Василий Розанов в жизни, мировоззрении и творчестве Михаила Пришвина

Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, проект № 16-14-48002а/Ц «Ф. М. Достоевский и М. М. Пришвин: линии духовной преемственности».

Талантливый художник слова и оригинальный мыслитель с собственным философским взглядом на мир, человека и общество, Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) является одной из самых сложных и многогранных личностей русской словесности. Поэтому понятна актуальность исследования историко-культурного контекста искусства писателя, позволяющего более полно представить себе всю палитру идейно-эстетических влияний на его творчество. И здесь одним из самых значимых факторов, существенно повлиявших на писательскую судьбу Пришвина, было начавшееся еще в ученические годы знакомство с Василием Васильевичем Розановым (1856-1919), о важности которого он скажет так: «В судьбе моей как человека и как литератора большую роль сыграл учитель Елецкой гимназии и гениальный писатель В. В. Розанов» [Пришвин… 169]. Действительно, встреча с Розановым станет для Пришвина поистине судьбоносной не только в юношеский период жизни, но и сыграет важную роль в его религиозно-духовных исканиях в дореволюционные годы, да и в советский период продолжит оказывать значительное влияние на его мировоззрение и творчество.

Как известно, в первый класс Елецкой классической мужской гимназии Михаил Пришвин поступил по обычаям того времени в десятилетнем возрасте, после предварительного начального обучения в семье. В отличие от старшего брата Николая учеба у него сразу не задалась, и он дважды (в первом и третьем классе) остается на второй год. «Я совершенно не в состоянии понимать, что от меня требуют учителя. Мучусь, что огорчаю мать единицами и за успехи, и за поведение», — вспоминал позже Пришвин [Пришвин 1994: 365]. Но несмотря на неудачи в учебе, именно в гимназические годы совершаются те судьбоносные поступки и события, которые предопределят основное направление жизненного пути будущего писателя. Так романтический побег в 1885 году ученика-второклассника в неведомую Азию станет крутым поворотом, повлекшим за собой необратимые изменения жизни.

Необычность поступка гимназистов смог оценить только пришедший спустя два года после «побега в Азию» их новый учитель географии, о чем с неизменной признательностью вспоминал Пришвин:

Всех этих балбесов, издевающихся над мечтой, помню, сразу унял Розанов: он заявил и учителям и ученикам, что побег этот не простая глупость, напротив, показывает признаки особой высшей жизни в душе мальчика. Я сохранил навсегда благодарность Розанову за его смелую, по тому времени необыкновенную защиту [Пришвин… 169-170].

Очевидно, что романтизм восприятия мира, свойственный всем истинным художникам слова и поэтам, был так же глубоко присущ Розанову, как и Пришвину, обладавшему способностью ощущать в других людях родственные его мироощущению духовные мотивы: «Страна обетованная, которая есть тоска моей души, и спасающая, и уничтожающая меня — я чувствую, живет целиком в Розанове, и другого более близкого мне человека в этом чувстве я не знаю. Недаром он похвалил меня еще в гимназии, когда я удрал в «Америку».

— Как я завидую вам! — говорил он мне» [Пришвин 2007: 197].

С приходом Розанова в Елецкую гимназию в августе 1887 года и его неожиданно похвальной оценкой знаменитого побега гимназистов «в Азию-Америку» Пришвин вроде бы «берется за ум» и успешно переходит в четвертый класс. Однако в 1888-1889 учебном году успеваемость его вновь резко снижается: из семи предметов, внесенных в ведомость, только по Закону Божьему стоят «четверки» за три четверти. По другим предметам «двойки» перемежаются с «тройками», а по французскому языку и по географии, которую вел Розанов, сплошные «неуды». Вполне очевидно, что достигший шестнадцатилетнего возраста гимназист неминуемо должен был вновь стать второгодником. При этом на фоне общей неуспеваемости испортившиеся его отношения с Розановым (судя по сплошным «двойкам» по географии в течение всего учебного года) играли роль лишь весьма косвенную.

Формирование пришвинского миропонимания в гимназии в значительно большей мере шло под влиянием старших учащихся, нежели наставников и собственно учебы. По мере взросления все более усиливался интерес Михаила к проблемам жизни русского общества, росло стремление к дружбе с гимназистами, имевшими репутацию вольнодумцев, среди которых первенствовал племянник Г. Плеханова — будущий видный большевик и нарком здравоохранения в советском правительстве Н. Семашко, выведенный в романе «Кащеева цепь» под именем Ефима Несговорова. Благодаря этой дружбе Михаил Алпатов (автобиографический герой романа) узнает о существовании революционного подполья, антиправительственной литературы и усвоит, как ему тогда казалось, главное жизненное правило: стоит только узнать «что-то запрещенное, и вот это понять — сразу станешь и умным».

