Вальтер Скотт и некоторые вопросы истории

Завоеватели, непрерывными волнами заливавшие Шотландию и вступавшие в смертельную схватку с местными жителями, не исчезали бесследно. Они оседали в разных уголках страны и сохранялись в виде мелких народцев с особыми нравами, укладом жизни, языком. Бывшие хозяева, затем преследуемые другим, более сильным или лучше организованным захватчиком, они отступали в недоступные места – в горы, в леса и болота, на острова со скалистыми берегами – и продолжали свое трудное существование, борясь за свои клочки земли, позволявшие им кормиться, сохранять древние нравы и ненавидеть соседей. На северных островах, на окраине цивилизованного мира, осели скандинавы, кое-как сохранявшие свои старые воспоминания; кельты, оттесненные в горы, разделенные на враждебные кланы, с радостью истребляли друг друга и всех остальных; «сассенахи» (саксы), занимавшие более плодородные долины, отличались от гэлов не столько происхождением, сколько языком; и совсем поблизости, за неуловимой чертой границы «южане» (англичане) составляли общий предмет ненависти всех шотландцев и вторгались огнем и мечом в эту непокорную и буйную страну. Писатель, выросший в этой стране и знавший ее вдоль и поперек, не мог отнестись к этой национальной розни с насмешкой и презрением, с которыми взирали на нее некоторые англичане. Вальтер Скотт ощущал эту психологию не только в старинных балладах, но и в современной действительности, он понимал глубокие корни бедственной вражды, так же как и ее нелепость. Тем более он чувствовал историческую необходимость примирения противоречий, теперь уже не имевших, как ему казалось, никаких серьезных оснований.

В 1790 – 1800-е годы национальная рознь приобретала особенно острое значение. Борьба с Францией и с империей Наполеона, стоившая Англии таких жертв, требовала сплоченности, которая была скорее в мечтах, чем в действительности. Давнишние связи якобитской Шотландии с Францией, поддержанные постоянной эмиграцией шотландских дворян и земледельцев и международными интригами претендентов, создавали иллюзию франко-шотландской дружбы и придавали готовящемуся французскому десанту некоторую видимость вероятности. Поэтому слова Скотта о нерасторжимом единстве двух братских королевств, входивших в состав Великобритании, и о верности шотландцев Унии приобретали характер политических деклараций.

Ложная тревога, вызванная не вовремя разложенным костром («Антикварий»), обнаружила необыкновенное единство мнений во всех слоях шотландского народа: лорд Гленаллен прибывает на место явки с отрядами нижнешотландских йоменов и горцев, антикварий спешит туда же со шпагой, которой был опоясан его отец во время восстания 1745 года (знаменательная дата!), и нищий Эди Охилтри собирается защищать страну, хотя у него нет ничего, кроме его рваного плаща: «Неужели же я не стану драться за свою родину, и за берега ручьев, по которым прохожу, и за очаги хозяек, которые дают мне кусок хлеба, и за малышей, ковыляющих мне навстречу, чтобы поиграть со мной, когда я вхожу в какую-нибудь деревушку?»

И, услышав эти слова, тронутый Антикварий восклицает: «Страна не в такой уж опасности; если нищий готов драться за свою миску так же, как лорд – за свои имения».

Между тем Скотт всегда с благоговением говорил о Роберте Брюсе, героическом борце за независимость Шотландии, и горячо ратовал за сохранение старых национальных форм культуры, вплоть до судопроизводства. Он был убежден в том, что шотландцы будут верными союзниками Англии до тех пор, пока они останутся шотландцами. В тот момент, когда их заставят стать англичанами, они станут врагами Англии.

2

Тяжкая шотландская история, сплошь протекшая в непрерывной и неравной борьбе с могущественным соседом, была для Скотта предметом постоянных размышлений. Отсюда и острый интерес его к проблемам национальной политики и к судьбам мелких национальностей, поглощенных крупными государствами. В творчестве Скотта в той или иной форме поднимаются эти вопросы.

