«Вечный Сизиф» французской поэзии
Т. В. Соколова, Философская поэзия А. де Виньи, Изд. ЛГУ, 1981. 176 с.
Поэтов французского романтизма на их родине традиционно делят на «великих», «больших», – и «малых». «Большие» пользовались громкой (тем более громкой, чем яростнее оспариваемой) славой при жизни, а после смерти их благоговейно чтили, досконально изучали, включали в школьные хрестоматий – и постепенно перемещали на книжных полках подальше. Куда именно, зависело от личных вкусов: либо на академический Олимп – за красоту слога и благородство страстей, либо в литературную преисподнюю – за прекраснодушие, высокопарность и чувствительность, не приличествующие наступившему суровому веку. «Малые» же романтики свои дни влачили в безвестности и нищете, кончали в отчаянии, но спустя столетие один за другим стали выплывать из забвения – уже в сане пророков и предтеч. Альфреду де Виньи выпала доля едва ли не самая печальная: причисленный вместе с Ламартином, Гюго, Мюссе к «великим», он разделял с ними охлаждение потомков, не снискав подобающего признания современников.
Так обстояло дело во Франции. У нас романтиков делили на разряды по другим принципам – но тоже не слишком благоприятно для Виньи. И если за последние двадцать лет его проза все-таки получила относительно широкий доступ к нашим читателям, то лирика Виньи остается нам почти незнакома.
Тут, пожалуй, причина не столько в самом Виньи, сколько в общем положении с поэтическим переводом, где «белых пятен» куда больше, чем в прозе, и где соотношение между фактом публикации по-русски и подлинным бытованием в нашей культуре куда сложнее (даже когда речь идет о такой хорошо нами освоенной иноязычной литературе, как французская: ведь в качестве стихотворца для нас и Гюго-то фигура скорее абстрактная).
Тем отраднее появление обстоятельной работы, посвященной лирике Виньи. Книга Т. Соколовой – плод вдумчивого, кропотливого труда, результат размышлений, основанных на многочисленных свидетельствах и документах, учитывающих разыскания предшественников-ученых, – от первых упоминаний о Виньи в печати до совсем недавно вошедших в научный обиход материалов. Анализ «философской поэзии» Виньи, почти исчерпывающейся его посмертным сборником «Судьбы», понимается в работе как своего рода эскиз интеллектуальной биографии поэта, каждое стихотворение сборника – как этап этой биографии. Тщательный разбор не подтверждает ставшего расхожим (после Сент-Бёва) представления о Виньи – затворнике в «башне из слоновой кости». Сами «вечные вопросы» – человек и бог, свобода и предопределение, цивилизация и природа, деспотия и демократия; поэзия и наука – являются у Виньи в их злободневно-насущных для тогдашней Франции обличьях и трактуются с непритворной болью и страстью. Не зря многие строки «Судеб» – чуть ли не дословное повторение и продолжение заметок из «Дневника Поэта», личных писем Виньи.
Среди названных Т. Соколовой мыслителей, с которыми Виньи перекликался и спорил, кем увлекался в молодости и к кому прибегал в зрелые годы, – Спиноза и Эпиктет, Шеллинг и Кант, Сен-Симон и Ламенне, Вико и Мишле… Одно это перечисление дает понятие о широте и прочности философских пристрастий Виньи. А сопоставление с различными философскими доктринами и с тем, как они преломлялись во французской духовной жизни первой половины XIX столетия, позволяет точнее, как бы изнутри ощутить суть воззрений поэта. Ряд имен, на которых детально останавливается Т. Соколова, к которым она обращается для обоснования своих доводов, не случаен. Их отбор определяется четко заявленным и достаточно последовательно проведенным авторским самоограничением в задачах и методах своего труда. Речь в книге идет о мыслительной эволюции Виньи как таковой и встраивается этот рассказ в контекст «фактов, которые касаются непосредственно Виньи» (стр. 156), то есть событий и учений, впрямую попадавших в его поле зрения, влияний и связей, им самим по большей части признанных. При таком подходе заведомо, программно выносится за пределы работы «подключение» Виньи к более общим, объективно, «извне» различимым линиям преемственности, проходящим через него из прошлого в будущее, как в плане собственно истории идей, так и – тем более – в плане судеб французского стихотворчества.
Между тем потребность в таком «подключении» все-таки возникает. Взгляд «с расстояния» по существу дополняет, углубляет, а то и корректирует суждения, сложившиеся при взгляде «в упор», позволяет обнаружить иные зависимости и, следовательно, вернее обозначить местоположение писателя относительно его собратьев, а заодно и в его сочинениях заметить новые грани и свойства.
