В революционном строю

В восьмой книжке журнала «Дон» за 1964 год появилась статья А. Палшкова «Молодой Шолохов». Разыскав новые, бывшие до того достоянием неизвестных архивов сведения, автор статьи рассказал о самой ранней юности писателя, об участии его в боевой работе продармейских отрядов на Дону.

Год спустя в издательстве «Правда» был опубликован сборник «Шолохов». В ряду других материалов, составивших его, выделяются воспоминания людей, лично знавших писателя. Так, об участии Шолохова в постановке колхозного дела на Дону рассказывает бывший председатель вешенского колхоза, двадцатипятитысячник А. Плоткин. Подобного рода публикации воссоздают, разумеется, не только облик художника, но и общественную панораму жизни тех лет. Этой связанностью личности писателя и конфликтов современной ему действительности они и интересны. Интересны не только читателям, но и критикам, неустанно обращающимся к творчеству Михаила Шолохова.

Авторы новых работ о Шолохове¹ все настойчивее пытаются связать психологизм шолоховского творчества, в частности «Тихого Дона», с социальной обстановкой на Дону, а шире – нащупать связи человека и истории. Автор «Трагедии Григория Мелехова» В. Литвинов предупреждает читателей, что он посвящает свою книгу исключительно психологическому анализу Григория Мелехова. Но, говоря о Мелехове, он невольно сталкивается с проблемой: «Не ради ли него и выведены 599 других персонажей романа? Или он – ради каждого из них?» ²

По мнению критика, особое значение для понимания характера Григория имеет первая книга «Тихого Дона», где рассказывается о казачьем быте, так как «видение хуторских будней, идеализированное его (Григория. – И. С.) памятью, не раз явится ему как смысл всего бытия…» ³ «. Много пишет В. Литвинов и о консерватизме крестьянина-середняка. Привязанность крестьян к привычному, старому, заключает он, была настолько велика, что «порой могло даже показаться, что самое важное для крестьянина, приверженца устоявшегося, – не дать утратиться двойственности, узаконить свои колебания» ⁴. Этот-то казачье-середняцкий консерватизм и стал главной почвой нейтрализма Мелехова, его иллюзий о «третьем пути».

Так, чтобы сказать свое слово о психологии Мелехова, В. Литвинову понадобилось углубиться в «дебри» казачье-крестьянской психологии вообще.

Разведку в историю гражданской войны на Дону в связи с образом Григория Мелехова делает и В. Петелин. Рассматривая Верхне-Донское восстание, критик подчеркивает, что подняли его сами массы казачества, отвергает мысль, будто их «уговорила казачья верхушка» ⁵. Это дает ему право говорить о типичности героя эпопеи.

Нельзя сказать, что книги В. Литвинова и В. Петелина принципиально меняют уже устоявшиеся взгляды на героев Шолохова. Но чем больше исследователи приводят фактов об условиях классовой борьбы на Дону, чем крепче связывают их с анализом психологии персонажа, тем рельефнее получается рисунок героя в критическом очерке. И наоборот, малейшая попытка рассуждать о Григории «самом по себе» приводит к тому, что образ утрачивает свою сложность я противоречивость, словно теряет точку опоры, которой может быть только его родная почва – стихия эпопеи.

От подобной односторонности не свободны и интересные в целом книги В. Петелина и В. Литвинова. Чаще всего автор «Гуманизма Шолохова» достаточно уважительно относится к историческому и документальному материалу, что и придает весомость его рассуждениям. Но, случается, выводы В. Петелина странным образом противоречат его же анализу. Покидая родную Григорию обстановку Дона, критик пытается обосновать трагедию героя гегелевским определением трагического – и Григорий Мелехов, таким образом, из заблудившегося казака эпохи гражданской войны превращается в некий всеобщий символ великого раскаяния.

Или – В. Литвинов. На ста страницах своей книги он пытается – и с успехом – объяснить трагедию Григория историческими особенностями казацкой идеологии, но в конце вдруг надевает мантию прокурора и бросает резкое: «Да, виновен», одним махом стирая многое, о чем писал раньше, выпрямляет противоречивого героя. Григорий Мелехов оказывается отщепенцем, у которого доброта только «сверкает»»на черном фоне общей деградации» ⁶.

