Проблемы развития литератур народов СССР
«Проблемы развития литератур народов СССР», «Наука» М. 1964, 423 стр.
«Проблема» применительно к области науки означает теоретический или практический вопрос, требующий разрешения. Та область литературного развития, о которой идет речь в новом сборнике авторского коллектива Института мировой литературы имени А. М. Горького, проблемами исключительно богата. Несмотря на то, что за последние примерно пять-шесть лет в изучении литератур народов СССР сделано очень и очень много, все же нерешенного, неисследованного в этой области еще и сейчас остается больше, чем изученного. Вот почему обещание «проблем» в новом сборнике ИМЛИ, которому принадлежит ведущая роль в изучении литератур народов СССР, заставляет с особым интересом раскрыть его страницы. И, надо сказать, поначалу сборник укрепляет эти надежды.
Статья З. Кедриной «Достояние человечества», открывающая книгу, написана горячо, увлеченно, проникнута стремлением сосредоточить внимание и писателей и критиков на нерешенных задачах. В статье убедительно демонстрируются преимущества, которыми вооружает писателя творческий метод социалистического реализма, и с заслуживающей поддержки прямотой вскрываются слабости писателей, не умеющих использовать, реализовать эти преимущества, попадающих в положение эпигонов и подражателей то Ремарку, то Сэлинджеру и… проигрывающих этим художникам в силе психологического и социального анализа, раскрытия жизненных противоречий.
Рассматривая проблему развития реализма (и реализма социалистического) как главную и основополагающую для всей мировой, в том числе и для многонациональной советской, литературы и анализируя произведение именно с этой точки зрения, З. Кедрина сосредоточивает внимание на задачах повышения мастерства, идейно-художественного уровня произведений: «Художественное мастерство – это прежде всего мастерство обобщения… способность увидеть, обобщить и нарисовать самое главное» (стр. 36). И это, конечно, верно. Именно с этой стороны надо подходить к осмыслению мастерства как противоядия той опасности (мелкотемья), о которой говорит З. Кедрина.
Проблема мастерства, высших критериев, борьба за качество произведений социалистического реализма могла и, очевидно, должна была стать одной из центральных в сборнике, если бы ее подхватили и конкретизировали в различных аспектах авторы последующих статей.
К сожалению, некоторые из авторов остались от нее в стороне, а некоторые вовсе забыли о ней. Это относится к статье В. Пискунова «Черты современного романа». В ней много интересных фактов, наблюдений, она, так сказать, богата информационной нагрузкой, но ее информация статична, картина, нарисованная автором, – это картина полного благополучия. В современном советском многонациональном романе, по мнению В. Пискунова, «более энергично и остро пульсирует мысль автора» (стр. 62), современный роман «характеризуется интенсивностью как интеллектуального начала, так и душевных переживаний» (66), «роман живо и подвижно откликается на актуальнейшие вопросы действительности», «вторгается в жизнь на главных направлениях» (72), «напряженно обдумывает жизнь страны и народа» (77), «ведет распашку глубинных пластов жизни» (96) и, наконец, «характеризуется исследовательски углубленным подходом к человеческому характеру» (стр. 102). Чего же еще желать! И в этой картине всеобщего благополучия и преуспевания тонут отдельные и к тому же очень вяло высказанные оговорки, а для постановки нерешенных проблем и вовсе не остается места.
Нам, например, кажется бесспорным, что социально-философский роман еще не получил у нас должного развития. Между тем В. Пискунов с достойной скорее удивления, чем поддержки, бодростью констатирует: в украинской литературе «идет процесс формирования и других стилей» (а не только «романтического мироощущения»); «философский роман «День отца Сойки» написал С. Тудор. Реалистической монументальностью подкупают исторические полотна И. Ле. Острый драматизм характерен для романов П. Панча… Рядом с ними трудится целый ряд прозаиков среднего и младшего поколения – В. Казаченко, Г. Тютюнник и другие…». Между тем о Г. Тютюннике нельзя; сказать «трудится рядом с ними», так как он умер за три года до появления рецензируемого сборника, а роман «День отца Сойки» и вовсе был написан двадцать пять лет тому назад, и после него ничего в жанре философского романа на Украине так и не появилось.
В. Пискунов сочувственно характеризует «лирико-романтическое течение украинской прозы», но он ни слова не сказал о тех излишествах (декламационность, выспренность), которые проявляются в очень многих ее произведениях, не говоря уже о таких чудовищных по безвкусице романах, как «Грозове свiгания» A. Маневича. На Украине это явление вызывает тревогу, и борьба за правдивость и ясную простоту стиля осознается как одна из важнейших проблем.