Применительно к Виньи и его философской поэзии нужда в подобной смене точки обзора вырастает из соображений, рождающихся в поддержку, а иногда и в противовес высказанному Т. Соколовой. Прежде всего из вопроса, что означает определение поэта как мыслителя. Философские раздумья у Виньи действительно не просто образуют подспудную основу и тайный смысл поэмы, не просто прорезают ее там и здесь вспышками афоризмов – это сам «сюжет» его лирики, ее raison d’être, автором к тому же вслух объявленный. Но при всей неординарной для лирического поэта склонности к отвлеченному умозрению, Виньи, конечно же, философом в собственном смысле слова не был и сколько-нибудь оригинальной и стройной философской системы не создал. Сопоставление его «на равных» со Спинозой, Кантом или Шопенгауэром (зачастую не в пользу последних) выглядит поэтому не слишком плодотворным и не всегда убедительным. Причина тут не столько в том, что Виньи «не дотянул» до уровня великих мыслителей (или в том, что сопоставление ведется Т. Соколовой иной раз не с помощью философских первоисточников, а на материале, полученном из вторых рук, с неизбежными при этом упрощениями и искажениями). Причина прежде всего в том, что мы здесь имеем дело с явлениями разнопорядковыми, с различными, если угодно, жанрами философствования.
По этому «жанровому» признаку Виньи скорее принадлежит другой традиции, во Франции укоренившейся давно и прочно. Это тот особый сплав «чистого», абстрактного умозрения с непосредственным, «житейским» осмыслением мира, который французы называют «моралистикой» и который во Франции представлен многими громкими именами – от Монтеня и Паскаля до Сартра и Камю, с равным основанием присутствующими и в истории философии, и в истории литературы. Правомерность такой генеалогии для Виньи подтверждается и на содержательном срезе анализа. Приведенное у Т. Соколовой определение Виньи как «романтического Паскаля» метко (с необходимой как раз здесь оговоркой о разности масштабов) не только благодаря отдельным точкам соприкосновения. Точки эти иной раз нащупаны в работе, как в случае прямой переклички строк Виньи о величии человеческого духа, превозмогающего и враждебную мощь стихий, и собственное страдание, с паскалевской «мыслящей тростинкой». Иной раз о такой перекличке не говорится вовсе, как в случае с центральной для неортодоксально-религиозного мироощущения Виньи идеей «безмолвного неба», «молчанья божества»: если ее «крестными отцами» были названные в книге Жан Поль и Давид Штраус, то более далекий, но кровный ее предок – Паскаль с его «сокрытым богом».
Воспоминание о Паскале было бы уместно и в связи с темой «незаинтересованной морали» у Виньи: говорить о несогласии поэта с неким «христианским» принципом «вознаграждения за добродетель» неточно, единого христианского взгляда тут не существует. Эта проблема, тесно переплетенная с вопросом о предопределении и свободе воли – тем самым, по которому шли основные споры между друзьями Паскаля, янсенистами, и официальной католической церковью, – решалась в разных течениях христианства по-разному. При этом янсенистское ее решение, сближавшееся с этикой протестантства и в каком-то смысле предвосхищавшее кантовскую этику, нравственной позиции Виньи отнюдь не враждебно. Кстати сказать, янсенистская струйка, несмотря на «организационный» разгром янсенизма, никогда не иссякала до конца в культурной жизни Франции. А Виньи был связан с янсенизмом и «биографически» – его мать воспитывалась в янсенистском духе. Но как бы ни были существенны эти частные совпадения, гораздо важнее родство Виньи с Паскалем в самом складе жизнечувствия, в особом способе видения и переживания трагизма «удела человеческого».
Подобное умонастроение, XIX веку как раз не слишком свойственное, дало мощную вспышку во французской словесности уже нашего столетия, разумеется, изрядно преобразившись. Оно сказалось прежде всего у писателей экзистенциалистского толка. Круг замыкается: мы снова вышли к именам Камю и Сартра, хотя и с другой стороны. Очевидно, избежать их при выяснении интеллектуальной основы творчества Виньи непросто. Вовсе без них не обходится и Т. Соколова, несмотря на твердое свое заявление: «…Вопрос о Виньи как о предшественнике некоторых идей XX в., несомненно интересный, требует отдельного и специального изучения, и его рассмотрение не является целью данной работы…» (стр. 143 – 144). Но все-таки дважды она к этому вопросу обращается. Один раз для того, чтобы противопоставить Сизифа из стихотворения Виньи «Флейта» камюсовскому Сизифу. В четыре строчки, посвященные Сизифу, Виньи вместил самую суть своей морали упрямого – вопреки трезвому сознанию безнадежности – сопротивленчества. Мифологический Сизиф для Виньи – образ ключевой и исповедальный, как и для Камю сто лет спустя. Но между двумя одноименными персонажами мало общего, дает понять Т. Соколова, потому что: «Вечный Сизиф» Виньи… изнемогая под тяжестью ноши, не предается отчаянию и даже не произносит ни единого слова жалобы, а бесконечно повторяет свои усилия. Сизиф одинок, никто не облегчит его участи и не изменит предначертанной ему судьбы – бесконечного единоборства с силой, превосходящей его собственные физические возможности. Сизиф проявляет себя только в этой вечной борьбе. Таким образом, в восприятии мифа о Сизифе у Виньи доминирует идея борьбы, активного действия» (стр. 115 – 116). Выдержка длинная, зато это все, что сказано в книге в возражение догадке французских ученых о сходстве двух Сизифов. Но какого же из этих определений Сизифа-1840 нельзя отнести к Сизифу-1942? Разве что смысл последней фразы потребовал бы уточнения – впрочем, оно требуется и применительно к стихам Виньи.