Следует отметить, что среди факторов, определяющих духовную атмосферу образовательных учреждений того времени, были не только отупляющая сознание схоластика учебного процесса, но и мировоззренческий антагонизм взглядов на государственную идеологию, на роль религии и церкви в обществе, которые разделяли учащихся с учителями. Поэтому симпатия отношений Розанова и Пришвина вскоре закономерно сменится открытой враждой, что с глубокой психологичностью будет показано в автобиографическом романе писателя «Кащеева цепь». Здесь интересно проследить идейно-политические и религиозные мотивы нараставшего противостояния наших героев. В немалой степени этому способствовало свободное хождение по рукам атеистической и революционно-социалистической литературы, сама запретность которой чрезвычайно возбуждала внимание молодежи именно к ней. Поэтому, когда Несговоров приносит книгу английского социолога Г.-Т. Бокля, весьма популярного в среде русской либеральной и народнической интеллигенции за выпады против монархического деспотизма и яркие памфлеты в защиту эмансипации женщин, веротерпимости и естественного равенства людей, то, услышав только, что это «запрещенная книга» и что «существует целая подпольная жизнь», Михаил, по своей поэтической натуре, из одного слова стал создавать целый мир, «вообразив сразу себе какую-то жизнь под полом, наподобие крыс и мышей, страшную, таинственную жизнь, и как раз это именно было то, чего просила его душа» (курсив мой. — А. П.).

Естественно, теперь стало уже не до учебы: Михаил Алпатов страстно желал начать новую, то есть запретную «подпольную и нелегальную», жизнь, что в его понимании означало приобщиться к социальному протесту против всего: Бога и общества, монархии и правительства, гимназии и учителей… Надо только поскорее остричь волосы наголо, чтобы все-все заметили и восхитились его готовностью совершать опасные подвиги. И, конечно же, ближе всех к гимназисту, возомнившему себя революционным бунтарем, оказался простой учитель. О преднамеренной готовности, о «заряженности» Алпатова-Пришвина на конфликт свидетельствовало «какое-то смутное решение начать свою жизнь совсем по-другому», с которым он шел в гимназию в тот судьбоносный для всей последующей жизни день 18 марта 1889 года.

Первый урок был как раз география. Вошел Козел, сел, заложил ногу за ногу и задрожал, заходила кафедра, затряслась половица и через половицу — и парта <…> Своими зелеными глазами учитель стал перекидываться от лица к лицу. Алпатов упорно смотрел, и когда встретил, то видел, как они зло вспыхнули и остановились, как две кометы — злейшие на всем небе светила. Алпатов опять скривил губы, как Коровья Смерть, и от этого Козлу стало, будто он яд принял.

— Ты опять рожи строишь? — сказал он (курсив мой. — А. П.).

Так с психологического вызова — не только с вызывающе-дерзкого упорного взгляда, но и строящего рожи гимназиста начинается ключевая сцена открытой ссоры Михаила Алпатова с учителем географии Розановым. «Жалобно ударил колокол крестопоклонной недели: в церкви пели «Кресту твоему поклоняемся, Владыко». При этом звуке Козел тихонечко и быстро перекрестился».

Еще совсем недавно Михаил, видя, как любимый учитель мелко-мелко крестится, «узнавал в этих крестиках свое детское». Но теперь перед нами оказался уже не наивный гимназист, а причастный к революционному подполью борец, решивший демонстративно перед всем классом посмеяться над религиозными чувствами учителя:

Алпатов встал.

— Тебе что?

— Пост пополам хряпнул.

— Ну, так что?

— Коты на крыши полезли.

— Что ты хочешь сказать?

— Значит, месяц остался до полой воды.

Козел хорошо понял.

Козел такое все понимал.

