Достоевский и ставрогинский грех
Я не стану тебя уверять, будто я чистый.
Помимо всего прочего
важно выяснить, существует ли чистота?
Верней, – нужна ли она?
Верней, – возможна ли?
Николас Гильен
(Перевод П. Грушко.)
Многие по названию статьи поймут, о чем она. Нижеследующие вводные замечания – для непосвященных.
Под ставрогинским грехом имеется в виду поступок Николая Ставрогина- одного из главных действующих лиц романа «Бесы». В конце второй части романа тот признавался (говоря языком современной уголовной хроники) в развратных действиях по отношению к несовершеннолетней. «Бесы» печатались в начале 70-х годов в журнале «Русский вестник». Глава «У Тихона», содержавшая исповедь Ставрогина, была уже набрана, но редактор «Русского вестника» М. Катков отказался ее печатать. Попытки Достоевского отстоять главу остались безрезультатными. Таким было начало этой длинной и непростой истории.
Слух о том, что ставрогинский сюжет для Достоевского биографичен, возник еще при его жизни. Одним из первоисточников слуха стал И. Тургенев. Он рассказывал, что Достоевский сам признался ему в растлении девочки. Обрастая подробностями, слух какое-то время существовал в виде окололитературного фольклора, не выходившего за пределы узкого круга. Его первый прорыв в печать относится, видимо, к 1908 году. Несколько петербургских периодических изданий («Петербургская газета», «Русское слово», «Русь»), обсудив попавший в поле их зрения сенсационный материал, расценили его как сплетню. Казалось, что слух о ставрогинском грехе Достоевского будет навсегда забыт.
Однако в 1913 году эта история получила продолжение. В октябрьском номере журнала «Современный мир» было опубликовано письмо Н. Страхова к Л. Толстому, написанное еще в ноябре 1883 года. Здесь ставрогииский грех вновь приписывался Достоевскому со ссылкой на другой источник. Речь шла об аналогичном признании Достоевского профессору Дерптского университета П. Висковатову, который якобы и рассказал все это Страхову.
С этого времени ставрогииский сюжет прочно приклеился к биографии Достоевского. Он более или менее подробно обсуждался исследователями его жизни и творчества, сопровождал в виде комментариев публикации его романов, писем и т. д. Многие из тех, кто писал об этом (однако не все), оценивали слух о признаниях Достоевского в ставрогинском грехе как вымысел. Письмо Страхова иногда характеризовалось как «предательское». Страхов был связан с Достоевским не только журнальным сотрудничеством, но и долголетней дружбой, а в вышедшей примерно тогда же книге высоко оценивал его творчество1.
Среди публикаций последних десятилетий, в той или иной степени затрагивающих ставрогииский сюжет, выделяются работы Б. Бурсова, В. Захарова, И. Волгина2. При этом Б. Бурсов и И. Волгин подвергают критическому анализу главным образом «страховскую линию», В. Захаров – «тургеневскую». Два обстоятельства, как мне кажется, характерны для этих интересных работ. Во-первых, в них замалчиваются, игнорируются те мнения, в которых рассказы о ставрогинском грехе Достоевского не осуждаются как безоговорочно ложные. Во-вторых, названные авторы часто прибегают к известному приему argumentum ad hominem, стремясь во что бы то ни стало скомпрометировать тех, кто был «задействован» в циркуляции слухов. С Тургеневым (как с литературным маршалом), конечно же, пришлось считаться; кажется, никто ни разу не назвал Ивана Сергеевича клеветником. Зато со Страховым можно было не церемониться. Обвинение в том, что он оклеветал Достоевского, – не самое тяжелое среди других.
