Искусство перевоплощения (Из наблюдений над творческим процессом Льва Толстого)

…Остановись, мгновенье!

 (Гёте, «Фауст»)

Среди таинственных «мук творчества» едва ли не самое загадочное – дар художественного перевоплощения. Писатель должен хотя бы в воображении пережить, перечувствовать все, что суждено испытать герою произведения, – эта мысль так часто и с такой неизменной горячностью повторялась на разные лады, что со временем стала общим местом в литературоведении и литературной критике. Но слишком редко удается проследить этот мучительный для автора процесс. Когда-то биограф Л. Толстого П. Бирюков, «с робостью и благоговением» приступая к жизнеописанию «великого старца», безнадежно заметил: «…процесс творчества навсегда и для всех остается тайной». Понадобилось немало усилий, прежде чем исследователи уверовали, наконец, в возможность проникновения в святая святых художника, в тайны формирования образов его произведений.

Говоря об искусстве перевоплощения, прежде всего нужно подчеркнуть значение обостренной восприимчивости, в высшей степени присущей Толстому. Ни на минуту не прекращается наблюдение жизни, ничто не стирается в сознании художника. Все пережитое, увиденное прочно оседает в памяти, чтобы спустя долгие годы по какой-нибудь случайной ассоциации всплыть в ней с поразительной яркостью и правдивостью деталей. «…Кажется, что самое-то счастье, – пишет тридцатишестилетний Толстой в октябре 1864 года, – состоит в том, чтоб было 19 лет, ехать верхом мимо взвода артиллерии, закуривать папироску, тыкая в пальник, к[отор]ый подает 4-й N Захарченко какой-нибудь и думать: коли бы только все знали, какой я молодец!» Воспоминание нахлынуло неожиданно (Толстой пишет письмо брату жены, молодому артиллеристу-офицеру), – и вот уже под рукой рождается коротенькая жанровая сценка, окрашенная в светлые тона юношески беспечного настроения.

Можно было бы подобрать немало таких «живых черточек» жизни, которые хранит бесконечно точная память Толстого. В этом отношении он очень напоминает одного из своих героев, художника Михайлова из «Анны Карениной». Он точно так же мгновенно схватывает самое характерное во всем, что проходит у него перед глазами, и до поры до времени прячет свои наблюдения в «кладовую памяти». Невольно обращает на себя внимание одна из записей в дневнике молодого Толстого. «После ухода Андроп[ова], – записывает Толстой 7 июля 1854 года, – я облокотился на балкон и глядел на свой любимый фонарь, который так славно светит сквозь дерево. Притом же после нескольких грозовых туч, которые проходили и мочили нынче землю, осталась одна большая, закрывавшая всю южную часть неба, и какая-то приятная легкость и влажность в воздухе. Хозяйская хорошенькая дочка так же, как я, лежала в своем окне, облокотившись на локти. По улице прошла шарманка, и когда звуки доброго старинного вальса, удаляясь все больше и больше, стихли совершенно, девочка до глубины души вздохнула, приподнялась и быстро отошла от окошка. Мне стало так грустно-хорошо, что я невольно улыбнулся и долго еще смотрел на свой фонарь, свет которого заслоняли иногда качаемые ветром ветви дерева, на дерево, на забор, на небо, и все это мне казалось еще лучше, чем прежде».

Нельзя не вспомнить, пробежав глазами строчки дневника, знаменитую сцену у окна в отрадненском доме Ростовых. Вероятно, помимо воли самого художника, оживают в его памяти эти воспоминания, хранящиеся под спудом впечатлений жизни, и дают ему возможность с исключительной непосредственностью и искренностью пережить состояние, которое испытывает его герой.

Но как остановить этот процесс работы сознания художника? Как уловить это «мгновение» авторского перевоплощения в характер и настроение действующего лица?

Ни горькие сетования мастеров на трудности передачи чувства в слове, ни откровения исследователей, отваживающихся судить о творческом процессе по конечным его результатам, не в состоянии совершить «чуда». Это делает сам художник, оставляя правдивейшую летопись своего труда, живых свидетелей своей работы- рукописи художественных произведений.

В одной из записных книжек Толстого (август 1865 года) среди бегло набросанных замечаний встречается запись, которая заставляет вас мгновенно сосредоточиться. «То известное каждому чувство, испытываемое в сновидении, чувство сознания бессилия и вместе сознания возможности силы, когда во сне хочешь бежать или ударить, и ноги подгибаются, и бьется бессильно и мягко, – это чувство плененности (как я лучше не умею назвать его), это чувство ни на мгновение не оставляет и наяву лучших из нас. В самые сильные, счастливые и поэтические минуты, в минуты счастливой, удовлетворенной любви, еще сильнее чувствуется, как недостает чего-то многого и как подкашиваются и не бегут мои ноги и мягки и не цепки мои удары».