В каждом его романе встречаются, сталкиваются в мире и вражде, с оружием в руках или с насмешкой на устах представители разных национальностей. В «Уэверли» (1814) политический конфликт своими корнями уходит в глубины национальной психологии, объясняемой социально-историческими условиями существования Шотландии. Национальный вопрос возникает и в романах, где нет ни войн, ни мятежей. В «Гае Меннеринге» (1815), последовавшем тотчас же после «Уэверли», действие сосредоточено вокруг уголовного процесса, но в нем важную роль играют цыгане, таинственный народ, привлекший к себе внимание литературы как раз в эту эпоху.

Скотт был одним из первых, кто ввел их в литературу как драгоценный «асоциальный» элемент оседлого и регламентированного общества.

Цыгане обычно изображались как некий «оазис свободы» среди современной бедственной цивилизации. Счастье первобытных времен сохранилось только у этого народа, не знающего законов, живущего естественной жизнью, без запретов, искушений и общественного насилия. Цыганская тема почти всегда заключала в себе некий протест против условностей, которыми свободный человек сковал себя ради некоего проблематического социального благополучия.

Совсем иначе подошел к этой теме Вальтер Скотт.

«Это были своего рода шотландские парии, жившие среди европейских поселенцев наподобие каких-то диких индейцев», которых нельзя было причислить к «цивилизованной части общества». Это – еще одна национальность, вносящая особую краску в пестроту шотландской этнографии.

Однако шотландские цыгане – не столько этнографическая, сколько социальная категория. В их таборы проникают местные жители, те, кого «голод, угнетение или меч войны лишали привычных средств к существованию». Бродяги, мошенники и разбойники, они все же вызывают симпатию и жалость Скотта, так как они прежде всего «обездоленные». Лэрд Элленгауэна изгоняет их с насиженных мест, – и тотчас чувствует угрызения совести: «Люди, которых он так, ни с того, ни с сего, выгнал из их древнего убежища, действительно были ленивы и порочны, но сделал ли Он хоть что-нибудь, чтобы они стали лучше?.. Нужно было бы хоть попытаться исправить Их, прежде чем пускать по миру семь семейств, лишив их и того сколько-нибудь оседлого существования, которое все же удерживало их от тяжких преступлений». Мег Меррилиз, цыганская колдунья и повелительница племени, хранит в душе понятие высокой справедливости и восстанавливает в правах наследства сына глупого лэрда, надеясь на то, что новый лэрд будет лучше своего отца и облагодетельствует округу своим разумным правлением.

Так Скотт поставил вопросы, которые в таком общем плане в то время, кажется, не ставил никто: о социальной несправедлиости, жертвой которой явились цыгане, и об ответственности за это современных больших государств.

Позднее, в «Квентине Дорварде» (1823) Скотт вновь вернулся к цыганам и изобразил их в несколько ином аспекте.

В конце XV века цыгане, как «стаи саранчи», неожиданно появились во Франции.

Скотт показал их, как людей, стоящих вне цивилизации, вне общественных обязательств. Это люди «свободные» в том смысле, что их не связывают узы нравственных понятий и обычных бытовых потребностей. Прежде всего, у них нет собственности и никаких религиозных представлений о долге, загробной жизни, посмертных карах й т. д.

«- Откуда ты родом? – спросил Квентин Гейраддина Мограбина.

– У меня нет родины, – ответил Гейраддин.

– Как нет родины?

– Да, нет родины, – повторил цыган. – Я цыган, или богемец, или египтянин. Европейцы называют нас разными именами на своих разных языках; но у меня нет родины.

– Ты христианин? – спросил шотландец. Цыган отрицательно покачал головой.

– Собака! – сказал Квентин (так как в те времена католики не отличались терпимостью). – Ты поклоняешься Магауну? ¹

– Нет, – равнодушно и кратко ответил проводник, который как будто не был ни обижен, ни удивлен грубостью молодого человека.

– Значит, ты язычник? Или кто же ты?

– У меня нет никакой религии, – ответил цыган».

И Квентин отпрянул в изумлении, так как никогда не мог представить себе, что есть люди, которые ни во что не верят и ничему не поклоняются.

Но у цыгана не было и дома, в котором он мог бы хранить свою собственность, не было и собственности, за исключением одежды на теле и коня, на котором он ехал.

«- Как же ты добываешь себе средства существования?