Конечно же, учитель понимал, что его хотят втянуть в заведомо бесплодную дискуссию о связи народных, еще языческих, примет обновления мира с официальным вероисповеданием и тех методах, какими православие преподается в гимназиях. Не желая вступать в препирания с наглеющим буквально на глазах юнцом, Розанов попытался призвать его к дисциплине: «Сейчас же садись и не мешай, а то я тебя вон выгоню. Алпатов сел. Победа была за ним. Козел задрожал ногою, и половица ходуном заходила». Непроизвольная дрожь была вызвана крайней раздраженностью Розанова¹, который еще раз убедился, что еще совсем недавно прилежный ученик, так понравившийся ему своей поэтичностью натуры, пошел на поводу у известных всей гимназии бесшабашных приверженцев революционно-социалистической идеи и начал быстро превращаться в форменного нигилиста, который настырно продолжал свое:

— Вон вы опять дрожите, невозможно сидеть.

— Вон, вон! — кричал в бешенстве учитель.

Тогда Алпатов встал бледный и сказал:

— Сам вон, обманщик и трус. Я не ручаюсь за себя, я не знаю, что сделаю, может быть, я убью.

Тогда все провалилось: и класс исчез в гробовой тишине, и Козел.

Заунывно ударил еще раз колокол крестопоклонной недели. Козел перекрестился большим открытым крестом, принимая большое решение, сложил журнал, убрал карандаши.

— Ты — маленький Каин! — прошептал он Алпатову, уходя вон из класса.

— Козел! Козел! — крикнул ему в спину Алпатов.

Исходя из текста, вряд ли можно согласиться с имевшим широкое хождение в советском пришвиноведении мнением, что в этой истории «налицо только эмоциональная вспышка затравленного подростка. Розанову противостоял еще не столько сознательный борец, сколько ребенок, жаждущий справедливости и сочувствия» [Мамонтов: 185]. Вне всякого сомнения, основная вина в этом конфликте лежит на Пришвине, возмутительное поведение которого на уроке свидетельствовало отнюдь не об эмоциональном протесте якобы «затравленного подростка» против школьной рутины и даже не против конкретного учителя, — это была открытая демонстрация своего вольнодумства и готовности к политическому протесту против всей системы власти, а не только правил поведения в гимназии, что не могло закончиться ничем иным, кроме как исключением. Так в 16 лет окончилось гимназическое обучение Пришвина — первый этап развития его личности, завершившийся катастрофой в результате рокового столкновения с Розановым.

Из гимназического детства и на всю жизнь завяжутся непростые отношения Пришвина с Розановым, сыгравшим в судьбе будущего писателя изначально двойственную роль: с одной стороны, любимого учителя, а с другой — врага, исключившего его из гимназии. Уже в зрелости, вспоминая о той роли, которую Розанов сыграл в его школьные годы, Пришвин скажет: самое

большое значение в моей жизни имели два события в детстве и отрочестве: первое — это побег из Елецкой гимназии в какую-то прекрасную свободную страну Азию. Второе — исключение меня из Елецкой гимназии. Первое событие впоследствии определило меня как путешественника, охотника, художника слова и сказителя, второе как искателя добрых человеческих отношений или как гражданина <…> В этом столкновении свободы и необходимости началась моя сознательная жизнь [Пришвин 2013: 698].

Пройдет почти двадцать лет, прежде чем судьба вновь сведет Пришвина с Розановым. За эти годы Михаил закончит Тюменское реальное училище, поступит на химико-агрономическое отделение в Рижский политехникум, где увлечется марксизмом и за революционную пропаганду попадет в тюрьму, по освобождении из которой сумеет выехать в Германию и в 1902 году получить высшее агрономическое образование в Лейпцигском университете. Затем, разочаровавшись в агрономической профессии, вступит на стезю журналиста и писателя. Наступление ХХ века знаменуется для Пришвина разочарованием как в учении Маркса, так и в европейских идеалах социального прогресса, что станет для него началом нового этапа духовного развития, который в Дневнике он по-розановски назовет «искание Бога». Отход от марксизма и поворот «от революции к себе» окончательно определит специфическую особенность мышления Пришвина — нацеленность на диалог с самыми различными тенденциями русской и мировой культуры, что придаст его творчеству характерную диалектичность и антиномичность, во многом близкую розановскому дискурсу.

