В. Зоргенфрей. Страстная суббота: стихи, воспоминания, переводы

В. З о р г е н ф р е й. Страстная суббота: стихи, воспоминания, переводы / Сост., вступ. ст., примеч. А. А. Шелаевой. СПб.: Серебряный век, 2014. 400 с.

Вильгельма Александровича Зоргенфрея, поэта, переводчика, мемуариста, знают прежде всего как человека из ближайшего окружения Блока, но и не только: В. Зоргенфрей (1880-1938) — участник многих литературных собраний 1900-х — начала 1920-х годов.

Литературная судьба причудлива, часто несправедлива. До сих пор стихи Зоргенфрея публиковались по крохам в литературных антологиях, в сборниках русской эпиграммы. Не считая себя профессиональным литератором (он окончил Технологический институт), Зоргенфрей свои публикации в периодике 1900-1910-х годов подписывал псевдонимами. Он, замечает А. Шелаева, видимо, не слишком любил свою фамилию, по-немецки означавшую «беззаботный». Она совсем не отвечала характеру Вильгельма Александровича. Единственная изданная им книга стихов вышла в 1922 году и посвящалась «благословенной памяти А. А. Блока». В 1938 году В. Зоргенфрей был расстрелян, а книга, и так вышедшая тиражом всего 3000 экземпляров, уже тогда была почти недоступна, многие архивные документы — уничтожены. К нашему же времени ее скорее всего держали в руках считаные единицы (много — десятки) исследователей.

Теперь она возвращается, обогащенная, расширенная, снабженная вступительной статьей, добротными комментариями. Помимо стихотворного сборника, по которому названа вся книга, здесь даны стихи, в сборник 1922 года не вошедшие, пародии и шуточные эпитафии, в основном написанные в пору работы Зоргенфрея в первые послереволюционные годы в издательстве «Всемирная литература» — вместе с тем же А. Блоком, а еще с Н. Гумилевым, А. Тихоновым, Е. Замятиным, К. Чуковским, М. Лозинским… Кроме того, в нынешней книге помещены воспоминания Зоргенфрея о Блоке, впервые опубликованные в 1922 году и не переиздававшиеся чуть ли не с 1980-го. Заключает книгу перевод поэмы И. Гердера «Сид». Итак, перед нами самое полное на сегодня собрание написанного В. Зоргенфреем. Но обложка новой книги воспроизводит ту, 1922 года, выполненную художником С. Чехониным.

Книга называлась «Страстная суббота». Зоргенфрей как поэт был взращен русским символизмом, хотя литературные войны так и остались для него чем-то глубоко чуждым. А. Шелаева приводит признание Зоргенфрея: «…по роду творчества я оказался приемлем для журналов символистского толка. Но лично я не постигал и не постигаю смысла этих кличек, за которые яростно бились поэты огромного дарования. Присматривался к междоусобной брани, тосковал и думал о своей бездомности, об уюте этих чисто русских потасовок» (с. 37). Кстати, это, возможно, была одна из черт, роднивших Зоргенфрея с Блоком. В начале 1910-х годов Блок, как известно, отдаляется от окололитературной жизни, и его ближайшими друзьями, собеседниками в прогулках по окраинам Петербурга в 1915-1916 годов становятся Е. Иванов и В. Зоргенфрей — не литераторы по образованию, но люди, чей духовный мир определялся искусством. Известно суждение Блока из письма к Зоргенфрею о том, что можно быть поэтом и не писать при этом стихов. Но в Зоргенфрее стихотворца он ценил.

В названии книги «Страстная суббота» нельзя не увидеть глубокой символики, ко многому обязывающей. Здесь смерть присутствует почти в каждом стихотворении, здесь главное место действия — кладбище. Коллизия многих стихотворений в том, что умерший слышит надгробные речи, видит провожающих его. Но, как и всегда в Страстной субботе, наряду со смертью, вопреки ей присутствует вера в будущее воскресение, ожидание его: не зря первая из двух частей, составивших книгу, называется «Кладбище», вторая же — «Милосердная дорога».

Поэт, кажется, стремится передать то, что почти невозможно себе представить и чего еще не касалась литература, даже символистская поэзия, — самый переход от небытия и тления к воскресению в Боге.

Но, верный своей иронии, Зоргенфрей (не зря же до выхода нынешней книги он рисковал войти в историю поэзии больше как поэт-сатирик) завершает книгу гротескным видением покойника, следующего… за собственным гробом. Тут Зоргенфрей идет даже дальше Блока с его «Как тяжко мертвецу среди людей…». На ум приходит и Некрасов — строки из цикла «О погоде», где описываются похороны петербургского бедняка, чье имя — «вот уж подлинно бедный Макар» — и само по себе говорит о злосчастной судьбе. Идущая за гробом старушка по-некрасовски емко формулирует: «Как ни дорого бедному жить, / Умирать ему вдвое дороже». Впрочем, и Некрасов (если он здесь присутствует) обыгран почти невидимо, внесловесно, а в стихах ненавязчиво, но неотменимо угадываются приметы совсем другой эпохи — пореволюционной. Бедняком хуже того Макара стал петроградский интеллигент, который теперь как будто вторит некрасовской старушке. Но сколько иронии здесь! — кстати, тоже черта, свойственная Некрасову-лирику.