– Я ем, когда бываю голоден, пью, когда хочу пить, и не имею никаких средств к существованию, кроме тех, которые случайно попадаются мне на пути.

– Кому же ты подчиняешься?

– Я не подчиняюсь никому, разве только тому, кому хочу.

– Кто твой вождь, и кто повелевает тебе?

– Отец нашего племени, если я пожелаю подчиняться ему, – в другом случае у меня нет повелителя.

– Что же в таком случае у тебя есть, если нет правительства, домашнего счастья и религии?

– У меня есть свобода, – ответил цыган. – Я ни перед кем не гну спину, никому не подчиняюсь, никого не почитаю. Я иду куда хочу, живу как могу и умираю, когда приходит мой день».

Цыган свободен даже в тюрьме, так как свобода заключена в свободе мысли, которую не могут сковать никакие цепи, – «в то время как вы скованы вашими законами и вашими предрассудками, вашими иллюзиями любви к родине и вашими фантастическими представлениями о гражданских обязанностях, даже когда тело ваше на свободе».

Так, в цыгане, бездомном бродяге и тайном агенте интригующих государей, воплощается мечта о полной, абсолютной свободе, не имеющей никаких границ и никаких препятствий. Это свобода асоциальная, она отрицает всякие общественные связи.

Мечта эта возникла в связи с великим переворотом, происшедшим в европейской истории XVIII века, – французской революцией, В бесконечном разнообразии партий, мнений и тенденций, состязавшихся на политической арене так же, как и в области чисто теоретической, постоянно вспыхивал анархизм, отрицавший всякую идею нравственности, рассматривавший долг как ненужную обузу, лицемерие или обман и признававший единственным законом поведения погоню за счастьем. Бегство из общества, отрицание его или борьба с ним получали выражение во множестве художественных произведений, начиная от немецких драм «Бури и натиска» и кончая поэмами Байрона и Шелли. Каковы бы ни были взгляды молодого Шиллера, Байрона эпохи его восточных поэм или Шелли, развивавшего в туманных видениях и символах идеи Годвина, но их произведения и в глазах «левой» молодежи, и тем более в глазах пугливых консерваторов казались утверждением полного нигилизма во многих вопросах нравственности и общественной жизни.

Несомненно, эта тенденция общеевропейской мысли получила свое отражение в цыганской теме, столь характерной для первой четверти XIX века. Ведь цыгане, казалось, обладали той свободой, которая маячила на горизонте людей, замученных обществом, подвергших критике все общественные установления и всю идеологию уз и запретов, характерную и для феодальной и для буржуазной цивилизации. Скотт уловил это течение мысли и также связал его с цыганской темой. Его цыган Гейраддин Мограбин с огромной силой конденсирует разрушительные, как ему казалось, идеи беспредельной свободы, отрицающей цивилизацию и все ценности, созданные человечеством в течение тысячелетий. В нем так же, как в героях Байрона или Шелли, есть нечто титаническое и даже привлекательное: XIX век всегда готов был волноваться при виде человека, ради личной свободы отвергающего все блага цивилизации. Но если есть в этом образе своеобразная захватывающая поэзия, то есть и нечто другое.

Абсолютная свобода неизбежно сочетается с абсолютной беспринципностью, с полной продажностью и вместе с тем неизбежно ведет к гибели. Гейраддин Мограбин – все же несчастный негодяй, и смерть его, как бы она ни была трагична, кажется и справедливой и необходимой,

Но Гейраддин непоследователен в своем нигилистическом и стоическом свободолюбии, Он благодарен Квентину за то, что тот вынул из петли его брата, повешенного королевскими палачами. Он любит молодого шотландского «парня», он выговаривает его свободу у ландскнехтов Ламарка, хочет устроить его брак со старшей графиней де Круа, открывает ему тайну вылазки Арденнского Вепря и, наконец, просит его принять в дар коня, Клеппера, которого нежно любит: Квентин тронут «тем, что в столь ожесточившемся человеке обнаружилась искра сердечной доброты».