А другой раз имена Сартра, Камю и Кафки появляются в самом начале работы – для того, чтобы оградить Виньи от подозрений в опасном родстве с этими «модернистами». Без сомнения, мысль о таком родстве, при всей ее очевидности, вовсе не бесспорна и не обязательна для исследователя. Но если пытаться ее опровергнуть, то лучше бы с той же предметностью и основательностью, с какой разбираются, скажем, связи лирики Виньи с идеями Лапласа или Токвиля. Между тем исследователь прилагает немалые усилия к тому, чтобы снять с Виньи порочащую этикетку «реакционный романтик», но с готовностью принимает и тем поддерживает сложившиеся в смежной области штампы, закрепляя на иных литературных именах не менее «грозную» этикетку «модернист». В структуре книги Т. Соколовой это тема побочная. И можно было бы на ней и не задерживаться, если бы не приходилось у нас так часто ветречаться с подобной подменой содержательного анализа распределением писателей по мало что объясняющим рубрикам.
Но вернемся к Виньи и его стихам. «Философская поэзия» – это, во-первых, философские воззрения поэта, как они изложены в его стихах. Но между философией и лирикой есть и другой тип связи, другой способ взаимопроникновения. Лирика являет собой знамение определенного мировосприятия не только благодаря умозрительным идеям, в ней высказанным, а самим своим ладом и обликом, самим строением стиховой ткани. Идеи, декларированные в стихе, и идеи, им воплощенные, суть вещи вовсе не тождественные. Предрекая одиночество гордым, возвышенным душам, усматривая в поэзии венец, «жемчужину» человеческой деятельности, Виньи остается в согласии с романтическим веком. И не только с романтическим: сознание своего священного изгойства, проклятого избранничества – общая для большинства течений в постромантической французской поэзии предпосылка, так или иначе разделяемая и Бодлером, и «Парнасом», и символистами. Но это лишь исходная точка для движения мысли, так сказать, оценка положения; выводы из нее проистекали разные. Итог исканий Виньи, его «религия чести» – стоической власти над самим собой, мужественной сдержанности, забвения собственных сердечных порывов и невзгод во имя внеличных принципов и целей – предписывала и его стиху строгую собранность, четкость строфики, ритма и рифмы; отдавала воображение в опеку разуму; повествованию и размышлению предоставляла больше простора, чем стонам боли, лепету грез и возгласам гнева. А это все идет уже наперекор романтическому культу необузданных страстей, пылких излияний и вдохновенного наития. (Разумеется, такое представление о романтизме схематично и упрощено краткости и наглядности ради; Т. Соколова, без сомнения, правомерно задумывается над возможностью более сложных отношений «романтического миропонимания и творчества с рационалистической мыслью» (стр. 155) – во Франции особенно.)
Зрелая лирика Виньи образует черточку в том пунктире, что тянется от XVIII века к «Парнасу», Леконту де Лилю прежде всего, и в разгар романтизма и внутри него не дает прерваться иной, неромантической традиции. Поэзию такого толка уличали во многих грехах – в холодности, в сухой рассудочности, риторичности, короче – в непоэтичности. Упреки не лишены оснований. Во всяком случае, в открытых ли битвах или в подразумеваемых противостояниях со своими антиподами за полтора века – сначала с романтиками, затем с Рембо, Малларме, символистами, наконец, сюрреалистами и их потомками в новейшей поэзии – наследники этой традиции неизменно оставались и в меньшинстве, и в проигрыше. Королевская дорога французской лирики вела в другую сторону. Здесь, может быть, и таится разгадка несчастливого парадокса поэтической судьбы Виньи: на роль «вечного Сизифа» в литературе он был предназначен самой природой своего дара. И все же потребность в ясности, дисциплине ума, в мере и стройности, очевидно, слишком глубоко заложена во французской душе, чтобы когда-либо вытравиться окончательно из французской словесности.
Литература XIX века напрасно кажется нам иногда изученной, исхоженной вдоль и поперек. Многое еще не осмыслено, а порой и попросту неизвестно. «Случай Виньи» – тому пример. Серьезная и нужная работа Т. Соколовой – немалая лепта в погашении долга нашей науки перед французской лирикой прошлого столетия. Но одной ею долга не покрыть.