В современном прочтении
«Гоголь и современность. Творческое наследие писателя в движении эпох», Киев, «Вища школа», 1983, 151 с.
В сборник «Гоголь и современность» вошли статьи филологов Нежинского педагогического института и ученых из других вузов и научно-исследовательских учреждений страны, принявших участие в научной конференции, посвященной этой теме. В стенах Нежинского лицея прошла молодость будущего писателя, и интерес к исследованию его творчества стал устойчивой традицией ученых института.
Рецензируемый сборник не преподносит читателю броских новаций, которые могли бы стать, как это случается, предметом острых дискуссий. Это скорее спокойное и вдумчивое размышление в преддверии гоголевского юбилея как о магистральных, так и о «периферийных» проблемах творчества великого художника и о судьбах его наследия.
Книга адресована литературоведам, преподавателям, студентам-филологам. Найдет ли в ней читатель целостную концепцию мировоззрения и творчества такого сложного писателя, каким был Гоголь? Сумели или нет исследователи взглянуть на его произведения «свежими очами», как говорил сам Гоголь? Предстает ли он здесь (воспользуемся формулой К. Федина) «не только читаемым, но и учащим писать художником»?
Для большинства статей сборника характерно пристальное внимание к внутренней структуре анализируемых произведений, постижение своеобразия реализма Гоголя в соотношении с художественными системами предшествующих эпох, с народной смеховой культурой и народной поэзией Украины. Авторы обратились к истокам творчества писателя и его эволюции, к проблемам мировоззрения, своеобразию творческого метода, особенностям поэтики. Расположение материала подчинено хронологическому и проблемно-теоретическому принципу. В книге два раздела: «Гоголь и литературный процесс» и «Проблемы поэтики и стиля».
Открывается сборник статьей Н. Крутиковой «Великое братство». Это – размышление о месте в культуре современного социалистического общества художника, перебросившего «золотой мост» между литературами братских народов, сыгравшего громадную роль в развитии всей последующей демократической линии украинской культуры от Шевченко до А. Довженко и О. Гончара. По избранной ею свободной композиции, Н. Крутикова переходит от общих проблем творчества к тонким наблюдениям над романтическим миром молодого Гоголя, к опирающимся на малоизвестный архивный материал скрупулезным поискам сюжетной генеалогии «Вия» и «Ночи перед рождеством».
До недавнего времени связь романтико-исторических повестей Гоголя с традициями древней русской литературы рассматривалась преимущественно в плане текстуальных перекличек, использования приемов создания художественной экспрессии. В содержательной статье Е. Душечкиной «Тарас Бульба» в свете традиций древнерусской воинской повести» расширяется горизонт видения материала. Речь идет не об отдельных стилистических или сюжетных реминисценциях, а о некоторых кардинальных чертах построения художественного произведения и взгляде автора на изображаемый им мир прошлого. В этом плане эпопея Гоголя рассматривается как воскрешение в существенных типологических чертах традиций древнерусской воинской повести. В «Тарасе Бульбе» отразилась не только гоголевская историческая концепция украинского средневековья, несомненная эрудиция, знание исторических и национальных реалий, но и то, что автор называет передачей «миропонимания и ритма истории», характерных для старинной воинской повести.
Убедительно сопоставление речей Тараса, продиктованных казачьими обычаями, с княжескими «этикетными» речами в воинских повестях. Ориентацию Гоголя на жанрово-стилевую структуру древнерусской повести Е. Душечкина прослеживает на всех идейно-художественных уровнях: модели мира, воплощенной в ней, системы образов, композиции, стилистики.
В статье П. Михеда «Об истоках художественного мира Н. В. Гоголя (Н. В. Гоголь и В. Т. Нарежный)» в несколько ином, чем у предшественников, освещении представлены творческие связи Гоголя и В. Нарежного. Автор исходит из положения, что Гоголь как бы заново открыл – этому способствовала как историческая дистанция, так и уникальность его таланта – принципы художественного видения мира, которые впервые были намечены у Нарежного. Как и в предыдущей статье, в работе П. Михеда видна тенденция к углублению анализа, к отказу от сопоставления уже давно вошедших в обиход гоголеведов, увы, частных моментов близости двух писателей. Здесь сближаются такие масштабные художественные категории, как сходство авторского взгляда на мир, жанрового хронотопа, идущего от плутовского романа с его широтой охвата действительности, с тяготением к универсализму в ее постижении, с незамкнутостью действия, своеобразным сюжетным ритмом. В статье прослеживаются моменты сходного использования у Нарежного и Гоголя «низких» жанров украинского фольклора. Это исследование демонстрирует плодотворность отхода от эмпиризма частных типологических сопоставлений (их достаточно в других статьях сборника), – от разыскания аналогий на уровне типов, сюжетных мотивов и словесных формул исследователи идут к проникновению в суть явлений искусства, показывают родственность художественного постижения мира у этих двух писателей.