Свою задачу я вижу не в том, чтобы возродить слух о ставрогинском грехе Достоевского. И даже не в том, чтобы защитить тех, кто был связан с его появлением и распространением. (Хотя этическая правомерность такой защиты вряд ли оспорима: доброе имя Достоевского не может цениться априорно выше, чем доброе имя Страхова, Тургенева или еще кого-то.) Суть в другом. Ставрогинский сюжет не случайно занял заметное место в творчестве Достоевского, а затем и в бескрайнем море литературы о нем. Никак не могут от него избавиться и современные защитники репутации Достоевского. Парадоксальность ситуации состоит в том, что сегодняшний читатель в большинстве своем ничего об этом не знает и никогда не узнал бы, не будь этих защитительных напоминаний. Я думаю, что в стремлении защитить Достоевского от Страхова, Тургенева и других «клеветников» много иллюзорного. Ставрогинский сюжет, видимо, магически притягивает сам по себе. Интуитивно угадывается, что, может быть, где-то здесь и таится одна из загадок той особенности Достоевского, которую Н. Бердяев определил как трагический гуманизм.
Конечно, для понимания Достоевского вовсе не обязательно проецировать ставрогинский грех – хотя бы гипотетически – на его биографию. Однако я считаю, что совокупность фактов и обстоятельств, сгруппировавшихся вокруг этого литературного и окололитературного «дела Достоевского», допускает достаточно интересные интерпретации – пусть даже иные из них и покажутся кому-то кощунственными.
ПРЕЖДЕ ВСЕГО: БЫЛА ЛИ СПЛЕТНЯ?
Думаю, что никакой сплетни, никакой легенды не было. Не было никакого вымысла.
Невозможно поверить, что так много действующих лиц- и среди них большинство с репутацией людей как минимум добропорядочных- оказались причастными к злонамеренному распространению лжи. Эти люди принадлежали к разным социальным группам и жили в разное время. Из-за разделявшего их пространственно-временного барьера они (во всяком случае, многие из них) не знали друг друга. И, придерживаясь «концепции сплетни», следовало бы, вероятно, объединить всех этих людей в странный союз заговорщиков с тщательно продуманным распределением информационных ролей. Одни должны были объявить себя непосредственными свидетелями самопризнаний Достоевского. Другие взяли на себя роль распространителей слухов. Третьи – пассивно, -однако с доверием воспринимали рассказы о ставрогинском грехе писателя, чтобы затем, спустя десятки лет, своими записями, мемуарами или устными свидетельствами способствовать возобновлению слухов. И. Тургенев, Н. Страхов, П. Висковатов, Д. Григорович, Л. Толстой, А. Кони, Ю. Тынянов, Л. Гинзбург – к этому можно было бы добавить с десяток имен гораздо менее известных… Как будет показано ниже, хронологические рамки «заговора» могут быть растянуты едва ли не до наших дней.
Не многовато ли для сплетни?
Не скрою, именно обилие лиц, причастных активно или пассивно (однако без попыток опровергнуть) к циркуляции слуха о ставрогинском грехе Достоевского, вызвало у меня первые сомнения в «концепции сплетни». Эти сомнения усилились, когда я присмотрелся к аргументации, на которой она базируется. Начну со «страховской линии» – в том виде, как она представлена в работе «Последний год Достоевского». Как уже сказано, в мою задачу не входит реабилитация «клеветников», но я буду рад, если попутно удастся, хотя бы отчасти, защитить репутацию Николая Николаевича Страхова3.
«Страховская линия». Итак, в изложении И. Волгина все выглядит примерно так. Находясь в дружеских отношениях одновременно с Достоевским и Толстым, Страхов под влиянием зависти и злобы оклеветал одного из своих великих друзей в глазах второго. Он и раньше завидовал Достоевскому, но не решался на подобный поступок, опасаясь оставить «документ», который мог скомпрометировать его в случае личного знакомства писателей (которое, как известно, так и не состоялось).
По словам И. Волгина, Толстой «не принял услужливо предложенную ему (Страховым. – В. С.) версию» 4. Позвольте, как это «не принял»? Сразу же по получении письма (5 декабря 1883 года) Толстой писал Страхову: «Письмо ваше очень грустно подействовало на меня, разочаровало меня. Но я вас вполне понимаю и, к сожалению, почти верю вам«5. Никакими герменевтическими усилиями невозможно сблизить смысл оборотов «вполне понимаю… почти верю» и «не принял». Пожалуй, наоборот- принял или, на худой конец, почти принял!
