Критерий историзма и литературная реальность

А. С. Зуева, Поэтика удмуртского романа, Ижевск, 1984. 192 с.

Споры и суждения о жанре романа не умолкают в критике уже которое десятилетие. Вопрос этот включает в себя не только особенности внутрижанровой специфики, но и такие общетеоретические проблемы, как литература и действительность, типология литературного развития, стадиальность художественного мышления, формы художественного сознания, соотношение романа и эпоса – проблемы, для исследования которых во многом показательна художественная практика молодых литератур народов СССР. Роман здесь возникает как следствие внутренней потребности литературы осмыслить в крупном эпическом жанре кардинальный перелом в судьбе народа – переход от патриархального состояния к новой жизни. Это во многом определяет и подход к анализу жанра: он рассматривается, как правило, с точки зрения темы, сюжета, героя, конфликта в его непосредственной связи с этапами исторической жизни народа.

Книга А. Зуевой – это, пожалуй, первая попытка ввести исследование удмуртского романа в русло художественных закономерностей его развития, проанализировать его опыт в аспекте категорий исторической поэтики.

В. центре внимания здесь – проблема автора и его взаимоотношений с героем, что позволяет литературоведу проследить взаимодействие разных пластов художественного сознания, характерное для структуры младописьменного романа. Автор рассматривается А. Зуевой не просто как носитель оценки изображаемого, но как явление смысловой и художественной целостности романа, его идейно-эстетическая концепция. Тип авторского сознания определяет поэтику произведения и реализуется в субъектно-повествовательном и сюжетно-композиционном строе. А. Зуева прослеживает эволюцию способов и средств образного освоения мира, преемственность в развитии жанровых форм, исследует специфику художественной речи в романе, ставит вопрос о типологии жанра и особенностях романного мышления в молодых национальных литературах.

Все это позволяет ей по-новому взглянуть на многие проблемы жанрово-стилевого развития удмуртской литературы. Зарождение в ней романа она связывает с формированием личностного сознания, обособляющегося из стихии сознания коллективного. Анализируя романы К. Митрея «Тяжкое иго» (1929), М. Коновалова «Гаян» (1936), М. Петрова «Старый Мултан» (1954), автор рецензируемой книги показывает, как поиск новой образности, новых тем и форм идет в них по мере ослабления интереса повествователя к эпическому преданию и фольклорным эпическим формулам. Подчеркивая социальную обусловленность личности автора, исследователь рассматривает разные грани авторского сознания, воплощенного в типе повествования, – сознания, взращенного на фольклорной основе, и сознания, свойственного личности нового времени.

Для анализа поэтики жанра чрезвычайно важна разработка проблем типологии. Поэтика удмуртского романа прослеживается в книге в его генетической близости с эпическими жанрами ряда национальных литератур и прежде всего с финно-угорским романом Поволжья и Приуралья. Вслед за мордовским и удмуртским литературоведами Н. Черапкиным и В. Ванюшевым, рассмотревшими литературы марийского, мордовского, чувашского и удмуртского народов как идейно-эстетическое единство, а также вслед за коми исследователями Г. Беляевым и И.Ванеевой, обосновывающими мысль о включении в систему литератур Поволжского региона коми и коми-пермяцкой литератур, А. Зуева объясняет общие черты этих романов общностью исторических судеб народов, близостью языка, родством фольклорных и литературных традиций – глубинными генетическими связями, уходящими корнями в финно-угорскую общность. Таков, например, сюжетный мотив единоборства человека с медведем, встречающийся в целом ряде произведений финно-угорских литератур и выделяемый А. Зуевой в качестве типологической сюжетной структуры. Эпизод поединка героя с медведем в удмуртских романах «Тяжкое иго» К. Митрея, «Алая лента» В. Юхнина, в повести коми-пермяка В. Баталова «Шатун» еще ориентирован на фольклорный сюжет, характерный для общепермской этнической общности, антропоморфизм которого выражал глубокие связи древних лесных людей с окружающим их миром. Первые финно-угорские романы во многом еще фольклористичны, следы тотемизма, анимизма в повествовании отражают народное миропонимание, древнейшие его пласты. Сознание героев, ощущающих себя частью природы, опирается на языческие верования. В романах К. Митрея, В. Юхнина, В. Баталова часто используются типичные для пермского художественного стиля «звериные метафоры», герои ведут диалог с лесом, солнцем как с живыми существами.