Неплодотворность попыток одностороннего, вне конкретной стихии «Тихого Дона», истолкования образа Григория Мелехова ярко демонстрируют статьи югославского критика М. Бабовича и чеха И. Франека. Исследователи, кажется, подходят к Шолохову с диаметрально противоположных сторон. М. Бабович отказывает Шолохову в художественном новаторстве: «в создании личности Шолохов не новатор, а продолжает пути классического реализма» ⁷. В романе «Тихий Дон» критик видит не поиски народом исторических путей, а всего лишь множество страдающих, мучающихся людей: страдающую мать, потерявшую мужа и детей (Ильинична), страдающего от немощи старика (дед Гришака), мучающихся от любви женщин (Наталья и Аксинья) и т. д.

Иржи Франек, напротив, ставит Шолохова «ближе к модернистам, чем к реалистам» ⁸. Он находит много оснований для этого: и то, что образы «Тихого Дона»»последовательны в самих себе», и то, что во второй книге «Поднятой целины» дается «внутренняя хроника души», и то, что произведения Шолохова – это «произведения о великом, не нашедшем ответа вопросе о судьбе человека» ⁹. Но столь противоречивые суждения и сходятся парадоксальным образом: разрывая психологическую и социальную сущность шолоховской эпопеи, противопоставляя эпический принцип изображения лирическому, оба критика обедняют и схематизируют образ героя и все произведение. Напряженные поиски героем правды, связанность его с социальной средой в таком критическом анализе пропадают.

Нет, гораздо точнее оценивают «Тихий Дон» соотечественники И. Франека – А. Вацлавик и М. Заградка. Они рассматривают книгу как уникальный роман, в котором дано «изображение бесконечно сложных отношений между эволюцией общества, то есть великой драмой истории, и судьбой и характером человеческого индивида» ¹⁰. При этом «именно ярко «психологизированный» персонаж», Григорий Мелехов, «выразил сложность и противоречия революционной эпохи наиболее оригинально» ¹¹. Рассуждения А. Вацлавика и М. Заградки тем интереснее, что они прослеживают эволюцию Шолохова. В ранних «Донских рассказах», пишут авторы, «доминирующее значение имели моменты отнюдь не психологические, а социальные» ¹². Это приводило не только к упрощенности характеров, но и к элементам схематизма в изображении борьбы двух миров. По терминологии чешских критиков, раннему Шолохову была присуща «поэтика контраста». В «Тихом Доне» же Шолохов отходит от этого принципа и «дает первый великий синтез «романа событий» и «романа характеров» в советской литературе» ¹³.

Именно это единство событий и характеров, именно связь шолоховских героев с «великой драмой истории» дает им право на всеобщность. В очерках из сборника «Шолохов» поражает то, какие разные люди «примеривают» к себе его героев. Среди рабочих Кировского, бывшего Путиловского, завода – немало Давыдовых. Инженер Пайского леспромхоза чувствует, будто Давыдов подталкивает его локтем, «нашептывает, подсказывает», как он «должен работать с лесными бригадами» ¹⁴. Генерал Исса Плиев считает Шолохова военным писателем. Киргизскому писателю Тугельбаю Сыдыкбекову «Поднятая целина» помогла увидеть «новое в якобы старом» киргизском быте. А французский переводчик Шолохова Жан Катала задается вопросом; «Почему этот самый русский из писателей кажется нам почти что «нашим»?» ¹⁵ Вот любопытный факт: бывшие белые эмигранты в Бельгии узнали в образе и поступках Григория Мелехова свои страдания и свои преступления. Подобно ему они «гнусным обманом белых генералов» и «лживой пропагандой»»патриотически настроенных» нравственных банкротов «были вовлечены в белое движение».

Произведение «Тихий Дон», пишут они, «перевоспитало нас здесь, за границей… оказало неоценимую моральную поддержку» ¹⁶.

