№10, 1969/История литературы

О главном в наследии славянофилов

Проблема славянофильста осложняется тем, что само єто слово имеет не очень определенній и, в сущности, случайній характер. Представители славянофильства, кстати, не раз открещивались от этого названия. Александр Кошелев писал, например: «Называть нас следовало не славянофилами, а, в противоположность западникам, скорее туземниками или самобытниками» 1.

Действительно, самый существенный признак направления, которое именуют славянофильством, состоит вовсе не в «любви к славянам», а в утверждении принципиальной самобытности исторических судеб и культуры русского народа – в сравнении и с Западом, и с Востоком. Иногда эту самобытность распространяли и на остальные славянские народы, но в других случаях эта единая для славян самобытность решительно оспаривалась. Так или иначе вопрос об отношении к славянам вообще – это совершенно особый вопрос.

Вторая сложность заключается в том, что термин «славянофильство» уже давно и прочно стал двойственным. С одной стороны, он означает вполне определенное учение, сложившееся в 1830-1850-х годах. Но «славянофильством» вместе с тем нередко называют чрезвычайно широкую и исключительно разнородную тенденцию в развитии русской общественной мысли – тенденцию, так или иначе основанную на идее сущностной самобытности России. Это ясно выразилось, например, в статье А. Янова, открывшей дискуссию: славянофильство здесь – хотя и с оговорками – возводится к идеологии непосредственных противников петровской реформы, а своего рода завершающую его стадию автор усматривает в «черносотенной» идеологии начала XX века.

Что ж, если под славянофильством в широком смысле иметь в виду общую идею самобытности, А. Янов прав. Но он весьма сузил исторические рамки развития этой идеи. Ибо она достаточно ясно выразилась уже в первом из дошедших до нас памятников русской мысли – «Слове о законе и благодати» Илариона (XI век), нашла развитие в идеологии «Третьего Рима» (XV-XVI века) и – по-своему – у сторонников так называемого древлего благочестия, выступивших задолго до Петра, и т. д. С другой стороны, «самобытничество» в его традиционном виде развивается в какой-то мере и сейчас в некоторых кругах эмиграции, настроенных в духе группировок, сложившихся в 1920-1930-х годах, – «сменовеховцев», «евразийцев», «младороссов» и т. п.

Наша дискуссия посвящена славянофильству в узком смысле. И необходимо последовательно отграничивать понятие об этом, по-своему законченном и стройном учении второй трети XIX века от представлений о «самобытничестве» вообще. Но в то же время едва ли можно до конца понять это учение, не исследуя его истоков и последующих отражений, не рассматривая его на фоне тысячелетней традиции. Конечно же, оно входит в эту традицию, поскольку речь идет об идее самобытности.

Эта широкая историческая перспектива – пусть она в столь кратком изложении неизбежно выглядит схематично – нужна для того, чтобы дать верную характеристику самой идее самобытности. Ведь сплошь и рядом эту идею, например, нераздельно связывают с консерватизмом и реакционностью. Так, между прочим, поступает и А. Янов. Вот линия, на которой он размещает славянофилов: реакционные стрельцы конца XVII века – консерваторы второй половины XVIII века, включая самое Екатерину II, – Сергей Глинка, граф Ростопчин (и, очевидно, не упомянутые автором «славянороссы» во главе с адмиралом Шишковым) – Шевырев, Погодин и редакция «Маяка» – «охранители» второй половины века и т. п.

Итак, «самобытничество», по-видимому, непременно сочетается с консерватизмом, и отсюда неизбежно вытекает вывод, что все «передовое» на стороне западничества. Сама борьба западников и «самобытников» отождествляется с борьбой передового и отсталого, нового и старого, жизненности и косности и т. п. «Самобытничество» – это в лучшем случае консервативная утопия, обреченная на вырождение.

Но все это совершенно не соответствует реальности. Не буду углубляться в далекое прошлое и доказывать, что и митрополит Иларион, ближайший соратник Ярослава Мудрого, и сторонники идеи «Третьего Рима» были самыми «передовыми» людьми своего времени. Обратимся к началу XIX века.

Нельзя забывать, что наряду со «славянороссами»- шишковистами существовало Общество соединенных славян. И вообще очень значительная часть декабристов принадлежала к убежденным «самобытникам», приходившим даже к отрицанию петровских реформ. Петр Каховский писал, например: «При царе Алексее Михайловиче еще существовали в важных делах государственных великие соборы, в которых участвовали различные сословия государства… Петром I, убившим в отечестве все национальное, убита и слабая свобода наша…» 2 Петр I, вторил ему декабрист Александр Улыбышев, обладал «скорее гением подражательным, нежели творческим… Толчок, данный этим властителем, надолго задержал у нас истинные успехи цивилизации… Только удаляясь от иностранцев… мы смогли поравняться с ними» 3. Член Северного общества Михаил Фонвизин писал, что «в общественном быту славян преобладала стихия демократическая – общинная» и Древняя Русь оставалась «верною коренной славянской стихии: свободному общинному устройству» 4.