Активный контакт романа с фольклорной эпической первоосновой – явление, характерное для молодых национальных литератур. Анализируя типологию героя и сюжета, А. Зуева отмечает, что гражданский и социальный рост героя в удмуртском романе проходит в коллизиях, во многом напоминающих испытание эпического героя. Осмысление романного героя не как индивидуальности, а как носителя черт, присущих народному эпическому герою, фольклорная идеализация как тип художественного обобщения становятся, по мнению автора, устойчивой чертой поэтики младописьменного романа. Устанавливая сходство и различие романной структуры с фольклорным эпосом на примере романа М. Коновалова «Гаян» (1936), А. Зуева стремится доказать, что это произведение по_:своему типу восходит к фольклорному, сказочному сюжету: «Гаян, как любой сказочный герой, проходит через серию приключений и испытаний, побеждает всех противников и добывает себе волшебных помощников…

Предварительные испытания героя завершаются третьим испытанием, успешный исход которого обеспечил Гаяну третьего волшебного помощника. Однажды в лесу встретились ему двое беглых из Казанской тюрьмы, один из которых оказался Пугачевым… Содействие волшебного помощника в лице Пугачева в большей степени мотивируется на уровне историко-реального материала при значительном ослаблении фольклорных канонов…

«Царь» восставших, узнав в Гаяне своего спасителя, встречает его как победителя – начинается сказочное одаривание героя. Царь приказал ему взять себе коня на выбор, а Чика Зарубин подарил ему шашку, отнятую им у самого Траубенберга… Окончательное превращение Гаяна в казака завершается сценой переодевания… и пиршественной сценой… Сцену пира можно расшифровать как фольклорный мотив финального пира (в сказках посвятительный обряд заканчивается за столом), а также как достоверную сцену из быта пугачевской вольницы…» (стр. 50, 51, 53).

Как видим, налицо вся проблематика М. Бахтина и пррблематика Б. Кормана, примененные к удмуртскому роману, который включает в себя элементы фольклорно-мифологического сознания. Однако Д. Зуева, на мой взгляд, не учитывает один весьма существенный момент: она рассматривает роман М. Коновалова как жанр уже определившейся национальной литературы, причем примененная ею методология анализа произведений как раз и показывает, что удмуртская литература совершила тогда лишь первые шаги в национальных повествовательных жанрах.

Это типичная ошибка для многих работ, написанных в республиках. Литература формирующаяся рассматривается как уже определившаяся. Происходит забегание вперед в оценке достижений, поспешное утверждение на позициях, которые еще художественно не завоеваны. В итоге особенности первых, трудных, а порой – и малоинтересных шагов канонизируются в качестве особенностей национального облика данной литературы.

Книга А. Зуевой в какой-то мере прокладывает новые пути в теоретическом осмыслении развития молодой литературы, но одновременно она красноречиво показывает, насколько важен реальный историзм в подходе к проблемам литературного развития. Когда мы говорим о созвездии семидесяти восьми литератур, мы невольно и из самых благих побуждений «подравниваем» их художественно-эстетическую развитость, упрощаем сложности формирования их художественного опыта. Сегодня становится все более ясным: многие основатели молодых литератур были лишь первопроходцами. Об этом справедливо сказал удмуртский критик А. Шкляев: «Кедр Митрей, М. Коновалов, Г. Медведев, М. Петров, М. Лямин – каждый из них на той или иной стадии развития прозы был почти единственным ее представителем. И поскольку каждый из этих писателей как бы представлял в свое время всю удмуртскую прозу, критики и читатели вольно или невольно относили к ним всю совокупность требований, которые можно предъявить к литературе в целом». И далее: «Большей своей частью наша проза только сейчас делает переход от того этапа своего развития, когда она училась изображать социальное лицо героев, к тому новому, когда надо учиться глубоко индивидуализировать социальный тип» ¹. А переходные этапы, как известно, очень трудны и сопровождаются порой большими издержками. Роман во многих молодых литературах народов СССР является, по сути, еще жанром переходным от эпоса к роману, и в этом – один из парадоксов его развития.

Многие этапные с точки зрения движения жанра и развития национальной темы явления удмуртского романа, равно как и романа других молодых литератур, связаны с воссозданием узловых моментов истории народа. И вместе с тем историко-революционная проза еще во многом тяготеет к описательности, к охвату действительности вширь. Завоевания удмуртской прозы связаны с развитием в ней психологизма, с поисками индивидуального начала в характере. Романы Г. Медведева «Лозинское поле» (1932 – 1936), Т. Архипова «У реки Лудзинки» (1949 – 1958), С. Самсонова «Голуби с пути не сбиваются» (1980), Г. Перевощикова «Поклонись земле» (1977 – 1981), Г. Красильникова «Начало пути» (1965) и др. – это уже попытки исследовать характер как социально-психологическое явление, фиксирующее момент исторического и национального самосознания. И все же расценивать стремление к многоплановости, к более сложным типам конфликта и способам разрешения нравственных коллизий, отказ от однозначной оценочной авторской позиции – расценивать все это как полифонизм и даже диалогичность в художественной системе романа, как это сделано в книге А. Зуевой, – это явные терминологические натяжки, идущие от механического сопоставления разностадиальных, неоднородных по своей эстетической природе и историко-культурной традиции художественных явлений.