Однако голос поэта ХХ века звучит отнюдь не подражанием. Если это и Некрасов, то доведенный до какого-то нового предела: «Холодно. Пронизаны ознобом, / Понемногу разбрелись друзья, / Вот теперь нас двое — я за гробом, / И в гробу покойник — тоже я./ Все еще не видно Митрофанья. / Вот Сенная. Вот Юсупов сад. / Надо торопиться. Отпеванье / Ровно в шесть. А вечером — доклад» (с. 126).

Блок советовал, вспоминает Зоргенфрей, относиться к уродливым реалиям советской жизни «безлично». Это, впрочем, и у него самого не всегда получалось. Зоргенфрея, похоже, ирония спасала. Впрочем, как и Гумилева, и других коллег по «Всемирной литературе». Потому расцвет эпиграмм, шутливых эпитафий и т. п. у Зоргенфрея приходится на конец 10-х — начало 20-х годов. Так что мучительная, «проклятая», по Блоку, ирония для Зоргенфрея была органична и помогала отстраниться от страшных будней военного коммунизма, усилием духа преодолевать их — насколько возможно. Сама действительность рождала это ощущение потусторонности, призрачности происходящего. А. Ахматова в записных книжках приводит слова Блока, сказанные ей при встрече в театральной столовой в 1920 году: «Здесь все встречаются, как на том свете…»¹ Зоргенфрей скорее всего не мог знать эти слова своего друга. Но не из сходных ли ощущений рождались его пародийные эпитафии живым коллегам (шуточные, разумеется)?

Теперь мы узнаем многие ценные факты из жизни Зоргенфрея. Например, то, что переводческая и редакторская работа не давала возможности после 1917 года сводить концы с концами, и он еще «участвовал <…> в развитии трамвайного сообщения в городе, а одно время работал вагоновожатым» (с. 18). Вообще, во вступительной статье автор выступает как вдумчивый исследователь, учитывающий все публикации последних десятилетий, вводящий и новые архивные материалы (например, автобиографию Зоргенфрея, фотографии из семейных собраний: сохранилось всего два снимка поэта — оба они воспроизводятся в книге). А. Шелаевой удается дать не только биографию, но и черты личности Вильгельма Александровича, что не всегда бывает возможно органично соединить в научном труде.

И, конечно, истинный шедевр В. Зоргенфрея — это воспоминания о Блоке. Мемуаристу удалось самое трудное: обрисовать черты Блока как человека, через них или поверх них показать личность поэта. Например, черная блуза и белый отложной воротник Блока теперь широко известны, в том числе по фотографиям начала 1900-х годов. Зоргенфрей уточняет: на людях Блок так не появлялся, таким его видели только дома или в самом узком кругу. В обществе — идеально сшитый костюм, перчатки и шляпа из хорошего магазина, изредка вместо галстука — черный бант, вот и вся «поэтическая вольность»; иногда характерный жест: рука в кармане пиджака. Даже сапоги поздних, советских лет на Блоке сидели как ботфорты, а «вязаная белая куртка рождала представление о снегах Скандинавии» (с. 159). Но дело было не только в прирожденном изяществе и неизменной опрятности, в революционные годы требовавшей нечеловеческих усилий. Именно Зоргенфрей отметил неожиданную, казалось бы, для поэта «аккуратность» Блока: это слово у автора вбирает в себя многое и выходит за пределы обычных значений: как Блок вытаскивает записную книжку, чтобы занести туда дату будущей встречи; как никогда не забывает и не путает имен и отчеств новых знакомых; как хранит все приходящие к нему стихи и письма в полном порядке, сложенные для каждого адресата в отдельный пакет и перевязанные бечевкой… Главное же — улыбка, точнее, улыбки Блока: то в них есть что-то детски-открытое, то… но тут лучше дать слово самому мемуаристу: «Есть, очевидно, уровень душевной высоты, начиная от которого обычные человеческие добродетели перестают быть добродетелями. Недаром в демонологии Блока столь устрашающую роль играют «испытанные остряки» <…> Представить себе Блока острословящим столь же трудно, как и громко смеющимся. Припоминаю — смеющимся я никогда не видел А. А., как не видел его унылым, душевно опустившимся, рассеянным, напевающим что-либо или насвистывающим. Улыбка заменяла ему смех. В соответствии с душевным состоянием переходила она от блаженно-созерцательной к внимательно-нежной, мягко-участливой; отражая надвигающуюся боль, становилась горестно-строгой, гневной, мученически-гордой. Те же, не поддающиеся внешнему, мимическому и звуковому определению, переходы присущи были и его взору, всегда пристальному и открытому, и голосу, напряженному и страстному» (с. 165-166).

Так В. Зоргенфрей воскрешает для современников и потомков внешний и внутренний облик, сложный характер «серафического», по слову Вл. Пяста, Блока. И, как всегда бывает, за страницами воспоминаний встает образ самого мемуариста, помимо его желания; это проявляется хотя бы в том, что, вынужденный использовать местоимение «я», Зоргенфрей часто добавляет: «как и многие». Но благородный и — пора уже произнести это слово — талантливый Вильгельм Зоргенфрей создал воспоминания, которые навсегда вошли в литературу и сами стали ею.

Екатерина ОРЛОВА

Московский государственный университет

1. Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). М.: Torino, 1996. С. 672. [↩]