В границах сравнительно-типологического анализа П. Михед рассматривает нити преемственности, тянущиеся через Нарежного к Гоголю от «народного» украинского барокко. Сама жанровая раскованность гоголевских повестей мыслится молодым исследователем как следствие ориентации на надежную апробацию поисков и находок в этой области у его «земляка и предтечи», как писал о Нарежном один из исследователей его творчества В. Данилов.
Авторы статей о гоголевских традициях в творчестве писателей-реалистов конца XIX – начала XX века идут разными путями. Непосредственные, текстуально близкие переклички Тургенева с Гоголем рассматривает П. Пустовойт в статье «Гоголевское начало в творчестве И. С. Тургенева». Убедительное сходство прослеживается в различных компонентах творческой манеры – от деталей портретных характеристик и сюжетных мотивов до взаимопроникновения стихии лиризма и комизма в различной концентрации на разных этапах творчества Тургенева.
Другую линию поисков видим у И. Карташовой в статье «Об одной гоголевской традиции в творчестве Ф. М. Достоевского (Тема мечтателя)». Решение этой этико-художественной проблемы ведется исследователем с учетом сложности отношения Достоевского к автору «Шинели». И все же именно к Гоголю восходит у Достоевского, как показывает И. Карташова, образ мечтателя-альтруиста, генеалогически близкий к гоголевскому Пискареву из «Невского проспекта». Уже в этом образе намечены столь важные для Достоевского мотив «слабого сердца» и, по словам В. Шенрока, «исключительный идеализм высшей натуры» (стр. 51), предполагающие жертвенное служение другим.
Достаточно убедительной мне представляется и мысль И. Карташовой о том, что в этой повести Гоголя можно обнаружить контуры будущих характеров и сюжетных ситуаций в «Белых ночах», «Хозяйке», «Идиоте». При несоизмеримости художественного масштаба и философско-нравственного идеала Пискарева и «положительно-прекрасного» героя Достоевского по типологии они – явления одного социально-психологического ряда.
По линии сопоставления близких мотивов творчества двух писателей пошла Т. Маевская в статье «Гоголь и Короленко (Из опыта исследования преемственных и типологических связей)». Подзаголовок статьи достаточно точно передает позицию автора. Первый план работы посвящен борьбе Короленко-публициста в эпоху общественной реакции и торжества декаданса за Гоголя – художника, выразившего, как отмечал В. Белинский, «полноту и реальность явлений жизни». Второй план статьи посвящен развитию гоголевских традиций в обращении Короленко к теме Украины. В сходном плане традиции Гоголя рассматриваются в статье Е. Евстафьевой «Н. В. Гоголь в жизни и творчестве Д. Н. Мамина-Сибиряка». В творчестве этого писателя на разных этапах его автор отмечает достаточно убедительное «равнение на Гоголя».
Исследователя, обратившегося к проблеме развития традиций самобытного художника в творчестве преемников, подстерегают две опасности: увязнуть в частных текстуальных и сюжетных совпадениях, откровенных реминисценциях и цитатах – либо обратиться к сопоставлению настолько общих и широких категорий, что они скорее представляются порождением эпохи, творческого метода, литературного направления, а не индивидуальной принадлежностью художника, традиции которого усвоили писатели-наследники.
Именно эта мысль упорно держится в сознании, когда читаешь, что именно сближает Гоголя с автором «Приваловских миллионов»: «С Гоголем его сближает повышенный интерес к социальным проблемам, острота восприятия народного бытия и народного характера, демократический гуманизм, освободительный пафос» (стр. 70); без какой-либо дополнительной мотивировки традиции гоголевской поэтики обнаружены в названиях рассказов Мамина-Сибиряка: «Третий пункт», «Сладкоежка и «тетя», «Человек без спины», «Адамова голова», «Вицерой».
Логика сопоставления здесь далеко не всегда уловима.
В очень широком плане рассматривается эта проблема в статье Н. Нагорной «Гоголевские традиции в прозе Чехова (Преемственность повествовательных систем)». О гоголевском начале в прозе Чехова уже писали наши литературоведы, однако Н. Нагорная находит свой аспект рассмотрения вопроса: она прослеживает, как продолжает Чехов в раннем творчестве использование гоголевской сказовой манеры, его логико-композиционных конструкций, а в зрелом – начавшееся с «Мертвых душ» объективирование повествования, отделившегося от манеры рассказчика. Гораздо декларативнее, поэтому и менее убедительно, звучат выводы, вытекающие из сопоставления двух писателей в плане следования Чехова Гоголю в философичности, устремленности к общечеловеческому, романтической окрашенности, в широком многостороннем изображении действительности и т. д.
