«Вечные вопросы» – новые ответы

Это бывало во времена фронтовых переходов. Колонна ушла, а рядовой солдат, оставленный старшим командиром, маячит на развилке. Отставшие бойцы, легкораненые, бредущие вслед за своим полком, полуторки, груженные снарядами и хлебом, узнают от него, куда движется часть.

Сходно в литературе. Есть книги – не обязательно самые заметные, самые признанные, – по которым можно судить, «куда движется часть». Нередко они посвящены молодому герою своего времени. Незримо выстраиваясь одна за другой, книги такие словно бы провешивают путь поколений, а порой и литературы. Случается – и довольно часто, – что на их обложках стоит малознакомая фамилия. Судьбу начинающего автора иногда труднее предугадать, чем судьбу его героя.

Первая повесть, первый рассказ – больше всего «с себя». И первый герой, его занятия, странствия, думы – тоже «с себя». Жизнь еще осваивалась с самой непосредственной практической целью, она была еще не объектом творчества, но объектом приложения молодых сил, юной энергии. Перед будущим автором она лежала не белым листом бумаги, а нераспаханной целиной, больным, ждущим операции, поковкой, ждущей резца.

Когда герой и автор – люди одного поколения, их Взаимоотношения наиболее органичны, их взаимопостижение наиболее полно. Они с ходу понимают друг друга. Им доступны смысл жеста я намека, многозначность слова и молчания. В дальнейшем автор, вероятно, сохранит особое отношение к «первенцу», вместе с которым вошел в литературу.

Однако равный возраст героя и автора, их близость, единство их мировосприятия – не только преимущество, но и особенность, далеко не всегда идущая на пользу герою, не всегда содействующая его литературному долголетию. Сливаясь со своим героем, автор, особенно молодой, нередко растворяется в нем и потому лишает себя одного из крайне нужных свойств – способности оценивать героя, судить о нем, видеть его перспективу. А это необходимо, необходимо безотносительно к субъективным намерениям и симпатиям писателя. Как бы интересен, привлекателен ни был герой, нам надо почувствовать человека, чьей фантазией, мыслью, трудом он создан. Потребность такая бывает порой столь же непроизвольной, сколь может быть непроизвольно и намерение автора «остаться в тени».

Жизненный багаж молодого героя обычно определяется его возрастом. Возраст же невелик. Претензии здесь неуместны. У автора багаж примерно таков же, и зрелость еще не успела стать одним из его достоинств. А между тем в искусстве особенно дорога зрелость. От нее – художническое богатство и сдержанность, ясная мысль и полновесное слово. Зрелость помогает взглянуть на своего героя со «стороны и увидеть то, что не всегда рассмотришь изнутри или на коротком расстоянии.

И есть у писательской зрелости еще одно важное преимущество. Она, как правило, менее зависима от литературных влияний, от веяний моды. Она тверже стоит на ногах. Но тверже нередко означает и неподвижнее…

Итак, дистанция между писателем и его героем – понятие крайне противоречивое. Уменьшение и увеличение ее приносит одни преимущества и снимает другие. Это постоянно существующее противоречие осложняется особенностями, с какими связано вступление в жизнь каждого поколения, какие встают на пути литературных его выразителей.

Подраставшая после войны молодежь нелегко пробивалась на страницы книг, сцены театров, киноэкраны. Война с ее неизмеримыми жертвами, с ее великими победами жила в сознании людей, в их потрясенной памяти. Снявшие шинель писатели оставались во власти фронтовых воспоминаний и фронтовых блокнотов. Приобщение к послевоенной нови было небыстрым и далеко не всегда успешным. Вчерашний фронтовик мог скорее рассчитывать на писательское внимание, чем его сынишка или младший брат. В трудную послевоенную пору судьба младших братьев и сыновей часто складывалась не совсем ладно. Вопреки довоенным литературным нормам он нередко оказывался не в вузовской’ аудитории, а – в цехе или на поле. Литература не сумела сразу определить свое отношение к такой необычности. Она ретировалась и чуть ли не безраздельно уступила один из участков своего поля газетной публицистике. «Положительные примеры» становились достоянием очерка, «отдельные факты отрицательного порядка» – фельетона…

Сегодняшний молодой герой – человек, формирующийся в обстановке, созданной XX партийным съездом, – властно и уверенно, с сознанием своего на то права входит в литературу. Обычно он входит вместе со своим другом и сверстником – начинающим писателем. Они говорят о себе и своем поколении. Они имеют, а вернее – вырабатывают свою собственную точку зрения, обретают своих союзников и недругов, свой подход к жизни. Герой наших дней достаточно определен, чтобы провести разграничительную линию между ним, молодым человеком 60-х годов, и его предшественниками, чтобы увидеть, где кончается преемственность и где начинаются различия.