В октябре 1908 года Пришвин знакомится с руководством Религиозно-философского общества, затем избирается членом Совета общества и в перерывах между путешествиями по стране участвует в работе христианской секции. Особенно запомнилось ему одно из заседаний, когда среди прочего обсуждали пришвинское творчество, и самым примечательным, как гласит запись в Дневнике 9 декабря 1908 года, было то, что

Розанов по поводу моей книги («В краю непуганых птиц» (1907). — А. П.) высказал убеждение в существовании такой страны. Это был замечательный разговор уже потому, что я торжествовал над ним свою победу. И разве это не победа? Мальчик, выгнанный из гимназии, носивший всю жизнь по этому случаю уязвленное самолюбие, находит своего врага в религиозно-философском собрании, вручает ему свою книгу с ядовитейшей надписью: «Незабываемому учителю и почитаемому писателю» — и выслушивает от него комплимент. Вот победа! А он-то и не подозревал, с кем он имеет дело [Пришвин 2007: 197].

Первые книги, написанные по материалам путешествий по русскому Северу и Норвегии, свидетельствуют об основательном знакомстве Пришвина с проблемами как официальной церкви, так и сектантского движения в народной среде. Интересен пришвинский диалог, местами косвенный и скрытый, порой — явный и полемический со взглядами Розанова на пол, семью и брак, язычество и религию. По-своему интерпретируя розановские воззрения на «метафизику христианства», Пришвин включается в бурные споры тех лет о роли религии в русской истории и современном обществе.

Путешествуя по Выговскому краю и Беломорью, Пришвин особое внимание уделяет монашеским обителям, следуя в этом Розанову, замечавшему в одной из статей 1904 года, что познать суть веры легче всего через монастырь, который, по его мысли, и есть подлинное «сердце Церкви, свободно бьющееся», поскольку все историческое «христианство и созрело только в монастыре. Здесь его бесспорная вершина, острие <…> А вне монастыря христианство хаотично» [Розанов. По тихим... 384, 391]. В ходе анализа пришвинской интерпретации проблем русской религиозной жизни становятся более понятны особенности его мировоззрения. Если Розанов считал христианство враждебной жизни и красоте бытия «религией смерти», то для Пришвина красота мира — это не сопутствующее обрамление христианского монастыря, а самостоятельное и подлинное проявление величия природы, в которой нет греха, поскольку жизнь и смерть одинаково прекрасны. Именно пантеистическая тема красоты первозданной жизни становится предметом размышлений писателя, которые приведут к расхождению с идеями Розанова, остро дискутировавшего в то время в своих книгах и статьях с Церковью о несовместимости учения Христа с природной радостью бытия.

Ярким свидетельством принципиального несогласия Пришвина со взглядами Розанова, изложенными в одной из статей 1906 года, будто «для русских «близиться к смерти» и «близиться к святости» до того слилось в единый путь, отождествилось, что <…> умереть — святее, нежели жить» [Розанов. Русская… 330-331], выступает уже первая пришвинская книга «В краю непуганых птиц». У писателя своя вера — вера в светлого, «зеленого» и «солнечного», милостивого природного Христа — Великого Пана, который на весь мир радостно провозглашает: «Ни в чем нет греха». Человеку противостоит не христианский Бог, а сама природа, враждебность которой обнаруживается в посланцах смерти:

На крышу избы садится птица — филин, ворон или сова — и укает по-звериному, свищет по-змеиному. Человек готов вступить с ними в борьбу, он готов отдать все свои силы, лишь бы избавить любимое существо от смерти.

Вся повседневная жизнь насельников края непуганых птиц через обычаи «воплей» и «плачей» по ушедшим в иной мир, пишет Пришвин, являет великое языческое противостояние смерти, когда людьми ведется

борьба не в каком-либо переносном значении, а настоящая борьба, потому что для язычника смерть не успокоение и радость, как для христианина, а величайший враг. Человек мог бы жить вечно, но вот является это чудовище и поражает его.

В понимании Пришвина антицерковность Розанова была не столько свидетельством его гордыни, сколько личностным выражением объективных противоречий общества. В сложнейших условиях всестороннего кризиса государственного устройства России рубежа XIX-XX веков, после того как общественное сознание многие десятилетия непрерывно испытывало давление и разрушительных революционно-социалистических, и соблазнительных религиозно-сектантских идей, великой заслугой Розанова было то, отмечает Пришвин, что он «боролся на два фронта, один фронт ему была безбожная интеллигенция, другой — суеверие церковное» [Пришвин… 199]. Задолго до Октябрьского переворота Розанов пророчески предупреждал, что нигилистическая пропаганда презрения к истории, религии и искусству России, к веками установившемуся православному укладу народного бытия, которую вела атеистическая интеллигенция, для государства неизбежно закончится катастрофой. Аналогичен был и взгляд Пришвина, видевшего самую большую беду общества и в поругании национальных святынь, и в том, что либеральная интеллигенция обманывает народ, внедряя в общественное сознание не только социальную вражду, но и религиозно-сектантскую смуту.