Серьезным недостатком статьи В. Пискунова является и то, что географическая карта многонационального советского романа как бы выкрашена в один цвет. Автор не замечает, что в некоторых литературах (например, в якутской) эмбриональный период развития романа слишком затянулся, что только сейчас появились признаки его завершения; в других (например, в бурятской) темы из дореволюционного прошлого, пожалуй, слишком долго оттесняли роман от современности; что и в литературах с богатыми традициями, – например, в украинской или татарской, – мелкотемье, бедность духовного содержания часто облачаются в непомерно раздутые, мнимо-«эпопейные» дилогии и трилогии (П. Автомонов и др.), а московские издательства усердно переводят и издают романы вроде «Голода» В. Кучера, оказывая плохую услугу и читателям, и самим авторам.
Кстати заметим, что увлечение «эпопейными» масштабами пережили и марийские прозаики. Задумав в «30-х годах свои романы как дилогии я трилогии, они так и не смогли их закончить. Осмыслить это явление применительно к современному этапу развития молодых литератур означало бы поставить на обсуждение еще одну важную проблему.
Гораздо более активно следовало подчеркнуть, как недостает нашей многонациональной литературе книг «широкого эпического размаха» (хотя толстых романов у нас появляется слишком много). Вспомним, что в нашей прозе до сих пор нет широкого эпического произведения о Великом Октябре, хотя мы и находимся накануне его 50-летия.
Отсутствие проблемного разговора «по большому счету» приводит к тому, что в итоге статья В. Пискунова тяготеет скорее к учебному пособию, чем к сборнику, в заглавии которого обещана проблемность. Недостает в ней и просто личного отношения автора к тем литературным произведениям, которые он характеризует.
В статьях Г. Апресяна, Л. Залесской и Н. Воробьевой, С. Хитаровой, З. Османовой, Г. Калита и Л. Арутюнова развитие советской литературы рассматривается в аспектах общетеоретических (статья Г. Апресяна «Национальное и интернациональное в советской литературе») и, так сказать, частных, национальных аспектах (например, статья Г. Калита «Проблемы романтизма и реализма в татарской поэзии начала двадцатых годов»). Главная внутренняя тема этих статей – традиции и новаторство в литературах народов СССР. З. Османова занимается ими в таджикской литературе, И. Ланкутис – в литовской, Г. Халит – в татарской. Их общий пафос, хорошо выраженный в статье С. Хитаровой, направлен против национальной замкнутости и ограниченности и в то же время против национального нигилизма, где бы они ни проявлялись – в художественной практике или в ее анализе литературоведами. Многонациональное единство и творческий метод социалистического реализма советской литературы рассматриваются как источники художественного многообразия и могучие стимулы новаторской переработки традиций национального искусства. Социалистический реализм, пишет С. Хитарова, «принимая разные стилевые выражения, соответствующие различным национальным традициям и творческим склонностям отдельных художников… новаторски перерабатывает изобразительные принципы прошлого искусства» (стр. 114). Так, например, в поэзии Ованеса Шираза «по-новому преломились традиции исаакяновской лирики», ожили в ней и «светлые, жизнеутверждающие бурные краски поэтов армянского ренессанса» и, наконец, «героико-эпические традиции армянского фольклора». Национально-изобразительные средства обрели в его творчестве новую жизнь, новое качество, в традиционных образах (образ матери) и печных темах (тема родины) раскрылись новые возможности. Заключая первую и лучшую часть статьи, С. Хитарова справедливо распространяет принципиальное значение своих наблюдений и выводов на другие литературы, а в художественных поисках Шираза 30-х годов находит «новаторское значение не только для армянской поэзии». Менее благоприятно впечатление от второй половины статьи. Здесь внутренняя энергия создается не столько постановкой проблем, сколько полемикой с противниками. И большинство противников выдуманы. Расхождения между позициями С. Хитаровой и В. Гусева слишком незначительны, да и есть ли они вообще?! Еще меньше расхождений у С. Хитаровой с Р. Бикмухаметовым. Она ставит ему в вину следующую формулировку: «Именно это взаимодействие создает наиболее благоприятные условия для развития каждой литературы как литературы национальной» (стр. 122), – и обвиняет его в игнорировании «развития интернациональной основы» наших литератур. Далее же она солидаризируется с мнением покойного А. Белецкого, что «чем больше они определялись как литературы советские, тем больше они росли и как литературы национальные». «Громадную роль в этой эволюции, – добавляет от себя С. Хитарова, – играл и играет все развивающийся процесс взаимодействия и взаимообогащения» (стр. 129).
Но ведь совершенно очевидно, что разница между двумя противопоставленными формулировками – преимущественно стилистическая. Да это и понятно. Нужна очень большая натяжка, чтобы зачислить Р. Бикмухаметова в число противников «интернациональной основы» советских литератур.
