«В прошлом, будущем и настоящем…»

1

«Владимиру Высоцкому хотелось узнать, можно ли его читать» – так начал свою статью о нем Давид Самойлов¹. Помню, как тот же вопрос волновал даже самых пылких поклонников Высоцкого: «Будет трудно воспринимать текст без привычных мелодий». Я отвечал на это, что такая же проблема может возникнуть и при чтении нашей классики, стоит лишь произнести «Я помню чудное мгновенье» (Пушкин), «Обойми, поцелуй» (Кольцов), «Не искушай меня без нужды» (Баратынский), «Выхожу один я на дорогу» (Лермонтов), «Я встретил вас» (Тютчев), не говоря уже о «Коробейниках» Некрасова. Дай Бог каждому поэту такие трудности!

Было время, когда даже самые близкие друзья не могли представить поэзию Высоцкого во всем ее объеме. «После смерти Высоцкого, разбирая его архив, нашли 250 произведений, которые он никогда не читал» ². Теперь поэта издают как классика, стихи его даются в хронологическом порядке, а в новом издании уже есть такие «академические» разделы, как эпиграммы, песни и стихи «на случай», «Наброски, незавершенные произведения» и даже «Dubia», то есть стихи, приписываемые Высоцкому. Выдержит ли поэзия Высоцкого, не усиленная его поющим голосом и гитарой, такое испытание? Как бы отнесся к этому сам Высоцкий?

«Я буду одним из них», – произнес как-то юный Джон Китс, указав на полку с томиками классических поэтов. А Высоцкий на вопрос анкеты, хочет ли он стать великим, ответил: «Хочу и буду» ³. Но, может быть, он имел в виду все свое творчество в целом, не отделяя стихи от ролей и исполнения песен? И нужно ли дорожить каждой его строкой, как строкою классика? Ведь у классического поэта чуть ли не каждая строка способна жить самостоятельной жизнью в виде эпиграфа, афоризма. Стих – это строка. Написал одну прекрасную строку, за ней – другую, третью, не менее гениальную, и так до конца.

Высоцкий это знал. «Я помню, – пишет артист А. С. Меньшиков, – что в газете «Советский спорт» появилась статья об альпинистах, которая называлась «Лучше гор могут быть только горы…». Радости Высоцкого не было предела! Он вырезал заголовок, он с ним носился! – Меня напечатали!» ⁴ Один только стих. А сколько теперь таких заголовков, сколько строк цитируются, как поговорки!

Конечно, в сюжетных стихах главную нагрузку несет сам сюжет. Но вот чуть ли не единственная бессюжетная песня Высоцкого «Беспокойство» (1966). Ею он часто завершал свои концерты. По словам автора, это – «набор беспокойных фраз» ⁵. Прочтем ее, отрешившись от музыки, стих за стихом, и увидим, какую нагрузку может вынести стих Высоцкого.

«А у дельфина взрезано брюхо винтом!» – боль за живую природу, возбуждающая новое, столь необходимое человечеству экологическое чувство. И сразу новая тревога, уже за людей: «Выстрела в спину не ожидает никто». И мы – в разгаре боя: «На батарее нету снарядов уже». И – в небе: «Надо быстрее на вираже». Воздушный бой? Испытание самолета? Разрозненные выкрики сплавлены в одно рифмами («на батарее – надо быстрее», «уже – на вираже»). И вот выкрик с моря: «Парус! Порвали парус!» А за ним: «Каюсь! Каюсь! Каюсь!» Кто-то берет на себя ответственность за все происходящее на суше, на море и в небе. Далее опять загадочная ситуация: «Даже в дозоре можешь не встретить врага». Игровое: «Это не горе – если болит нога». И вдруг сказочное: «Петли дверные многим скрипят, многим поют…» И обескураживающее: «Кто вы такие – вас здесь не ждут!» Опять в припеве: «Парус! Порвали парус!» и «Каюсь!» Вслед за этим нечто благодушное: «Многие лета – всем, кто поет во сне!» И включается ад: «Все части света могут лежать на дне», как легендарная Атлантида. Но этого мало: «Все континенты могут гореть в огне». А ведь и вправду могут! И словно голос надежды: «Только все это не по мне». Вот если бы так считало все человечество! Но до полной победы разума еще так далеко! «Парус! Порвали парус!» Как видим, вопреки распространенному мнению, слабую строку у Высоцкого найти куда труднее, чем сильную.