После этого невольно обращаешь внимание на следующий удивительный факт: исследователи «страховской линии» как бы забывают, что ее начальным пунктом мог быть, и скорее всего был, Висковатов. Не себя самого, а его Страхов называет непосредственным свидетелем самопризнания Достоевского. Но если так оно и было, то обвинение в клевете по отношению к Страхову лишается смысла. Оно должно быть переадресовано Висковатову – разумеется, если последний выдумал факт самопризнания Достоевского.
Как же обстоит дело с Висковатовым, этим существенным элементом всей «страховской линии»? Л. Гроссман, один из первых (и, как я полагаю, до сих пор лучших) биографов Достоевского, не исключал аутентичности слов профессора Висковатова6. Во избежание недоразумений уточним: по мнению Гроссмана, Висковатов действительно мог рассказывать Страхову о самопризнании Достоевского в ставрогинском грехе (из чего, однако, не следует, что этот грех действительно имел место). Мнение Гроссмана очень важно не только потому, что он хорошо знал жизнь Достоевского. Тут дело еще и в том, что он обсуждал эту историю с Анной Григорьевной Достоевской в 1914 году, сопоставляя по горячим следам все аргументы и контраргументы. Тот факт, что рассказ и даже неоднократные рассказы Висковатова могли иметь место, не оспаривается и некоторыми современными достоевсковедами. Так, комментаторы переписки Достоевского полагают, что именно этим обстоятельством объясняются определенные нюансы отношения писателя к Висковатову7. Любопытно, что и Б. Бур-сов в одной из статей высказал мнение, согласно которому у Страхова, «конечно, не было намерений сознательно оклеветать Достоевского» 8. Это не помешало ему спустя некоторое время назвать письмо Страхова «клеветнической выходкой» 9.
Охватывая и оценивая линию Висковатов – Страхов – Толстой, примем во внимание и такое вот житейское соображение: в 1883 году Висковатову было всего сорок лет, и он был достаточно известен в литературных кругах. Письмо Страхова, как полагает И. Волгин, после смерти Достоевского перестало быть опасным для автора «документом». Если это верно по отношению к умершему Достоевскому, то нужно признать, что оно продолжало оставаться «документом» по отношению к здравствующему Висковатову: при желании или при случае Толстой вполне мог проверить аутентичность его рассказа. Ссылаться на свидетельство Висковатова при «живом источнике» можно было только в том случае, если рассказ Висковатова Страхову действительно имел место.
Наконец, констатируем и тот бесспорный факт, что письмо Страхова к Толстому было сугубо личным, ни в коем случае не рассчитанным на огласку. Ни Толстой, ни сам Страхов никогда и никому не говорили о письме ни слова. Публикация письма состоялась абсолютно независимо от воли автора и адресата – через три года после смерти Толстого (!), спустя семнадцать лет (!!) после смерти Страхова и тридцать лет (!!!) после того, как оно было написано. И. Волгин пишет, что в судьбе Достоевского Страхов сыграл роль «запоздалого Сальери». Если это так, то Страхов запоздал не только по отношению к жизни Достоевского, но и – своей собственной. Для него письмо было и навсегда осталось фактом личной переписки с Толстым, никак не более.
Показательно, что и Толстой (якобы «не принявший» суждения Страхова) никак не изменился в своем отношении к автору «клеветнического» письма. До конца своих дней Страхов оставался одним из самых близких Толстому людей. Великий писатель не только доверялся его суждениям о своих новых работах, но и – что в данном контексте крайне важно – не стеснялся посвящать в свои, мягко говоря непростые, отношения с Софьей Андреевной (см., например, письмо от 14 февраля 1895 года). Судите сами, доверяют ли клеветникам семейные тайны?