З. Османова в статье «Героико-романтическая традиция и современность» задалась целью раскрыть, как» эпопея Фирдоуси «Шахнаме» и эпические традиции персидо-таджикской литературы сказались в развитии, таджикской литературы в советскую эпоху. Анализ «Шахнаме» в статье сделай очень талантливо: он показывает, как много еще не «прочитано» и не осмыслено нами в классических произведениях Востока. Традиции, в особенности «высота нравственного идеала, достигнутая Фирдоуси», раскрыты и по-новому, и очень убедительно. К сожалению, вторая часть, задачи – преломление этих традиций в советской таджикской поэзии – много слабее: на последних четырех страницах (из тридцати двух) об этих традициях говорится весьма бегло, да и то преимущественно со стороны «отягощения» современной поэзии канонизацией традиций, – к жим возводятся и «приемы лобового, прямолинейного противопоставления хорошего – дурному, прошлого – настоящему, света – тьме и т. д..» (на ранних этапах становления литературы в республиках Средней Азии и Казахстана, где влияние героического эпоса было особенно сильным); и «статичность в обрисовке персонажей произведений тех писателей, над которыми тяготеют не потерявшие художественной прелести произведения тысячелетней давности» (стр. 307). Поэзия Мирзо Турсун-заде, где статичность как «способ организации сюжета» преодолевается, а вся дидактическая традиция эпоса «претерпевает изменения», выглядит -единичным примером в этом, анализе. Задачи и перспективы таджикской поэзии (а тем более всей таджикской литературы) З. Османова обходит молчанием. Отличная статья выглядит недописанной, не доведенной до конца.
Нельзя не пожалеть, что этот «композиционный» недостаток типичен для сборника, и чем интереснее статья по замыслу и наблюдениям, тем он заметнее (см., например, статьи Ю. Борева и Л. Арутюнова, о которых речь впереди).
Свободнее других от этих недостатков, пожалуй, только статья И. Ланкутиса, обращенная целиком к современности. И. Ланкутис отрицает недвижность, неизменность национального характера и прослеживает, как его Эволюция («с изменением исторических и социальных условий») отразилась в произведениях литовской литературы. Статья акцентирует внимание на конкретных слабостях, недостатках и задачах литовской прозы на современном этапе, острием аналитической мысли она направлена и к писателям и к критикам, у которых, говорит И. Ланкутис, все еще сказывается «инертность эстетической мысли, односторонний взгляд на старые традиции», что создает «атмосферу некоторой замкнутости», в которой, например, поиски Э. Межелайтиса и других поэтов-новаторов «не всегда встречают поддержку».
Многое в этой статье высказано слишком бегло, конспективно, и все же именно она наиболее близка тому пафосу и той проблематике, которые свойственны статье З. Кедриной.
Ту же роль могла бы играть и одна из лучших в сборнике статья Л. Арутюнова «Эволюция реализма в армянской литературе», если бы суждения автора о послеоктябрьском периоде развития армянской литературы и утверждении ее на позициях социалистического реализма опирались на такое же богатство наблюдений, которым отличаются страницы о литературе XIX века. Автор подходит к проблеме широко и интересно, проводя параллели с литературой мировой; очень четко определяет особенности влияния русской литературы на армянскую и делает в ряде случаев выводы, приложимые и к истории других литератур, – о закономерностях процесса развития реализма при всех различиях его национальных вариантов. Но на последних страницах статьи одно за другим внезапно возникают ответственные теоретические положения, не подтвержденные конкретными наблюдениями. Так, говоря о «литературе, национальной по форме, социалистической по содержанию», автор заявляет: «В первый период развития революции поэзия давала примеры разорванного и не синтезированного проявления этой формулы на практике» (стр. 338). Представляется очень заманчивой и плодотворной для научного исследования попытка показать историческое утверждение «гармонического равновесия» этой формулы. Но одного заявления здесь мало. Да и с формулы ли надо начинать?
Национальные рамки анализа художественного опыта раздвигаются еще шире в статье Г. Апресяна «Национальное и интернациональное в советской литературе». Теоретическая основательность этой статьи, как мне кажется, напрасно была подвергнута сомнению Ю. Суровцевым («Литературная газета», 19 ноября 1964 года). Статья Г. Апресяна написана вполне добротно, в ней много интересных фактов. Можно спорить с отдельными ее положениями об истоках национальной специфики искусства, но непредвзятый анализ «спорных» мест убеждает, что по существу они верны, что автор обосновывает положения, уже утвердившиеся в нашей науке (в трудах его коллег, а также в его собственных прежних статьях) и вряд ли требующие пересмотра.
Читая статью Г. Апресяна, нельзя, однако, не заметить, что и для него как бы нет нерешенных вопросов, проблем. А ведь часто вспыхивающие дискуссии о взаимодействии национального и интернационального начал в советском искусстве свидетельствуют совсем о другом.