Поэт составил эту песню из многих песен настоящих и будущих. Стиху о дельфине со взрезанным брюхом как бы ответят, скажем, такие строки:

Эту бойню затеял не Бог – человек:

Улетающим – в лет, убегающим – в бег…

 

Второму стиху, где не ждут выстрела в спину, отзовутся стихи «Я не люблю фатального исхода»:

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я также против выстрелов в упор.

 

Стихам про то, что кончились снаряды на батарее и что «надо быстрее на вираже», ответят военные песни Высоцкого. А, скажем, стих «Кто вы такие – вас здесь не ждут!» в родстве с песней «А люди все роптали и роптали»:

«Те, кто едят, – ведь это ж делегаты,

А вы, прошу прощенья, кто такие?»

 

Что же касается припева: «Парус! Порвали парус!», то, как мне кажется, парус – это символ творчества, движимого вдохновением. «Порвали парус!» – это насилие над творчеством, над его свободой. Вот, к примеру, пушкинский символ поэзии – эхо. Порвать парус поэзии – почти то же самое, что расстрелять эхо за то, что оно «отзывалось на крик – человеческий крик». «Эхо связали и в рот ему сунули кляп» и расстреляли.

В короткой песне ощущается глобальность поэтического мышления: «Все части света… Все континенты». Так поэт видит не только возможную гибель, но и сотворение мира:

Сначала было Слово печали и тоски.

Рождалась в муках творчества планета, —

Рвались от суши в никуда огромные куски

И островами становились где-то.

Мужественное «только все это не по мне» впоследствии вдруг обрело напев «цыганочки»:

И ни церковь, ни кабак —

Ничего не свято!

Нет, ребята, все не так!

Все не так, ребята…

 

Что же касается трижды повторенного в пении «Каюсь! Каюсь! Каюсь!», то Высоцкий, как и наши классики, не мог не ощутить присутствия в мире высших начал. «Скорее всего, он был неосознанно верующим», – предположил композитор А. Шнитке⁶. Время возвращения Слова в Россию затронуло в середине 60-х годов и меня. В 1963 году я, по просьбе Чуковского, сидел над пересказом для самых маленьких детей библейских сюжетов про Давида, Голиафа и царя Саула, про Иону во чреве китовом.

«Ничего не свято!» – ужаснулся Высоцкий. Нельзя было следовать классике без обращения к Богу, без лермонтовского: «И в небесах я вижу Бога». И даже без известной фамильярности, какую мы встречаем у классиков, вроде пушкинского: «Творец любил восточный пышный слог». И все же: «Каюсь!» Как неожиданно и с какой могучей силой это звучало в ту эпоху!

«Паутину в углу с образов я ногтями сдираю», – пел Высоцкий. И зарекался:

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу – дьяволу, – ни-ни!

 

Высоцкому нужно было в своей поэзии дойти до самого дна, чтобы оттуда, из мрачных глубин, воззвать к Свету. Я думаю, что в песне беспокойства есть подтекст, связанный с Библией, с Книгой Ионы. От нынешней жизни не спрячешься во чреве кита, в морских глубинах.

Лечь бы на дно, как подводная лодка,

Чтоб не могли запеленговать! —

писал Высоцкий за несколько лет до того, как, начав с дельфина со взрезанным (не подводною ли лодкой?) брюхом, кончить свою песню беспокойства странным и запретным в то время: «Каюсь!»

Поэт хотел всех заразить своим беспокойством, считая, что «когда человек находится в нервном, возбужденном состоянии, он на многое способен», его песня с троекратным «Каюсь!» – «о всеобщей нашей причастности и ответственности ко всему и перед всем, что происходит на этой земле», «вокруг, близко, далеко- это неважно» ⁷. Но нужно, чтобы твои крики услышали, а для этого надо стать интересным и, говоря словами Пушкина, любезным народу. Добиться этого, как полагает классика, очень просто. Надо всего лишь пробуждать своею лирой, своей гитарой-кифарой добрые чувства, решиться в жестокий век восславить свободу и, разумеется, призывать милость к падшим. Наш век добавил к этому обязанность призывать милость и к самой природе, к нашей земле с ее морями и континентами.