Анализируя идейно-мировоззренческий контекст творчества Розанова и Пришвина, убеждаешься в художественной точности, историософской проницательности и философской глубине их выводов о действующих лицах, о предпосылках и духовных истоках русского революционного переворота. Очевидно, здесь и находятся конечные причины неприемлемости для советской власти той значительной части художественного, публицистического и эпистолярного наследия обоих мыслителей, в которой они с предельной откровенностью высказывают свое мнение, резко отличающееся от навязываемых советской историографией представлений об идеологии, целях и методах деятельности партии большевиков и нового политического режима. Взгляды Розанова и Пришвина на теорию и практику социалистического движения — это не только документальное свидетельство очевидцев о событиях революционной смуты, но и глубокий анализ духовно-материальных причин, породивших трагедию России конца XIX — начала ХХ века.

Февральскую революцию 1917 года Розанов встретил восторженно, надеясь, что жизнь сама исправит «выкрутасы» теории социализма. В одном из писем Э. Голлербаху он уверял, что отныне все будет прекрасно, и делился радужными планами:

Вот теперь-то Россия покажет себя <…> Я разовью большую идеологию революции и дам ей оправдание, какое самой революции и не снилось (цит. по: [Голлербах: 67]).

Надеясь на самое благоприятное развитие революционной энергии масс, в своих нововременских статьях (март 1917 года) Розанов даже сравнивает восставший народ с былинным богатырем Ильей Муромцем, которому развязали руки, и говорит, что все «население, без затенений лицом к лицу встало перед творчеством», поскольку у людей исчез страх друг перед другом и всем «просто стало легче жить, гораздо легче» [Розанов 2008: 499, 506]. Однако упоение революцией продолжалось недолго. А когда придавила реальная нужда, то стало не до восторгов, и Розанову, всю жизнь упорно трудившемуся, пришлось не только унижаться ради куска хлеба, но и собирать окурки на вокзале и у трактиров, чтобы из десятков собрать табака на одну папиросу.

Пришвин также принял Февральскую революцию на первых порах с оптимизмом, как начало новой эпохи в истории России, которая должна принести народу демократию и свободу от изжившего себя самодержавия. Романтический настрой в восприятии событий проявляется в иронической интонации писателя, призвавшего 5 октября 1917 года в статье «Египетские ночи» граждан Петрограда «не страшиться, если вдруг на одну Египетскую ночь Клеопатра изберет себе большевика». Даже накануне революции ему не верится в успех теоретиков «классовой борьбы», а отсюда и мнение, что «Ленин — один из чисто умственных людей <…> Если и состоится его короткий брак с Клеопатрой, то, конечно, ничего не родится» [Пришвин. Египетские… 93, 95]. Сама возможность государственного переворота Пришвину представляется сценой «брачной ночи Ленина с Клеопатрой» — аллегорией безумного наслаждения главного вождя революции на ложе смерти, что выражало распространенное среди русской интеллигенции мнение о полнейшей безосновательности претензий большевизма на власть.

Поэтому Октябрьскую революцию Пришвин и Розанов, как и многие общественные деятели, встретили негативно, считая марксистскую идеологию классовой борьбы, которой руководствовалась партия Ленина, органически чуждой как традиционному историческому бытию, так и менталитету русского народа. В разгар революционной смуты Пришвин оказывается в самой гуще петроградских событий как член редакции правоэсеровской газеты «Воля народа», в которой он активно публикуется с осени 1917-го до весны 1918 года. Газета, в которую по воле случая попал писатель, привлекла его своим свободомыслием и непредвзятостью: «Одно из сит демократии — «Воля Народа», в которой я теперь по недоразумению пребываю, исповедует чистую наивную веру в русскую демократию. Это самый невинный орган и чистый от искательства «демонов»», каковыми он именует сторонников революционной идеи [Пришвин 1991:

1. Эту неприятную привычку дрожать ногой, которая особенно сильно проявлялась в минуты волнения, отметит также З. Гиппиус, в домашний круг которой Розанов был вхож с конца 1890-х годов [Гиппиус: 147].[↩]