и свод небес, подобный опрокинутой урне, и «тоски крушительное семя», и «чашу радостей», из которой довелось отхлебнуть ему не нектар, но «лишь пену», а вместе с нею принять в себя все недуги современного поколения:

Узнали мы тоску, страданья,

Мятеж страстей, волненье дум,

Узнали дружбу – без участья,

Привет и ласку – без любви.

Узнали то, что в мире счастья

Не уловить, как ни лови…

Ситуация, мы сказали, повторилась – но с опозданием на десятилетие. Некрасов явился с «мечтами и звуками» на пороге новой эпохи, аналитических и «дельных» 40-х годов – оттого и отрезвление было мучительнее и горше. Оно не лишало поэта внутреннего родства с романтизмом, но заставляло загонять «романтический комплекс» в глубь души, стыдясь его, как дурной болезни или неуместных – по возрасту и положению – проявлений детской восторженности.

Отсюда и другое направление критической деятельности Некрасова, сближающее его с молодыми, положительно настроенными литераторами 40-х годов.

Одно из первых выступлений Некрасова – яркая и убежденная защита Поль де Кока. «Журналы наши прокричали Поль де Кока безнравственным, тривиальным, грязным…» Между тем это совсем не так: «Покажите нам хоть один роман Поль де Кока, в основании которого лежала бы мысль безнравственная? Вы не найдете такого» (IX, 52 – 53).

Апология Поль де Кока имеет свою предысторию. Среди журналов, «прокричавших» его безнравственным, были не только «Библиотека для чтения», но и «Телескоп», причем скрытой или открытой подоплекой почти всех суждений служит Гоголь. О. Сенковский, уподобляя Гоголя Поль де Коку, упрекал последнего в том, что предметы изображения у него «грязны и взяты из дурного общества». Надеждин, оспаривая сходство двух писателей, писал, что Поль де Кок – «пустой наглый болтун». Один критик снижал Гоголя, другой его возвышал, но Поль де Коку доставалось от обоих.

Двойственным было отношение к Поль де Коку Белинского. Критик писал, что огромный успех романиста – это уже показатель достоинства, что он не гоняется за вымученными страстями, не выдумывает добродетельных героев, что по этой причине он «выше всех представителей и идеальной и неистовой школы», но его откровенность нарушает всякую меру и доходит до цинизма.

Некрасов в целом воспринял и поддержал эту характеристику, но в последнем ее пункте – о недостатках Поль де Кока – наметилось его расхождение с Белинским. Некрасов отказывается упрекать Поль де Кока «в излишней свободе веселости, в шутках слишком вольных», полагая, что не может быть безнравственным писатель, который смеется над людскими пороками «оригинально, колко, бесчеловечно, резко» (IX, 52, 53).

Понять некрасовскую реабилитацию «цинизма» Поль де Кока поможет нам один более поздний эпизод. В 1868 году Лев Толстой говорил Е. Скайлеру «Во французской литературе я ценю выше всего романы Александра Дюма и Поль де Кока… Не говорите мне ничего о той бессмыслице, что Поль де Кок безнравственен… Что бы он ни говорил в своих сочинениях и вопреки его маленьким вольным шуткам – направление его совершенно нравственное» ⁷. Остановившись на этих суждениях, Б. Эйхенбаум показал их тесную связь с собственными творческими устремлениями Л. Толстого, с его тяготением к более глубокой, обнаженной, резкой правде, особенно в сфере семейной и интимной жизни, взаимоотношения полов. «Именно в его (Поль де Кока. – Ю. М.) романах герои не столько говорят о своих поэтических чувствах и не столько ходят около прудов или кустов, сколько посещают гризеток, ухаживают за чужими женами, обманывают мужей и т. д.» ## Б. М.Эйхенбаум, Толстой и Поль де Кок. – В кн.:

1. А. Я.Панаева(Головачева), Воспоминания, М., 1948, с. 108.[↩]
2. В. Г.Белинский, Полн. собр. соч., – т. 12, М., 1956, с. 456 (В дальнейшем том и страница этого издания указываются в тексте.)[↩]
3. Н. Г.Чернышевский, Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. XIV, М., 1949, с. 328, 325.[↩]
4. Н. А.Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, 1950, с. 360, (В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.)[↩]
5. »Отечественные записки», 1878, N 12 отд. II, с. 165. [↩]
6. Гегель, Лекции по эстетике, т. 2, М., 1938, с 19.[↩]
7. «Русская старина», 1890, N 9, с. 647.[↩]