Проблема исторического оптимизма и трагедии в книгах писателя вызывает в последнее время особенно живое обсуждение. «Трагедия Григория Мелехова» – назвал свою книгу В. Литвинов. А. Калинин написал статью «Мера вины, мера расплаты». «Тихий Дон» – роман-трагедия» – озаглавил свое исследование югославский критик М. Бабович. Никто уже не сомневается, что умение раскрыть трагическое в жизни – одна из сильнейших особенностей шолоховского таланта. Но природа и место трагического в книгах Шолохова понимаются по-разному.

Драма шолоховских героев – это не драма слабой личности. Страх перед смертью или угрожающим «хаосом» жизни им незнаком. Наоборот, это большей частью люди сильные и жизнелюбивые. Гришка Мелехов полон сил и надежд на счастье. «В его сердце еще нет никаких темных предчувствий, а есть лишь предчувствие радостей жизни и озарение первой любви», – пишет А. Калинин¹⁷.

Сильные характеры шолоховских героев подвергаются и великим испытаниям – революцией и войной. И неизбежно на крутых поворотах истории перед ними встает проблема личного выбора.

Почему центральной фигурой «Тихого Дона» стал именно Григорий Мелехов? – задаются вопросом критики Шолохова. И ответы в большинстве своем совпадают: проблема личного выбора может быть решена только на примере фигуры сложной, противоречивой и значительной. Перед колеблющимся Григорием проблема выбора возникает постоянно и решается каждый раз заново. Причем Григорий – «чистый борец за идею», убеждает И. Борисова, «его боль – родная всем, но она много больше, чем у всех» ¹⁸. В «Григории всего как бы вдвойне», – рассуждает В. Литвинов и с жаром восклицает: «…герой «Тихого Дона» был не только крестьянином, середняком, казаком. Он был к тому же Гришкой Мелеховым!» ¹⁹ Поступки Григория, конечно, часто импульсивны, но эта импульсивность не означает бессознательности. Признавая преобладание чувства над интеллектом в шолоховском герое, критики вместе с тем доказывают, какая сложная работа мысли происходит в неграмотном казаке. К выбору «третьего пути» он приходит «после трудного и долгого раздумья – ложного, но раздумья». И если страстный, мятущийся Григорий не «сжился» ни с одним лагерем и лелеял мечты о «третьем пути», то это потому, что идея «третьего пути» сильна, к ней приходят не «от тупости, от убожества интеллекта» ²⁰.

Итак, в судьбе Григория Мелехова решающей становится проблема выбора. Это раскрывает особенность революционной эпохи, когда исторический выбор стал содержанием жизни простого казака, в то время как раньше решение этой проблемы было привилегией избранных интеллектуалов.

В отличие от большинства критиков, М. Бабович объясняет трагедию Григория Мелехова тем, что он как раз был лишен свободы выбора. Критик пишет: «…если бы жизнь давала Григорию право выбора, он не вызывал бы нашего участия». Но потому-то Григорий и вызывает наше сострадание, что при наличии разных возможностей он выбирает исторически обреченное направление. Утверждая фатальную неизбежность социальной трагедии Григория, М. Бабович приходит в конце концов к смешению законов классовой борьбы с биологическими законами жизни. По его мнению, все герои «Тихого Дона» оказываются во власти мрачных разрушающих сил, все равно каких, – войны, революции, старости или смерти. «Жизненный путь у героев оттенен невесело и когда нет войны и революции», – пишет Бабович. Большинство героев гибнет, а если они еще не погибли, то их ждет старость, а «она трагедия всех людей» ²¹, – заключает критик.

Трагедия Григория – следствие могучих исторических катаклизмов, разыгравшихся в гражданскую войну. Но это и личная трагедия именно Григория, как доказывают критики, ее не могло быть, например, у верного ординарца Мелехова Прохора Зыкова, для которого «выбор» часто означал простое приспособленчество.

Иные критики, как, например, тот же И. Франек, пытаются уравнять романиста с его героем. В «Тихом Доне» писатель «не мог для себя решить свою собственную проблему», – говорит И. Франек и на этом основании делает вывод о пессимизме эпопеи: «художник дает анализ ужасов и несправедливостей мира с пессимистической окраской» ²². Но Шолохов должен был видеть – и видел – неизмеримо шире своего героя, чтобы показать, как «неумолимая логика» событий грозила герою гибелью, вела его порой совсем не туда, куда он собирался идти, открывала правду не там, где он ее искал.