Эта черта противоречит той философии, которой Гейраддин следует в теории и в жизни. Она возникла не только потому, что Скотту трудно было писать сплошь отрицательные типы. Сердечная доброта является одним из аргументов той полемики, которую Скотт более тайно, чем явно, ведет со школой протестующих. Всеобщий нигилизм неосуществим, потому что он не свойствен человеческой природе. Абстрактная свобода является действительно уничтожением всего, всяких связей между людьми и всякой возможности жизни, а такой «свободный» человек был бы чудовищем и вызвал бы одно только отвращение. Наделив Гейраддина тро гательным человеческим чувством, Скотт одновременно и спаси опроверг своего героя.

Но все же читатель, неожиданно почувствовавший симпатию к этому отщепенцу, задумывается над трагической судьбой всеми преследуемого племени: может быть, эта отчужденность от всех других наций и явилась причиной столь вредной психологии? И, может быть, включенные в общую систему прав и обязанностей, цыгане «Квентина Дорварда», так же как цыгане «Гая Меннеринга», могли бы стать настоящими членами общества? Такой вывод напрашивается сам собой, хотя в «Квентине Дорварде» Скотт только подсказывает его, вызвав у читателя сострадание к этому «свободному» бедняку.

Анархическая свобода не всегда проявляется в столь трагических характерах. Бродяга Эди Охилтри тоже не имеет собственности, она ему не нужна, так как ему не много нужно и гостеприимные рыбаки и лэрды вполне удовлетворят все его потребности, если дадут ночлег, пищу и мелкую монету. Это уже не бич общества, и не протестант, а, наоборот, благодетель целой округи, любимец молодежи и стариков -не отщепенец и не пессимист, а добрый патриот и заслуженный солдат.

Очевидно, дело здесь не в собственности. Не имея собственности, Эди все же включен в общую нравственную жизнь общества. Если в цыгане Гейраддине есть начало, пугающее и катастрофическое для общества и нравственности, то «в королевском нищем» заключено утешительное и гармоническое начало. Он тоже, как Гейраддин, но совсем иначе, является опровержением бунтарства, которое Скотт улавливал, иногда без достаточного на то основания, в творчестве своих великих современников, особенно у Байрона. Эди Охилтри – и индивидуалист и одиночка только «по форме». По существу он является утверждением высших общественных связей нравственного характера.

3

Вражда царствовала среди кланов горной Шотландии. Разбои сопровождались убийствами, а иногда полным уничтожением целых кланов. Баллады, складывавшиеся после каждого набега и каждого кровопролития, рассказывали о страшных событиях, наводивших на грустные размышления. Исторические документы были не менее выразительны. Одна из таких горных трагедий стала сюжетом «Пертской красавицы» (1828).

Клан Грегоров, особенно волновавший воображение Скотта, вел свое начало от Альпина, короля Скоттов (конец VIII века). Когда-то Мак-Грегоры занимали обширные области в Аргайльшире и Пертшире. Затем их соседи, Аргайли и Бредалбены, получили от короны право на владение землями, принадлежавшими Грегорам, и начали вытеснять их с пастбищ. Грегоры сопротивлялись, и не безуспешно, в течение долгого времени. Тогда Тайный Совет Шотландии постановлением 1563 года поручил всем вождям кланов и феодальным баронам преследовать клан Грегоров вплоть до полного его истребления. В 1589 году клан Грегоров, загнанный в неприступные горы и живший преимущественно грабежом, совершил свирепое убийство Джона Друммонда из Друммонд-Эрноха, лесничего королевских лесов в Гленартнее, приблизительно так, как это описано в «Легенде о Монтрозе» (1819). Это вызвало новое постановление Тайного Совета, подвергавшего на три года клан Мак-Грегоров огню и мечу всех окружавших кланов и баронов.

История несчастного клана послужила сюжетом «Легенды о Монтрозе» ², Мак-Иги («Дети тумана») – «свирепый и отважный народ, отличающийся раздражительностью, дикостью и мстительностью, свойственной людям, никогда не знавшим уз цивилизованного общества». Лорд Ментейт, рассказывающий историю роковой вражды, не сообщает своим слушателям ее причины; читатель сам должен догадаться, что люди этого клана не слишком виноваты во всем том, что с ними происходит.

1. Средневековое искаженное имя Магомета.[↩]
2. См. предисловия Скотта к романам «Роб-Рой» и «Легенда о Монтрозе» в первом собрании его романов 1829 года.[↩]