Высоцкий любил и сочинял стихи с детства. Стихи, как говорится, «на случай»: кого-то поздравить или посмешить. «На случай» он сочинял до конца своих дней. Читая их в собрании его сочинений, думаешь, как же любил поэт своих родных, друзей, учителей, коллег, как использовал любой повод, любую дату, чтобы шумно и весело выразить дружбу и любовь к ним. Стихи «на случай» пишутся по определенным рецептам, выучиться этому может и не поэт. Я знал много мастеров таких экспромтов…

Но уже в юности Высоцкий обнаружил, что великое множество других стихов у нас тоже пишутся по нехитрым рецептам. И воспользовался случаем, чтобы сочинить и спеть «пособие для начинающих и законченных халтурщиков». Это была пародия на многочисленные стихотворные отклики в связи с благополучно завершившимся трагическим происшествием. Четырех советских солдат на оторвавшейся в шторм барже долго носило по Тихому океану, пока их, едва живых, вынужденных даже разрезать и съесть свои ремни и гармошку, не подобрали американцы, которые тепло их приняли, вылечили, восхитились их стойкостью и мужеством. Я тогда работал в «Литературной газете» и по заданию редакции отправился во Внуково, чтобы встретить и воспеть стихами прославленную четверку. Но когда дело дошло до писания стихов, меня охватили сомнения. Ведь те же американцы, если бы унесло баржу с их солдатами, тут же подняли бы шум на весь мир, все следили бы за поисками. А найди четверку наш корабль? Кто стал бы их торжественно встречать, кто вообще узнал бы о них? Чтобы отделиться от хора казенных певцов, не задающих подобных вопросов, я просто описал белым стихом встречу, выделив в толпе журналистов мальчика, «корреспондента из будущих времен». Попадись мне тогда пародия Высоцкого, я бы, может, возмутился, но и устыдился бы того, что как бы не вижу всей той слащавой пошлости, какой встретили четверку на родине. «Герои должны петь и помнить о доме», – советовал Высоцкий коллегам. «Таким же образом, – утверждал он, – могут быть написаны поэмы о покорителях Арктики, об экспедиции в Антарктиде, о жилищном строительстве и о борьбе против колониализма» ⁸.

Столь же ясны ему были и рецепты эстрадных песен. «Я иногда даже не понимаю, что поют на эстраде. Вот, например, «Яблони в цвету». Я всегда привожу этот пример. «Яблони в цвету – какое чудо». Так ведь можно все что угодно спеть. И «тополя в пуху, – какое чудо». Что угодно. Вспомните рядом с этим Есенина:

Все пройдет,

Как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

 

И сразу ясно, где поэзия, а где не поймешь что» ⁹. В своих первых песнях поэт очутился в столь же дурном обществе, что и Есенин в «Москве кабацкой». Каких же «шалав» и «наводчиц» принялся воспевать наш бард! И это он назвал авторской песней! Но толчком для этого стало событие, перевернувшее всю его творческую жизнь: «Услышав впервые песни Булата Окуджавы, я вдруг увидел, что стихи свои, которых у меня накопилось довольно много, можно усилить музыкальной мелодией, ритмом, – он мне как бы глаза открыл» ¹⁰. Высоцкий стал писать стихи, как песни, а песни – как стихи. Стихи для пения, песни для чтения.

Выбор первых тем, персонажей был удачен и быстро нашел отклик. Ведь поэт опирался на городской, уличный фольклор, который, как я узнал из множества писем на радио, люди связывают с памятью детства и юности. «Интеллигенция поет блатные песни», – писал Евтушенко. Но их пели, оказывается, и дети, и подростки. Грубоватые, простые, трогательные или забавные, эти песни рассчитаны на немедленное сочувствие слушателей, то есть будят добрые чувства. Высоцкий часто пел их вместе с собственными. И через этот, так сказать, «блатной» лаз, минуя «серебряный век», проник прямо в сады «золотого века» нашей поэзии, стал продолжателем классики, опиравшейся на фольклор и творившей его.

«Мне тогда предъявляли претензии по поводу первых моих песен, – рассказывал Высоцкий в Италии за год до смерти, – что это якобы песни уличные, дворовые, стилизации под блатные песни. И я могу на это сказать только одно. Они мне необычайно помогли в поисках упрощенной формы, в манере, которую я приобрел в своих песнях, – манере разговорной, страшно простой, в манере доверительной».

1. В. Высоцкий, Я, конечно, вернусь…, М, 1988, с. 160.[↩]
2. »Вспоминая Владимира Высоцкого», М., 1989, с. 278. [↩]
3. «Вспоминая Владимира Высоцкого», с. 14.[↩]
4. »Вагант», 1991, N 2. [↩]
5. Там же, 1992, N 10.[↩]
6. «Вагант», 1991, N 5 (Приложение).[↩]
7. »Вагант», 1992, N 10. [↩]
8. Владимир Высоцкий, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 1, Тула, 1993, с. 26.[↩]
9. «Вспоминая Владимира Высоцкого», с. 122.[↩]
10. Там же, с. 131.[↩]