Григория поразил самосуд Подтелкова над Чернецовым (эта сцена служит излюбленным доводом в рассуждениях, подобных рассуждениям И. Франека), но ведь это не было сутью революции, это было как раз внешним, побочным, – Григорий за этим внешним просмотрел суть. Он всегда видел только «частицу истины, а не всю истину». Он «улавливал отдельный факт, а пропускал общее – социальную классовую сущность явлений», – доказывает болгарский критик Х. Дудевский²³.

Шолохов видит шире не только Григория, но и Подтелкова. Его революционный гуманизм глубже, чем у этого страстного защитника народных прав, но в то же время полуграмотного мужика, которому «хмелем била в голову власть». Именно широта революционного гуманизма писателя сообщает оптимизм его произведениям.

Это хорошо показано в исследовании А. Вацлавика и М. Заградки, которые, стремясь понять соотношение трагического и оптимистического у Шолохова, не ограничиваются «Тихим Доном», а анализируют творческий путь художника в целом. Критики видят своеобразие Шолохова в том, что он раскрывает неистребимую в человеке волю к жизни и неисчерпаемые силы народа, изображая их в моменты тягчайших испытаний. Революционное и трагическое находится в книгах писателя в прочном единстве. Отсюда и рождается особенный, «неуспокоительный оптимизм», как называют его критики.

М. Заградка и А. Вацлавик пишут: «Шолохов видит величие и жестокость времени и в том, насколько большие требования оно предъявляет человеку, и в том, насколько большим страданиям оно его подвергает, а не в том, что человек бессилен или что сама история является природной стихией, не считающейся с возможностями человека» ²⁴.

Судьба Андрея Соколова может показаться совсем безысходной: он все потерял в борьбе с фашистами, он не мог выбирать, воевать или не воевать с врагами, – они сами пришли на его землю и погубили его семью. А все-таки и Соколов в своем поведении «всегда выбирает сам, перед судом своей совести» ²⁵.

Итоговый смысл всех книг писателя, пишут чешские критики, заключен в «идее дорогой ценой купленного счастья человека и народа, непобедимости народа и направленности истории к победе человечности» ²⁶.

Шолоховский оптимизм, оптимизм «без суеверий и иллюзий» ²⁷, дает себя знать и в юморе, которым богаты его произведения.

Проблема юмора занимает в последнее время критиков не меньше, чем проблема трагедии, ведь стихия комического у Шолохова не беднее стихии трагического. О юморе Шолохова говорил на лейпцигском симпозиуме Христо Дудевский, статью «Функция юмора в «Поднятой целине», где юмор Шолохова интересно сопоставлен с юмором Гашека, написал М. Заградка, «Улыбкой Шолохова» назвал свой очерк В. Литвинов.

Неудачи, заблуждения, слабости людей становятся в произведениях Шолохова либо серьезной трагедией (трагедия Мелехова, Соколова), либо предметом комического, но никогда писатель не сбивается на сентиментальность, не старается внушить читателю экзистенциалистский ужас перед земным бытием. Как раз те сцены, которыми М. Бабович подтверждает свою теорию «биологической трагедии» (разговор деда Гришаки и старика Богатырева на свадьбе Григория о их былых доблестях, постарение Пантелея Прокофьевича и др.), написаны с юмором, а самый большой неудачник, да еще со всеми стариковскими слабостями, – дед Щукарь. Но критики рассматривают шолоховский юмор не только в роля «противовеса» трагическому. М. Заградка и В. Литвинов анализируют юмор Шолохова как средство выражения народного взгляда на мир. При всех различиях язвительного юмора Гашека, призванного «разложить авторитет сильных и существующего порядка мира» ²⁸, и чаще всего веселого юмора Шолохова оба художника широко пользуются народными формами юмора («ситуационный комизм», «недоразумения», искажения слов и т. д.), чтобы раскрыть неунывающий характер народа, – доказывает М. Заградка.