Теоретическая платформа автора конструируется на материалах лишь положительного опыта советской литературы. Явления, нарушающие столь благоприятную картину, не привлекли и его внимания.
С некоторыми из утверждений Г. Апресяна нельзя согласиться. «Образ положительного героя, – пишет он, – как правило, национально определен, конкретен, тогда как отрицательные типы, воссоздаваемые советским художником, нередко лишены примет национальности, или космополитичны» (стр. 162). Но замечание это в корне неверно. Как раз наоборот. Отрицательный образ почти всегда наделен по крайней мере внешней определенностью, этнографической колоритностью, он покрыт пестрой чешуей пережитков, реакционных (но все же «национальных»!) традиций. Очевидные доказательства легко обнаружить и в анализируемых автором произведениях – «Чудесное мгновение» Алима Кешокова, «Весна Софият» Адама Шогенцукова, «Птичка-невеличка» Абдуллы Каххара и др. Труднее даются авторам обычно положительные герои, реже достигается в них то, что Г. Апресян называет «национальной определенностью».
С группой статей о национальной специфике и проблемах традиций и новаторства в литературах народов СССР связана статья Ю. Борева, который поставил перед собой задачу «исследовать на сравнительно узком участке национальную художественную специфику» юмора в литературе.
Но «участок» исследования в статье, пожалуй, слишком заужен, и недостаток наблюдений приводит к тому, что попытка определить национальную специфику юмора в некоторых литературах оказывается неубедительной. Например, специфика русского юмора определяется главным образом по творчеству Гоголя. Но общеизвестно, что в юморе Гоголя слились неразрывно и не всегда различимо национальные начала юмора русского и украинского. Говорить же о национальной специфике украинского юмора, даже не упоминая такие, я бы сказал, демонстративно-национальные его проявления, как «Энеида» И. Котляревского или юмористические повести И. Нечуя-Левицкого, невозможно.
И все же тот материал, которым оперирует Ю. Борев в статье, позволяет ему выдвинуть несколько интересных положений. Из них хочется выделить одно, особенно важное, – о том, что юмор как особая эстетическая форма критики в новых советских условиях имеет своим объектом и «те пережитки, заблуждения и недостатки, которые уже исторически преодолены лучшей, наиболее передовой частью нации» (стр. 368). Мне думается, что это могло бы стать ключевой позицией для суждении о новых чертах юмора в литературах народов СССР. К сожалению, в статье такие суждения не заняли должного места.
Главная слабость и этой в целом интересной статьи в том, что она инертна по отношению к современному состоянию нашей литературы, ее задачам, ее перспективам.
Две статьи в сборнике носят преимущественно историко-литературный характер, но по содержанию они тесно связаны с проблемой традиций и новаторства. В статье Н. Надъярных речь идет о национальных истоках социалистического реализма в украинской литературе, в статье Л. Залесской и Н. Воробьевой исследуются процессы становления социалистического реализма в революционной литературе западных областей Украины, Белоруссии и Бессарабии до воссоединения их с советской родиной. Первая из этих статей не отличается ни новизной проблем, ни полнотой информации о том, что в исследовании этой проблемы сделано украинскими литературоведами. Вторая привлекает богатством фактов и явлений, подвергшихся анализу, и в особенности плодотворным применением сравнительного метода к изучению общих процессов трех литератур, развивавшихся в сходных условиях. Утверждение художника на позициях социалистического реализма в условиях классового и национального угнетения прослежено в зависимости и в связи с формированием революционного мировоззрения писателя. Герои этой статьи – С. Тудор, А. Гаврилюк, Я. Галан, Ем. Буков, А. Лупан, М. Танк и ряд других писателей-революционеров. Статья отличается убедительностью историко-литературных и теоретических обобщений.
Много интересного и нужного в сборнике. Его появление – веское доказательство возмужания нашего литературоведения, его несомненных успехов.
Все упреки в адрес некоторых статей, вошедших в сборник, выдвинуты не для того, чтобы поставить под сомнение столь значительную работу авторского коллектива. Было бы несправедливым отрицать в особенности большое познавательное значение сборника, который может послужить серьезным подспорьем преподавателям литературоведческих дисциплин в высших учебных заведениях, аспирантам и студентам филологических факультетов. Но ряд статей сборника и тем более глав и разделов в статьях не вполне оправдывает то целеустремленное заглавие, которым обещано вторжение литературоведения в развитие литератур народов СССР на современном этапе.
Этому можно было бы не придавать значения, если бы недостаток такой целеустремленности был свойствен только рецензируемой книге. Но это общая беда многих наших работ о литературах народов СССР, – литературы эти нуждаются в разговоре гораздо более требовательном, по-настоящему проблемном.