Подобные высказывания декабристов, предвосхищающие славянофильство 40-х годов, можно приводить до бесконечности. Любопытно другое: родство по идее самобытности подчас оказывалось для декабристов важнее всех разногласий. Так, член Общества соединенных славян Кюхельбекер в 1833 году гордо записывал в дневнике: «…Я вот уж 12 лет служу в дружине славян под знаменем Шишкова, Катенина, Грибоедова, Шихматова» 5.

Не менее наглядно выразилось «самобытничество» и у многих народников, начиная с таких основоположников этого движения, как Бакунин6, Огарев и Герцен. Их былое западничество после 1848 года постепенно заменяется идеей самобытного развития России.

Герцен писал, например, в 1863 году: «Идеал Хомякова и его друзей, был в прошедшем народа русского, в его быте, преображенном в небывалой чистоте. Но апотеоза, как бы ни была преувеличена, все же в ней главные черты истинны» 7 (курсив мой. – В. К.). Герцен признавался теперь: «По странной иронии мне пришлось… проповедовать на Западе часть того, что в сороковых годах проповедовали в Москве Хомяков, Киреевские… и на что я возражал». Прочитав посмертно изданные сочинения Хомякова, он с удивлением обнаружил, «как во многом мы одинаким образом поняли западный вопрос, несмотря на разные объяснения и выводы» (т. XVIII, стр. 279; курсив мой. – В. К.).

В 1866 году Герцен писал: «Между Европой и Азией развивается страна на иных основаниях… Она сложилась в государство без римского права и сохраняя как народную особенность свою оригинальное понятие об отношении человека к земле», которое «чуждо европейскому пониманью» (т. XIX, стр. 186). Русские, писал он, обращаясь к европейцам, «имея иное происхождение и иную традицию, идут своим весьма трудным путем, не восхищаясь вашим». «Ваши часы остановились» (т. XX, кн. I, стр. 56, 70).

В 1867 году Герцен с возмущением пишет: «Мы увидели, что лишены всего, начиная с платья и бороды (sic! – В. К.). Нас приучили презирать собственную свою мать и насмехаться над своим родительским очагом. Нам навязали чужеземную традицию» (т. XX, кн. I, стр. 72).

Впрочем, мысли этого рода есть чуть ли не в каждой теоретической статье Герцена 1860-х годов. Они глубоко проникали и в сознание многих позднейших народников разных направлений, и, далее, социалистов-революционеров – вплоть до созданной при участии членов этой партии идеологии «скифства». И Щедрин8 был, безусловно, прав, когда в 1880 году упрекал Глеба Успенского: «Вы увлекаетесь идеалами Достоевского и Аксакова» 9.

Говоря обо всем этом, я ни в коей мере не собираюсь ставить знак равенства между декабристами, народниками и славянофилами (в узком смысле). Я хочу сказать лишь, что «самобытничество» вовсе не тождественно консерватизму и антиреволюционности. Есть революционные «самобытники», и есть крайне консервативные западники – как, скажем, Б. Чичерин, о котором тот же Герцен отзывался с острой враждебностью (по отношению к славянофилам, кстати, он никогда не употреблял такой тон) и, в частности, писал о нем в 1864 году: «Реакция завоевывала позиции так быстро и с такой дерзостью, что один молодой профессор-юрист… открыл чтение своего курса изложением философии пассивного повиновения. Он поучал… что великий долг человека – это безусловное повиновение всякому закону, даже несправедливому и нелепому, потому только, что это закон» (т. XVIII, стр. 205). Замечательно, что эта критика исходит из позиций явно славянофильского оттенка, ибо с «западной» точки зрения всякий закон в самом деле священен (ведь отдельное нарушение закона создает прецедент, ведущий к подрыву системы законности). Но Герцен уже пришел к выводу, что Россия сложилась «на иных основаниях», нежели Европа, – в частности, «без римского права»… Впрочем, он здесь далеко не одинок: трудно представить себе более резкое отрицание права и суда в «западном» смысле слова, нежели то, которое дано было, скажем, Достоевским и Толстым; в этом они выступали как дальние последователи митрополита Илариона, противопоставившего «закону» – «благодать» 10.

Итак, «самобытничество» само по себе не имеет определенной политической окраски, и идею глубокой самобытности России отстаивали самые разные и даже противоположные идеологи, как «шишковисты» и декабристы, издатели «Маяка» и молодая редакция «Москвитянина» во главе с Островским, представители «почвенничества» и Герцен, К. Леонтьев и народники, монархические националисты начала XX века и социалисты-революционеры и т. д. и т. п. Стоит напомнить и о том, что в русле «самобытничества» так или иначе развивались столь разные русские писатели, как Гоголь, С. Аксаков, Тютчев, Достоевский, Толстой, Островский, Г. Успенский, Лесков, Блок, Пришвин, Есенин, – если брать только великие имена.

Одни из «самобытников» аристократичны, другие – всецело демократичны; одни исходят из необходимости национальной революции, другие – в принципе против всяких революций; одни религиозны, другие – атеисты; одни выдвигают на первый план национальную государственность, другие вообще отрицают значение политического строя (вплоть до анархических идей); одни придерживаются исторического оптимизма, другие, напротив, пессимисты, и т. д. и т. п.