Для литературоведения наших дней характерен повышенный интерес к теоретическому осмыслению литературного развития, и в этом плане работа А. Зуевой – плодотворная попытка уйти от описательности, стремление раскрыть внутреннюю динамику художественного развития жанра и закономерности формирования его структуры. Но в анализе эволюции повествовательных форм удмуртской прозы у автора постоянно происходит своего рода укрупнение литературных фактов, не оправданное исторически и художественно.

В особенности это касается оценки дореволюционного периода становления удмуртской литературы. Здесь много неопределенного, неубедительного, просто неисторичного. Так, определяя национальные истоки литературного развития, А. Зуева считает формами национальной повествовательной прозы этнографические очерки о вотяках Г. Потанина, Г. Верещагина и др. Непонятно при этом, почему творчество русского ученого Г. Потанина становится фактом национальной удмуртской литературы. Иное дело – творчество Г. Верещагина, первого удмуртского ученого, фольклориста и этнографа. Но и здесь многое из того, что касается социально-эстетической структуры наследия, представляется спорным.

Прежде всего возникает вопрос: можно ли этнографию считать явлением эстетического мышления и началом зарождения литературной традиции? Становление литературы связывается в таком случае не с художественным, а с научным познанием. Но накопление реальных фактов еще не есть развитие реализма, который может существовать, кстати, и в условных формах. Реализм – качественный скачок в развитии художественного освоения мира. Здесь же этнография подверстывается под реализм и получается, что каждая зарождающаяся литература, накопившая знание реальности, приобщилась тем самым к реализму. Автор делает вывод: «Уже на первоначальном дореволюционном этапе удмуртская литература вплотную подошла к созданию произведения крупного жанра, разработала идеи гуманизма и демократизма, заложила основы реалистического повествования» (стр. 10). Дореволюционный этап в свою очередь подразделяется на периоды – начальный (творчество этнографа Г. Верещагина) и следующий: «Первая русская революция дала мощный толчок развитию классового и национального сознания, стимулировала поиски реалистического искусства, стала началом нового периода в удмуртской литературе» (стр. 8). Этот «новый период» составляет начавший выходить «Календарь на вотском языке», в котором печатались популярные статьи-наставления по домоводству, гигиене, медицине, агрономии, зоотехнике и первые литературные опыты в жанре притчи, назидательные рассказы, написанные для учебников и хрестоматий. Все это вместе взятое, и деятельность фольклористов-собирателей, и составление грамматик на родном языке, – лишь необходимый общекультурный фон, подспорье и условия для возникновения литературы, но литературное развитие есть накопление художественных ценностей и художественных открытий. Считать это началом литературной традиции – значит невольно снижать уровень требований художественности, необходимый для развития искусства слова.

Весь дореволюционный этап существования удмуртской словесности расценивается как просветительский: «главный идейный пафос календарей – просветительский» (стр. 9). Понятие просветительства вообще становится чрезвычайно расплывчатым и неопределенным, когда речь заходит об оценке культурного наследия молодых национальных литератур. Существующие в любых формах (даже вне национальной языковой стихии, как, например, первая удмуртская повесть «Дитя больного века» К. Митрея, написанная на русском языке) и на любых уровнях, литературы, имевшие до революции основы письменности, сплошь оцениваются как просветительские. Такое вполне конкретное идеологическое понятие, как просветительство, то есть течение, видящее в распространении знаний, науки и просвещения единственное средство экономического, правового и социального развития общества, приравнивается к культурной деятельности первых представителей национальной интеллигенции, которые составляли буквари, распространяли образование среди своего народа и т. д. Эта тенденция, характерная для очень многих работ, особенно выходящих в республиках, отчетливо присутствует у А. Зуевой. Литературы удмуртская, коми, чувашская, марийская определяются как «прошедшие просветительский этап развития» (стр. 14).

Работа А. Зуевой интересна по замыслу и перспективна по направлению исследования. Проблема автора, взятая ею в качестве опорного момента анализа, представляет, на наш взгляд, один из наиболее плодотворных и перспективных путей изучения жанровой специфики молодых литератур, ибо становление этих литератур, их художественная зрелость связаны с формированием в них развитой авторской индивидуальности. Новый тип писателя, сменяющий фольклорно-эпического повествователя, обусловливает особенности жанровой динамики, эволюцию форм художественного мышления. Интерес исследователя к проблеме формирования и развития художественно-эстетической структуры жанра представляет собой качественно новый для удмуртского литературоведения уровень анализа, начало большой последующей работы. В решении этих задач, требующих масштабности исторической перспективы в оценке явлений национально-художественного сознания и процессов национально-художественного развития, раскрываются дальнейшие горизонты удмуртского литературоведения. Этому служит и книга А. Зуевой.

1. А.Шкляев, Набирая высоту. – В сб.: «Современная удмуртская проза», Ижевск, 1981. с. 5, 7 – 8.[↩]