Если у вас в памяти живы образы «Войны и мира», вы, должно быть, почувствуете в этой записи что-то знакомое. Перелистывая роман страницу за страницей, вы не успокоитесь до тех пор, пока на глаза вам не попадется одна из глав «Войны и мира», описывающая Бородинское сражение. Торопливые строчки наспех набросанной фразы записной книжки заставляют как-то по-новому увидеть тот эпизод романа, где Наполеон наблюдает за ходом развертывающегося боя с Шевардинского редута: «Когда он перебирал в воображений всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские все стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его… Да, это было, как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели охватывает беспомощного человека».

Но мы, однако, ни на шаг не приблизились к цели, к попытке проникнуть в течение творческого процесса. Все, что мы наблюдаем, сопоставляя текст «Войны и мира» с фразой записной книжки, – далеко еще не процесс творчества. Это всего лишь крайние точки его: начало и результат, первый импульс и законченный художественный образ. Между ними – провал фактов, связанных с долгим и трудным путем формирования образа. И вот здесь-то свое веское слово произносят рукописи.

Давно уже ушли в прошлое времена, когда Б. Эйхенбаум горестно сетовал на то печальное обстоятельство, что рукописи художника продолжают оставаться недоступными для «посторонних». Многолетний труд текстологов сделал ныне черновые варианты «Войны и мира» достоянием каждого читателя. Перелистывая четырнадцатый том Полного собрания сочинений Толстого, вы находите один за другим три черновых наброска, включающих в себя текст постепенно формирующегося психологического сравнения.

В первом наброске Наполеон изображен накануне Бородинского сражения. На рассвете в походной палатке он спокойно беседует с Раппом, и только случайная реплика собеседника заставляет его задуматься над событиями «странной русской кампании»: «Воспоминание Смоленска, видимо, неприятно подействовало на Наполеона. Ему опять живо представилось то странное, похожее на то, которое испытывают люди в сновидениях, впечатление, что рука его – его могущественная, как ему казалось, разрушавшая царства рука, – поднималась с самого Немана для удара, долженствовавшего поразить врага, и, как во сне, мягкая, бессильная, как подушка, не доставала врага, не попадала в него, не вредила ему, и это заколдованное бессилие возбуждало в нем сознание ужаса, который испытывает человек во сне, когда не в силах, удар его падает бессильно и мертво…» ¹.

Во втором черновом наброске Наполеон переносится автором в гущу событий, непосредственно связанных с боем, на Шевардинский редут, откуда он наблюдает за ходом сражения. Этот рукописный вариант во многих деталях близок законченному тексту «Войны и мира». На глазах у Наполеона, прославленного полководца, «баловня судьбы», привыкшего к победам, происходит нечто невероятное: русские, потеряв половину своей армии, по-прежнему закрывают подступы к Москве и стоят так же решительно и грозно, как и в начале сражения. Нравственная сила атакующей французской армии сломлена более могучим по духу противником, и Наполеона охватывает гнетущее ощущение растерянности, недоумения, бессилия: «Зачем, куда посылать их? и кто может предвидеть то, что выйдет из того, что я пошлю их», – думал он. Голова его была тяжела, кашель и насморк мучали его. Его знобило, и то странное чувство, похожее на ощущение сновидения, посещавшего его ночью при воспоминании о всех сражениях с самого Немана, опять охватило его… Русские сдвинулись с прежних мест, но стали на другие, и огонь их точно так же ужасен, и беспрестанно они наступали и сбивали французов с занятых позиций.

Да, это было, как во сне, когда человек размахнулся с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить врага, и ударил врага, и рука его, бессильная и мягкая, как тряпка, едва дотронулась до него. Опять то же и то же, что было с начала кампании» ².

И, наконец, третий вариант представляет собой результат работы Толстого над копией текста, который уже дважды перед тем оказался подвергнут авторской правке: «Теперь ему доносили, что русские сдвинулись с прежних мест, но не только не бежали, а стали на другие места, и огонь их точно так же ужасен, и беспрестанно они наступают и опять сбивают французов…

Да, это было, как во сне, когда человек размахнулся с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить врага и ударил врага, и рука его, бессильная и мягкая, как тряпка, едва дотронулась до него. Опять то же и то же, что было с начала кампании, – думал Наполеон» ³.

Работа Толстого настолько сложна, что нужно видеть рукописи или хотя бы фотокопии их, чтобы перед вами ожил труд художника… Неразборчивый почерк, поспешно набросанные строчки, стремительно развертывающаяся импровизация. Мысль рождается непокорная, строптивая, и порой первый же черновой набросок несет на себе следы многочисленных авторских исправлений.

1. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 14, стр. 253, вар. N 199.[↩]
2. Там же, стр. 199 – 200, вар. N 188. Эта рукопись создавалась, по всем данным, позднее, хотя в 14-м томе она опубликована до предшествующего ей по времени варианта N 199.[↩]
3. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 14, стр. 341, вар. N 229.[↩]