Примерно те же различия характерны и для представителей западничества. А это означает, что собственно идеологический водораздел проходит не здесь, не между западничеством и «самобытничеством» как таковыми. Сами по себе эти направления стремились прежде всего объективно понять существо исторического пути и культуры России (другое дело, как и в каких целях истолковывались те или иные объективные данные), и каждое из них схватывало определенные стороны истины.

«Самобытники», например, долго не признавали неизбежности развития капитализма в России. Но в то же время западники не смогли предвидеть, что общее развитие России все же пошло по-иному, чем в Западной Европе.

Ошибки в изучении славянофильства ярко выражаются в том, что западничество вообще как-то безусловно и априорно оценивается более «высоким» баллом. Подчас это находит крайние и даже нелепые выражения. Так, в статье Ю. Карякина и Е. Плимака о западниках их спор со славянофилами о сущности России объявлен лишь выдуманной в цензурных целях формой дискуссии противников крепостного права, то есть западников, с крепостниками – славянофилами… 11

Но даже в серьезных и проникнутых пониманием исканий славянофилов статьях Б. Егорова и Л. Фризмана в данной дискуссии славянофильство все же подчас оценивается путем сопоставления с западничеством: положительным представляется в основном то, что так или иначе сближает «самобытников» с западниками.

А. Янов усматривает главный порок славянофильства в утопичности социальной программы. Но разве западническая идея пересадки на русскую почву европейских порядков не оказалась утопией? Или А. Янов полагает, что революции 1905 и тем более 1917 года преобразовали Россию по образу и подобию Западной Европы?

Или другой пример. А. Янов так или иначе сближает литературно-критические позиции славянофилов и «Маяка». Едва ли это следовало делать. Ведь для писаний А. Мартынова, которые цитирует А. Янов, характерен прежде всего своего рода нигилизм по отношению к чуждым ему ценностям культуры. Именно это определяет существо его рассуждений о Пушкине. И если уж с чем-либо сравнивать эти фразы о «легкомыслии», «мишурности», «незрелости», «пустоте» поэта, то скорее всего с рассуждениями о Пушкине некоторых «западнически» настроенных нигилистов 1860-х годов. Здесь можно бы указать и текстуальные совпадения. К славянофилам же все это не имеет никакого отношения.

Дело в том, что А. Янов ошибается, когда он «жестко» связывает оценку Пушкина (и культурных достижений вообще) с определенной идеологией. Известный в свое время историк и филолог В. Пузицкий, принадлежавший к крайним консерваторам (он критиковал русское самодержавие справа и даже пострадал за это – был переведен из Москвы в Егорьевскую гимназию), писал о Пушкине как о величайшем поэте.

Словом, чтобы всерьез говорить о славянофильстве, необходимо отказаться от ярлыков и исследовать конкретную сущность идеи самобытности в различных ее формах.

* * *

Теперь мы можем непосредственно обратиться к характеристике славянофильства 1840-1850-х годов. И первое, о чем необходимо сказать, – это о том, что создатели учения были глубокими и самобытными мыслителями, поставившими целый ряд сложнейших философских и иных вопросов. Их высокие достоинства не раз признавали даже прямые идейные противники славянофильства. Чернышевский писал, не скупясь на превосходные степени: «…Гг. Аксаковы, Кошелев, Киреевские, Хомяков… принадлежат к числу образованнейших, благороднейших и даровитейших людей в русском обществе» 12. Герцен, еще будучи «правоверным» западником (в 1843 году), утверждал, что статьи Ивана Киреевского «предупредили современное направление в самой Европе» (т. II, стр. 321;

  1. »Записки Александра Ивановича Кошелева (1812-1883 годы)», Berlin, 1884, стр. 78. []
  2. »Декабристы. Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика», Гослитиздат, М.-Л. 1951, стр. 506. []
  3. «Избранные социально-политические и философские произведения декабристов», т. I, Госполитиздат, М. 1951, стр. 290-291.[]
  4. Там же, стр. 367.[]
  5. Там же, т. III, стр. 135.[]
  6. Уже Белинский понял близость Бакунина к славянофилам и заметил в письме к Анненкову от 15 февраля 1848 года: «Лучшие из славянофилов смотрят на народ совершенно так, как мой верующий друг» (имеется в виду Бакунин).[]
  7. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XVII, Изд. АН СССР, М. 1959, стр. 104. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[]
  8. Который, кстати сказать, в 1850-х годах сам был очень увлечен учением славянофилов.[]
  9. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XIX, ГИХЛ, М. 1939, стр. 178.[]
  10. То же значение имеет, в сущности, противопоставление «свободы» и «воли» в «Живом трупе» Толстого: «свобода» – это нечто имеющее пределы, установленные законом; воля не имеет пределов и легко переходит в произвол…[]
  11. «Философская энциклопедия», т. 2, «Советская энциклопедия», М. 1962, стр. 159.[]
  12. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, Гослитиздат, М. 1947, стр. 78.[]

Цитировать

Кожинов, В. О главном в наследии славянофилов / В. Кожинов // Вопросы литературы. - 1969 - №10. - C. 113-130
Копировать