Своего рода типологические просчеты метода сравнительно-типологических сближений писателей разных эпох и разных масштабов таланта продемонстрированы в статье А. Бобырь «К вопросу о художественном наследии Гоголя в русской литературе начала XX века (Гоголь и Чириков)». Гоголевское начало в творчестве этого писателя-«знаньевца» подметили, в частности, Л. Толстой. В. Немирович-Данченко. Автор статьи подбирает внушительный ряд примеров в пользу типологической общности. Однако далеко не всегда ощущается в них сам дух гоголевского творчества. Например, «гоголевской» представляется автору ситуация из рассказа Е. Чирикова «В лощине меж гор». В нем хлеботорговец Аникин подал в суд на земского врача Окунева, обозвавшего его «чурбаном». В итоге судебной волокиты «тяжущиеся, подав друг другу руки, мирно разошлись по домам». Здесь нет гоголевской интонации, гоголевского смеха сквозь слезы, алогизма в развитии событий, доведенных до немыслимых с точки зрения здравого смысла пассажей, здесь не присутствует гоголевский приговор: «Скушно на этом свете, господа!» Не ощущается даже слабого отблеска «Шинели» в рассказе о скромном чиновнике Якове Ивановиче Козыреве, сходство которого с Башмачкиным чудится автору и в самом «предопределении» – носить ему отцовское имя. У Гоголя имя и отчество Башмачкина несут огромную социально – художественную функцию: имя «маленького человека» Акакия Акакиевича в переводе с греческого означает «кроткий, смиренный». Судя по имени его родителя, и тот был «смиренным». Рассмотренный нами пример свидетельствует, как опасен соблазн внешних сближений без проникновения в глубинную суть творчества художника.
Богатую историко-литературную – информацию несут статьи Г. Самойленко «Гоголевские традиции в советской многонациональной литературе» и Ю. Сохрякова «Н. В. Гоголь и современная реалистическая литература Запада». Разумеется, при такой обширном материале трудно уйти от перечислений, но авторам удалось все же прочертить основные линии освоения гоголевского наследия в литературах разных регионов, у писателей разных творческих манер, на разных этапах движения литературного процесса, в сфере идейно-образной, жанрово-стилевой.
Свой исследовательский микромир в сборнике образуют пять статей, объединенных в разделе «Проблемы поэтики и стиля». Авторы обратились по преимуществу к сложнейшим и еще мало разработанным вопросам поэтики зрелого Гоголя. В статье С. Абрамовича «Способ художественного обобщения у Н. В. Гоголя» широта принципов в формах художественного обобщения у писателя связывается исследователем не только с его творческой индивидуальностью, но и с отражением в его художественном, мире хода самой истории, с процессом ломки феодально-абсолютистских отношений – старых «матриц», репродуцирующих человеческую односторонность. Это обусловило стремление Гоголя к показу социально-детерминированных характеров, созданию собирательных образов, насыщенной манере письма, социально-философской символике вещного мира. По мнению исследователя, экспрессивная заостренность реализма Гоголя обусловлена не мегафизически-авторитарным мышлением, а вторжением в его творчество стихии живой жизни.
Неоднозначно решается в сборнике вопрос о психологизме Гоголя. С. Абрамович говорит об ограниченности возможностей писателя в этой сфере. Пафос статьи Е. Михальского – утверждение мысли о мастерстве психологического анализа у Гоголя. Но, говорит автор, это иная, чем толстовская, «диалектика души», форма скрытого анализа, которую сам писатель определил как умение выспрашивать, «угадывать человека».
Новый аспект рассмотрения материала находим в статье Т. Свербиловой «Формы организации времени и пространства в комедии «Ревизор», где прослеживаются сложные взаимоотношения описательно-авторского и диалогически-речевого начал в авторских ремарках и речах персонажей. Интересны наблюдения над контрастом замкнутого во времени и пространстве Города в «Ревизоре» и открытого хронотопа дороги, – контраста, подлежащего прочтению в контексте всего творчества писателя.
Подмеченное еще Белинским явление, определившим пафос «Мертвых душ» как контраст «общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом», становится предметом размышлений в двух статьях сборника. В статье «Проблема человека и природа художественного целого в «Мертвых душах» Н. Тамарченко анализирует мастерство художественного синтеза у Гоголя, которое позволяет даже в пошлых лицах, несовместимых с высоким достоинством человека, найти «типовую меру» (Ап. Григорьев) изначальной человеческой сути, позволяющую с высоты идеала раскрыть глубинные истоки «раздробленных повседневных характеров» (стр. 126). Роль контраста – в его усложненной, многомерной форме – в поэтике «Мертвых душ» рассматривает А. Смирнов. В художественном мире Гоголя автор раскрывает сложную диалектику противоположных начал, пронизывающих и отдельные детали, и образ всей «громадно несущейся Руси».
Сборник «Гоголь и современность» в ряде существенных моментов приближает к нам мир великого писателя и литературный процесс послегоголевского времени в его многообразных связях с наследием «царя русского смеха» (А. Луначарский).
г. Ворошиловград