МЕСТО В ЖИЗНИ – РАБОЧЕЕ МЕСТО

Из повести в повесть молодых, из рассказа в рассказ, словно перекличка, словно некий пароль: Кто мы? Где наше место? Каков смысл нашей жизни?

«Кто они такие?» – называет первую главку своих «Коллег» Василий Аксенов и на протяжении повести вновь и вновь возвращается к этому вопросу, вслушивается в ответы на него. Тем, которым сейчас сорок, было, возможно, труднее, но понятнее. «Их как будто каждого проверяли на прочность, щипцами протаскивали сквозь огонь, били кувалдой, совали раскаленных в холодную воду. А наше поколение? Вопрос, выдержим ли мы такой экзамен на мужество и верность?.. Наше поколение… Тимоша, Виктор, вот они. Разве с первого взгляда не видно их силы? А мы, городские парни, настроенные чуть иронически ко всему на свете, любители джаза, спорта, модного тряпья, мы, которые временам» корчим из себя черт знает что, но не ловчим, не влезаем в доверие, не подличаем, не паразитируем и, пугаясь высоких слов, стараемся сохранить в чистоте свои души, мы способны на что-нибудь подобное? Да, способны!»

Это городские парни, молодые врачи. Совсем на них не похожий демобилизованный морячок, молодой лесничий из повести Бориса Сергуненкова «Лесные сторожа» рассуждает сам с собой: «Двадцать два года – это не так уж мало. Пора понять, что такое жизнь, что такое люди, Родина и что такое ты».

А совхозный шофер Гошка (повесть Владимира Войновича «Мы здесь живем») на вопрос любимой девушки, хотел бы он совершить какой-нибудь подвит, отвечает: «Просто так не хотел бы… Вот если б для дела…»

Вряд ли у предшественников нынешнего молодого героя, сверстников Павки Корчагина или молодогвардейцев, была такая настоятельная потребность осознать себя и свое назначение. Они естественнее, менее самоуглубленно начинали жизнь. Направление борьбы было очевидно, точка приложения сил определялась сразу. Ни Павке Корчагину, ни молодогвардейцам не приходилось ломать голову над тем, «куда идти, в каком сражаться стане». Жестокая прямота классовых и фронтовых схваток межевала людей, давала оружие, определяла место в строю.

Разумеется, во всякую пору свои сложности, свои противоречия. Прямое и очевидное, скажем, для Павла Корчагина, вызывало мучительные раздумья, а то и трагические колебания у героев с менее определенными социальными устремлениями или у тех, кто, порывая с одним классом, шел к другому, победно крушившему старый строй.

И все же самой характерной для такой борьбы фигурой, самой цельной и целеустремленной, остался в литературе герой типа Корчагина, Матвеева, Безайса.

Теперь многое иначе. Линия борьбы старого и нового порой менее очевидна, особенно малоискушенному глазу, она зачастую проходит внутри человека. Психологическая ломка не сопровождается ни выстрелами из-за угла, ни залпами артиллерийских батарей. Жизненные несоответствия вызывают недоумение, порой желание махнуть рукой. Можно ведь как-то уйти от всех сложностей: «вкалывать» свои семь или восемь часов, пить водку, проводить вечера с «современными» девочками, слушать интимный речитатив заграничной пластинки («что ни говорите, в нем что-то есть»).

Максимов, один из героев «Коллег», цедит сквозь зубы: «Ух, как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса. Их произносит великое множество прекрасных идеалистов вроде тебя, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими, когда обманывал партию. Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Давай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй и, не задумываясь, отдам за это руку, ногу, жизнь, – но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами. Они только мешают видеть реальную жизнь».

Тут есть нечто примечательное для сегодняшней молодежи, для духа наших дней, непримиримых к лжи, двоедушию, которые охотно драпируются в пестрые одеяния из красивых слов.

Но «совесть», как говорят, у каждого своя. Вот, например, Мите, молодому рабочему из повести Г. Беленького «Ты не один», совесть поможет, потому что она «вроде бы и податливая, и заглушить ее можно, и отмахнуться, да ненадолго – все равно вылезет откуда-то и тонким противным голосишкой начнет точить, а то и громко закричит – во все горло».

Вероятно, голос совести заставил начинающего поэта Вадима (В. Войнович, «Мы здесь живем») бросить институт и московскую квартиру, расстаться с театрами, концертными залами и уехать на целину. Совесть-то была, а добра не получилось. Поездка обернулась фарсом. Вадим, который любит «образно» говорить, признается: «Репетиция провалилась, Саня. Представление кончилось – я уезжаю домой. Домой, в дом, в те самые четыре стены, которые могут стоять где угодно. Но мои четыре стены стоят в Москве. Я уезжаю в Москву. Ну, чего ты молчишь? Дезертирство, да? Малодушие, да? Да, я тряпка. Слюнтяй. Не выдержал. Осточертело!»

