№10, 1965/Советское наследие

«Вечный двигатель» или «вопрос о жизни»?

К статье Л. Аннинского о рассказе можно отнестись по-разному.

Можно забыть о рассказе – заняться самим Л. Аннинским, так сказать, как мыслителем и вступить с ним в спор о «мериле» и «смысле бытия», демонстрируя поверхностность философской эрудиции оппонента с помощью ссылок на Малую Советскую Энциклопедию. Результаты такого прочтения статьи налицо: в рассуждениях Л. Аннинского обнаружены «обрывки старых философских теорий», фигура же мыслителя очерчена и того ярче – тут уже не «обрывки», тут вся полнота определения: субъективный идеалист, «христианский проповедник с венчиком вокруг головы» (Ф. Левин).

В общем, как выразился бы О’Генри, «из окна вполне приличного (reputable) дома» выглянуло вдруг «лицо злодея».

Не думаю, однако, чтобы теоретическая полемика, пестрящая столь исчерпывающими – и некогда не столь отдаленными от практических рекомендаций – выводами, могла в наши дни заинтриговать читателя. Тем более что опасаться за «приличную» репутацию Л. Аннинского у нас, по моему глубокому убеждению, нет никаких оснований. Что, в самом деле, криминального в таком, например, его высказывании, весьма характерном для «чисто философских» абзацев статьи: «Главное-жажда взвесить человеческое существование как самостоятельную, ни с чем не сравнимую ценность, как цель, как точку отсчета всего в нашем мире»? Как целое это утверждение просто не состоялось: «взвесить» нечто «ни с чем не сравнимое» невозможно; одно из двух – либо не взвешивай, либо сравнивай, уславливайся о мере веса. Так что пониманию, собственно, поддаются лишь как бы отдельные фрагменты цитированной фразы, скажем, та мысль, что человек есть «точка отсчета всего в нашем мире». Но здесь-то как раз мудрено найти оправдание рефлекторной нервозности Ф. Левина. Не ясно ли, что Л. Аннинский напоминает о том же, о чем говорится в Программе КПСС: «Все во имя человека, для блага человека», – и, право, только педантическая придирчивость способна усмотреть в его словах попытку солипсистской интерпретации основного гносеологического вопроса философии. С равным успехом можно и великого нашего гуманиста М. Горького упрекать в том, что, провозгласив: «Человек – это звучит гордо!»- он не прибег к более «точной» формулировке: «Человек как совокупность общественных отношений звучит гордо, хотя материя первична, а человеческое сознание – вторично».

Уверен, впрочем, что сам Л. Аннинский, устояв перед искушением принять из рук Ф. Левина «венчик» христианского мученика (хотя велик соблазн!), с куда большей убедительностью опровергнет оппонентов в этом щекотливом пункте и, как признанный мастер полемического диалога, не преминет при случае лишний раз подтвердить полную надежность своего мировоззренческого кредо. Не стану поэтому отбивать у него «кусок хлеба».

Словом, перспектива разговора на тему: Л. Аннинский как философ, – не представляется мне увлекательной.

Другое дело рассказ, о котором пишет Л. Аннинский-критик.

«Чудаки» и впрямь бродят по страницам «малой нашей прозы», – это верное наблюдение.

Правда, Л. Аннинский склонен трактовать термин «чудак» весьма расширительно (что отчасти уже отмечено В. Соколовым). •»Чудаки» – все, кроме «нечудаков». А «нечудак», по логике статьи Л. Аннинского, есть индивидуум средних лет, горожанин, скорей всего служащий, он до гроба верен избранному месту жительства, вряд ли выезжает даже на дачу – вдруг «удивится» какому-нибудь одуванчику! – и нацело растворен в своей «функциональной роли», между прочим, неизменной: «нечудак» не только мыслит исключительно «функционально» (не о «функции» – что было бы «остранением»! – а как бы ею самой), ему еще, кроме того, положено мыслить и чувствовать сегодня точь-в-точь, как вчера, а завтра – как сегодня. Иначе, по Л. Аннинскому, перед нами – «чудак».

Но я говорю о чудаках в буквальном смысле, о чудаках, если можно так выразиться, натуральных. И в то же время – искусственных,

В том и суть. Ненормальность Роева из росляковского «Чистого сердца» чуть ли не документально подтверждена: «Из больницы бежал… Из обыкновенной, психиатрической». Но прав В. Соколов, усомнившийся в художественной обоснованности этой фактической справки. Десятки историй, подобных тем, которые Роев сообщает В. Рослякову («На своем участке я собрал урожай в шесть раз выше колхозного. Не захотели распространить опыт»), давно известны читателю, но авторское сознание настолько не способно совладать даже с примелькавшимся «отклонением» от предполагаемой «правильности» жизни, что вынуждено оформлять его по спасительному разряду объяснимых «чудачеств». «Свихнулся», «из больницы бежал» – это привычней, понятней, нежели халатное отношение к распространению передового агротехнического опыта. Правда, под занавес В. Росляков для приличия колеблется, у него «душа болит»: как-никак Роев – «чистое сердце». Но ведь если разобраться, «чистое сердце – это и инспектор, и Иван Яковлевич? Они же не свихнулись!» Приходим к тому же тезису – сам виноват. Мир вполне благополучен, размышления о «других конструктивных принципах» в современном турбостроении, а заодно» и о «принципах истинной человечности», принадлежат – «чудаку». Отсюда гармонический финал: Роев перестает чудить («Находит на него… Но теперь не так часто») и тут же получает премию от колхоза за разведение огородов1.

Под стать Роеву у В. Рослякова и Дикой у В. Аксенова, тот самый Дикой, чьею судьбой Павел Петрович Збайков поверяет свою собственную – «всю в огнях». По Л. Аннинскому, «разные судьбы разных людей» принципиально несопоставимы, потому и урок жизненного пути, допустим, Дикого «не может служить ответом на вопрос о судьбе Збайкова», «о правоте или неправоте тысяч людей», ее «повторяющих». В. Аксенов придерживается вроде бы иной точки зрения, и, признаться, одного этого «вроде бы» уже достаточно, чтобы вызвать интерес к рассказу, – так волнующа авторская заявка на тему. Но именно заявка – не больше, потому что реализуется она в точном соответствии с рекомендацией Л. Аннинского: «взвесь ни с чем не сравнимое», то есть не «взвешиваемое». «Взвешивания» и не происходит: судьба Збайкова последовательно строится как подчеркнуто характерная, действительно олицетворяющая судьбы тысяч людей, ведомых великой идеей; ну, а судьба Дикого? Она хитро смонтирована: отчасти ее «повторяют» люди как люди, отнюдь не «выделенные из обстоятельств» (ср.: Дикой:

  1. Л. Аннинский квалифицирует эту «сильную», по его мнению, концовку как «бесхитростное» росляковское «не знаю» в ответ на вопрос: «как примирить сказку (то есть «чудака». – С. Л.) с реальностью».[]

Цитировать

Ломинадзе, С. «Вечный двигатель» или «вопрос о жизни»? / С. Ломинадзе // Вопросы литературы. - 1965 - №10. - C. 59-68
Копировать