В союзе с народом

Если бы я должен был сказать, какой журналистский вопрос показался мне наиболее симпатичным, я не задумываясь назвал бы вопрос корреспондента шведского радио: «Осуществились ли ожидания, которые вы связывали в 1945 году с развитием немецкой литературы?»

Правда, симпатию я почувствовал лишь тогда, когда нашел ответ, ибо ответ этот, как я увидел, был вместе с тем справкой обо мне самом, о моем государстве и моем месте в этом государстве.

Но сперва, когда журналист задал свой вопрос, я хотел отказаться отвечать, да и отказался, заметив: «Вы обратились не к тому, к кому следовало бы, поскольку в 1945 году никаких ожиданий с развитием немецкой литературы я не связывал. Нет, не потому, что я был настроен по отношению к ней пессимистически и считал ее положение безнадежным, – дело гораздо проще и в то же время гораздо сложнее: немецкая литература, да и вообще литература, в то время не была для меня предметом, с которым у меня были связаны какие бы то ни было ожидания или надежды; что-либо подобное мне попросту не приходило в голову; мои тогдашние отношения с литературой исключали подобные мысли. То были отношения односторонние: литература воздействовала на меня, но никогда у меня не возникало мысли, что и я мог бы – хотя бы даже желаниями или надеждами – воздействовать на литературу. Существовали книги, как существовали, скажем, море, или мой генерал, или медицинские науки, или Америка: существовали как царственные величины, которых ни достичь, ни тем более изменить не дано мне и мне подобным.

Конечно, я сравнительно много читал, но именно это и сыграло не последнюю роль в моем взгляде на литературу, что нетрудно понять, если учесть, что в школу я пошел в первый год установления нацистского господства. Таким образом, книги, которые я читал до 1945 года, ничего общего не имели со знакомой мне жизнью. Глядящий на меня из этих книг мир был в лучшем случае сказочным, но еще куда более лживым, он лишь на другой лад отуплял, развращал, подстрекал. Мне почти не было дела до него, и ему совсем не было дела до меня. Какие уж тут могли быть ожидания?»

Такой примерно была моя первая реакция на вопрос шведского репортера. Однако потом я основательнее обдумал все и тут увидел, какие изменения произошли за эти годы повсюду, во всех областях, в том числе – и в области литературы и моем к ней отношении.

Раньше, будь я спрошен об этом, я сказал бы о своей некомпетентности, а если б меня попросили обосновать это, мой раздраженный ответ, вероятно, гласил бы: я рабочий, и стало быть, нечего мне говорить о литературе!

Подобной фразе сегодня, собственно, место в музее: логика ее – это логика давно прошедших времен. Давно? Ну да, мы знаем: не так уж неслыханно давно, нам только кажется, что давно, потому что мы перешли за это время к новым само-собою-разумеющимся вещам. Одна из таких само-собою-разумеющихся вещей та, что рабочие с тех пор стали не только очень компетентными читателями, но и – что касается литературы ГДР – весьма компетентными литераторами.

Под словами «быть компетентным» я подразумеваю больше, чем «быть правомочным», – я имею в виду: «быть в состоянии». Формально возможность рабочих и крестьян высказываться о литературе и искусстве, насколько мне известно, всегда существовала, во всяком случае, я не знаю специального закона, запрещающего подобные высказывания. Но в действительности возможность эта напоминает возможность, предоставляемую каждому человеку стать миллионером.

Но если кому-то не было запрещено высказываться о литературе, это еще отнюдь не значит, что ему действительно можно было это делать. Возможности в этой области начинаются с изучения, знаний, образованности.

Если проследить историю социалистических преобразований в ГДР, – историю, которая по логике действительности началась после краха фашистского режима, еще до провозглашения республики, – то уже в самом ее начале наталкиваешься на мероприятия революционного характера в области образования.

Так, например, нынешнее состояние политики, экономики, науки и культуры в ГДР немыслимо без первых изменений в школьном образовании, без новых учителей и создания подготовительных курсов в университетах.

Когда мы сегодня обращаем взгляд назад, в прошлое, нам все это кажется естественным и само-собою-разумеющимся, тогда же эти мероприятия многим людям представлялись в высшей степени абсурдными. Мне вспоминается разговор с одним ярым «революционным теоретиком» и его великолепная фраза: «Если хотят завоевать власть, занимают казармы и банки, но школы? Ха-ха-ха!»

Ну, мы заняли банки и казармы, но и – школы, иначе мы наверняка не достигли бы того, что имеем сегодня.

Тут и наступает время вспомнить, что все, о чем я говорил и о чем еще буду говорить, имеет под собой три основополагающие предпосылки: советские войска положили конец фашистскому насильственному господству над немецким народом, провозгласив тем самым решающее слово свободы; немецкие антифашисты смогли воспользоваться историческим опытом Советского Союза при построении нового общества, и при этом они опирались на непосредственную активную помощь своих советских товарищей.

Это замечание – не просто дань долгу признательности; она вместе с тем объясняет одну из основных черт нашей литературы, о которой я и должен, собственно, говорить: при таком положении вещей нет ничего более естественного, чем тот факт, что интернационализм и нерушимая дружба с Советским Союзом относятся к первым отличительным чертам возникшей в нашей стране литературы.

Но я несколько опередил историю ее развития и перешел на общее, а я ведь хотел говорить о собственном опыте, о своем пути к литературе, который, повторяю, был бы немыслим без решительного преобразования общества, без того, чтобы это общество предоставило мне и мне подобным доступ к тому, что составляет предпосылку свободного, активного общения с литературой.