Пожалуй, В. Войнович, один из самых талантливых, судя по его первой повести, молодых прозаиков, не совсем понял размеров беды Вадима. Ведь Вадим с его внутренней неустроенностью, неудовлетворенностью собой тоже не случаен для нынешнего молодого поколения, не все представители которого сразу и естественно находят свое место. Возможно, пробующему свои силы в поэзии Вадиму это сделать сложнее, чем, скажем, Мите из повести «Ты не один», который ходом обстоятельств приведен к станку. Разумеется, и у Мити есть свои трудности. Но они, как и аналогичные трудности многих его сверстников, преодолеваются работой. Их противоречия, сомнения, поиски таковы, что конкретная повседневная работа, по убеждению авторов, способна дать ответы на все или почти на все вопросы бытия, возникающие перед ними. У Вадима дело обстоит, несомненно, иначе, и писателю пришлось выдворить его с целины и водворить обратно в московскую квартиру.

Во многих повестях и рассказах молодых литераторов последнего времени практическая работа на заводе, в совхозе, больнице служит нравственной опорой героя. Она-то прежде всего закрепляет его место в жизни, а следом за ней – в литературе, сообщая художественному образу силу жизненного образца. Герой всецело, беззаветно отдан работе, а работа – народу. Она сродни той, о которой мечтали многими десятилетиями люди, жаждавшие посвятить себя обществу.

Более ста лет назад Т. Грановский писал: «Мы все перешагнули за 30 лет, у всех у нас были надежды, желание труда, силы. Что же из всего вышло? Назади мало, впереди темно и неопределенно… Если бы по крайней мере для нас открылась возможность общей, успешной деятельности года на два, на три…» Словно бы вторя ему, В. Белинский записывал: «Мне кажется, дай мне свободу действовать для общества, хоть на десять лет… и я, может быть, в три года возвратил бы мою потерянную молодость… полюбил бы труд, нашел бы силу воли». А. Герцен как бы подводил черту: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?»

Труд конкретный, вещественный, не всегда легкий, но неизменно полезный приобщает молодых героев наших дней к действительности, к человеческой общности. В нем осуществляются смутные порой, не всегда формулируемые побуждения, с него начинается духовный рост, возмужание.

Девятнадцатилетнему Леньке из небольшого «Рассказа о первом планшете» Леонида Озорнова кажется, что жизнь не получается. Полгода странствует Ленька с забайкальской экспедицией, Что-то видит, что-то делает, но «он так и не попробовал настоящей (подчеркнуто автором. – В. К.) работы». И вот, наконец, представляется возможность такой настоящей работы. Ленька испытал незнакомое ему прежде чувство хозяина неровного, в рытвинах и кочках поля, ибо пришел он на него не ради прогулки, а как топограф, производящий съемку. С упоением, страстью, не замечая холода, Ленька снимает местность.

«Злее становится ветер. Режет лицо, как бритвой, забирается под плохо подпоясанный полушубок. Пальцы не гнутся, пальцы не слушаются, и карандаш выводит неразборчивые каракули.

Но каждая цифра в журнале должна быть ясной и четкой, иначе может пойти насмарку вся работа. Ты упрямо перечеркиваешь, пишешь снова, а затем машешь реечнику рукой и кричишь:

– Пошел!»

Увлеченность героя передается автору. И он с такой же горячностью, даже с пафосом пишет о нехитрой, внешне невыигрышной работе: бегает человек по полю, смотрит в теодолит, записывает цифры и снова бегает.

В работе раскрываются нравственные потенции героя, в рассказе о ней – творческие возможности автора.

У нас много и обоснованно критиковали иных писателей за увлечение технологической стороной производства, за создание так называемых «производственных» повестей и романов. Молодые авторы обстоятельно и самозабвенно рисуют героя в труде. Но труд этот – отнюдь не совокупность технических операций, не некий обязательный привесок к «личной жизни» героя. Авторы живописуют его с куда большей проникновенностью, чем «внепроизводственные» переживания и коллизии, Отмеченная на конкурсе журнала «Москва» повесть Г. Беленького «Ты не один» сильна как раз заводскими сценами. И волдыри на руках, и горькие слезы мальчишеской обиды, и насмешки товарищей-все это принимаешь как безусловную правду рабочей жизни, формирующей из не очень-то поначалу стойкого юноши твердого человека, полноправного в заводском коллективе. Гораздо меньше такой правды в наивно написанных и с первых строк, очевидных любовных историях, в которых нет внутренней обязательности, зато немало чисто литературной целесообразности (как же так – о молодежи и вдруг без любви!).