«Оба писателя воплощают свой юмор и в более тонких интеллектуализированных формах, в которых присутствуют мотивы идейные и культурные» ²⁹, – продолжает критик. Так, Шолохов высмеивает в поведении Нагульнова не только его личные недостатки (малую культурность, радикализм), но и «слабые стороны прогрессивных сил казацкой деревни вообще» ³⁰.

Богаты юмористические источники шолоховского искусства, – он черпает из них, обращаясь не только к явно комическим, но и к «серьезным» характерам. Разве не помогает юмор глубже понять Давыдова (в сценах приезда в Гремячий, бабьего бунта, стычке с Рыкалиным и других)? В. Литвинов в своей статье как раз и возражает тем, кто связывает юмор в книгах Шолохова лишь с комическим»; персонажами. Критик анализирует смех толпы, хуторской массы, и приходит к мысли, что в произведениях Шолохова «народ посмеяться над врагами может, враги над народом – никогда» ³¹.

…В задачу настоящего обзора не входило исчерпывающее рассмотрение шолоховедческих работ последних лет. Мы попытались лишь выделить основные проблемы, привлекающие ныне критиков шолоховского искусства. И недаром споры вокруг него с годами только разгораются. Они свидетельствуют о неумирающей современности книг Михаила Шолохова.

1. За последние два года в Советском Союзе вышли книги В. Петелина и В. Литвинова, сборник статей «Творчество М. А. Шолохова» («Просвещение», М. 1964). В ГДР опубликованы материалы состоявшегося в 1965 году в Лейпциге симпозиума «Шолохов и мы», в Праге напечатаны «Статьи о творчестве Шолохова» А. Вацлавика и М. Заградки, в Софии – книга Х. Дудевского «Михаил Шолохов», а в Югославии большая статья М. Бабовича «Тихий Дон» – роман-трагедия».[↩]
2. В. Литвинов, Трагедия Григория Мелехова, «Художественная литература», М. 1966. стр. 49.[↩]
3. Там же, стр. 16.[↩]
4. Там же, стр. 63.[↩]
5. В. Петелин, Гуманизм Шолохова, «Советский писатель», 1965. стр. 27.[↩]
6. В. Литвинов, Трагедия Григория Мелехова, стр. 101.[↩]
7. »Стваранье», Титоград, 1966, N 2 – 3, стр. 210. [↩]
8. «Werk und Wirkung», Leipzig, 1966, S. 50.[↩]
9. Ibidem, S. 48.[↩]
10. А. Вацлавик, М. Заградка, Статьи о творчестве Михаила Шолохова, Прага, 1966, стр. 17.[↩]
11. Там же, стр.. 20.[↩]
12. Там же, стр. 8.[↩]
13. А. Вацлавик, М. Заградка, Статьи о творчестве Михаила Шолохова, стр. 19.[↩]
14. «Шолохов», «Правда», М. 1966, стр. 213.[↩]
15. Там же, стр. 135.[↩]
16. »Шолохов», стр. 2. [↩]
17. Там же, стр. 119.[↩]
18. Сб. «Творчество М. А. Шолохова», стр. 31.[↩]
19. В. Литвинов, Трагедия Григория Мелехова, стр. 33.[↩]
20. Там же, стр. 97.[↩]
21. »Стваранье», 1966, N 2 – 3, стр. 203. [↩]
22. »Werk und Wirkung», S. 47. [↩]
23. Христо Дудевский, Михаил Шолохов, София, 1965, стр. 24.[↩]
24. А. Вацлавик, М. Заградка, Статьи о творчестве Михаила Шолохова, стр. 31.[↩]
25. Там же.[↩]
26. Там же, стр. 30[↩]
27. Термин А. Вацлавика и М. Заградки.[↩]
28. А. Вацлавик, М. Заградка, Статьи о творчестве Михаила Шолохова, стр. 83.[↩]
29. Там же, стр. 91.[↩]
30. Там же, стр. 88.[↩]
31. Сб. «Творчество М. А, Шолохова», стр. 236.[↩]