В большинстве своем повести и рассказы молодых начинаются с поступления героя на работу. Трудовое становление юноши составляет сюжетную основу. Прежде он либо учился, либо болтался неприкаянно. А теперь, наконец, нашел, к чему приложить свои руки. И не только руки, но и ум, духовные силы. Вместе с рабочим сознанием в нем появляется сознание своей нужности людям, он поднимается на высоту, с которой может судить об окружающем.

Однако каковы и о чем его суждения, что открывается ему с высоты? Еще вопрос: куда теперь будут обращены его силы, кроме производства? Наконец: работа стала средством постижения жизни, но как сама она повлияла на представление о цели жизни?

ВКЛАД ПОКОЛЕНИЯ

Герой много трудится, рабочие успехи ему даются нелегко, обычно он не знает ни досуга, ни отдыха. Свободная минута уходит на учебу. Не появится ли у такого человека безразличия ко всему, не входящему в повседневные обязанности? Не станет ли он, по терминологии 20-х годов, «узколобым делягой»? Нет, доказывают молодые прозаики, не станет, если труд осмыслен, если в нем находит свой выход присущая юному герою потребность служить людям и если сам герой ощутит себя звеном в цепи поколений, если он, подобно Леньке из рассказа Л. Озорного, поймет: «Разве ж можно так жить на свете, совсем не думая о тех, кто придет вслед за тобой?»

Открытие немаловажное, ко многому обязывающее авторов. Надо осмыслить труд и трудности в перспективе, понять, что из сделанного героем действительно нужно тем, «кто придет вслед» – за ним. Практические результаты работы – это, конечно, хорошо. Но не менее важны и душевные качества, проявившиеся в ней, – качества, которые герой может и должен передать в эстафете поколений.

В повестях и рассказах не эстетизируются, не воспеваются неполадки быта, физическая тяжесть работы. Это временные необходимости, и к ним надо относиться именно как к суровым необходимостям, не скрывая их и не любуясь ими. В «Продолжении легенды», книге реалистической и честной, Анатолий Кузнецов не всегда еще это понимал, и критика В. Овечкина была справедлива. В недавнем небольшом рассказе «Девочки» А. Кузнецов не романтизирует холодную, протекающую палатку, где живет Натка и ее приехавшие «а целину подружки. Но в этом неизбежно трудном быту, в необходимо трудной работе («под конец дня руки казались налитыми чугуном, и особенно болели предплечья») проявляется таящаяся в Натке сердечность. Именно в них, а отнюдь не благодаря им. Тут есть знаменательное различие. Молодые писатели вовсе не считают, что облагораживающее воздействие работы – в ее способности поглощать физические силы. Выявляет добро в человеке не тяжесть работы, а осмысленность, оправданность ее. Способность преодолевать невзгоды во имя коллективных, а не эгоистических целей – основа мужества и духовного становления героя. Он верит, что не напрасно мокнет под дождем, стынет на холодном ветру, не напрасны эти мозоли и эта боль в предплечьях, не напрасны и не вечны. Дом, который он возводит, станет добрым жильем для многих людей и для него самого.

Молодой писатель, рассказывающий о топографах, чаще всего сам исходил сотни километров с теодолитом, автор повести о геологах не одну ночь провел под открытым небом, с которого не всегда элегически смотрят звезды, но порой низвергаются целые водопады. Первые произведения, как правило, пишутся рукой, привыкшей к топору, резцу, скальпелю, линейке. Не только привыкшей, но и любящей их. И эта призвавшая к перу любовь согревает страницы первой повести, сообщает им едва уловимый солоноватый запах рабочего пота. Но она вовсе не «слепая», не покорно безропотная. «Я взялся за рычаги, за штурвал, встал к станку ради непосредственных результатов труда и ради того, чтобы жизнь стала светлее, чище, чтобы из нее исчезли ложь, двоедушие, корысть, паразитизм». Так примерно рассуждает молодой герой. Поэтому его тревожит не только производственный брак или бесхозяйственность начальника цеха, но и любая обнаруженная несправедливость, неправильность. Он обладает недекларируемым чувством ответственности за происходящее. Он кладет новую ступеньку для людей, стремящихся вверх. Именно такое ощущение делает его не просто работягой, но человеком широкой, доброй души.

В произведениях начинающих прозаиков обычно ведутся разговоры о совести, честности, порядочности, об отношении к дурному или сомнительному. Молодому герою так или иначе приходится преодолевать соблазны уклончивости, невмешательства.

В жизни немало обходных тропинок, манящих своей укромной тишиной. Как бы по оплошности, ошибке или вялости не принять их за достойную дорогу. Об этом думают, спорят молодые. В повести «Коллеги» медик-выпускник Алексей Максимов говорит перед распределением: «Надо быть честным. Нас теперь научили смотреть правде в глаза».

Это очень знаменательные для молодого героя слова. Он выходит на простор жизни, обновленной XX съездом.