Прислушаемся теперь к мнению тех, кто не только не осудил поступка Страхова, по оставил прямые или косвенные свидетельства противоположного характера. Речь об исследователях, авторитет которых несомненен. Сошлюсь еще раз на Гроссмана. Именно он в письме Толстому увидел разгадку, как бы расшифровку тех «многозначительных намеков», которые при внимательном чтении можно было в упоминавшейся книге Страхова о Достоевском10. Тем самым Гроссман показывает, что бытовавшие оценки этой книги как якобы безоговорочной апологетики Достоевского- ошибочны. Ошибочна поэтому и оценка письма Страхова как «предательского поступка». Страхов и ранее характеризовал Достоевского неоднозначно. Письмо стало лишь завершением (подчеркну еще раз: в сугубо личной переписке) этих противоречивых размышлений о писателе.
Подтверждение противоречивого отношения Страхова к Достоевскому можно найти в его переписке с В. Розановым. Отдельные фрагменты этой переписки более чем красноречивы. В письмах Страхова много достаточно суровых характеристик Достоевского, таких, например, как следующая: «Он бередил в других всякие раны, которыми сам очень страдал, и все доказывал, что это и есть настоящая жизнь» 11. Одно из писем, где говорилось о «мучениях» Достоевского и «об отсутствии в нем веры», Розанов прокомментировал так: «Ужасное наблюдение Страхова, который, конечно, лучше всех нас, теперешних, – лично не знавших Достоевского, знал его: знал в ежедневном общении по журнальной работе, да и в уединенных кой-когда беседах, в своем роде «за перегородкой» и «в трактирчике» 12. Многозначительное совпадение дат: книгу «Литературные изгнанники», где содержатся вышеприведенные высказывания, Розанов закончил к концу того же самого 1913 года, когда было опубликовано письмо Страхова.
Мне не удалось обнаружить прямые свидетельства, позволяющие судить о том, как реагировал на «сплетню» Н. Бердяев, считавший Достоевского не только гениальным художником, но и «великим духовидцем», «величайшим русским метафизиком» 13. Есть, однако, один чрезвычайно любопытный факт, который, на мой взгляд, можно рассматривать как весьма весомое косвенное доказательство.
Среди многих работ Бердяева о Достоевском выделяется статья «Ставрогин», где, между прочим, говорится следующее: «Поражает отношение самого Достоевского к Николаю Всеволодовичу Ставрогину. Он романтически влюблен в своего героя… Других он проповедывал как идеи, Ставрогина он знает как зло и гибель. И все-таки любит его» 14. И Называя этот факт крайне любопытным и оценивая его как весомый аргумент, я имею в виду не только сам процитированный текст (хотя и он достаточно красноречив), но и опять-таки, как в случае с Розановым, хронологический контекст. Дело в том, что «Ставрогин» был опубликован в 1914 году, через каких-то полгода после обнародования скандального письма Страхова.
А спустя еще шесть лет свое мнение о поступке Страхова высказал Л. Шестов. Причем сделал это с такой определенностью, в такой категорической форме, что относительно его позиции на сей счет не может быть и тени сомнения. Шестов, бесспорно, являлся одним из суровых, если можно так выразиться, почитателей Достоевского. Его экзистенциальный анализ творчества писателя, исходящий из личностных черт Достоевского и пройденного им жизненного пути, вероятно, во многом субъективен и не всегда справедлив (что особенно отчетливо проявилось в книге «Достоевский и Ницше»). Это, однако, не мешает отнести Шестова к тем немногим русским мыслителям (на мой взгляд, трем – вместе с Бердяевым и Мережковским), которые сумели понять Достоевского гораздо глубже не только современников, но и большинства последователей. В 1920 году в парижских «Современных записках» была опубликована статья Шестова «Откровения смерти». Приведя почти целиком письмо Страхова к Толстому, Шестов писал: «Не знаю, много ли найдется в литературе документов, по своей ценности равных приведенному письму… Вероятно, письмо произвело огромное впечатление на Толстого, который как раз в это время особенно мучительно чувствовал бремя условной лжи и весь был охвачен жаждой очищающей исповеди» 15.
Теперь рассмотрим еще одно из главных направлений «концепции сплетни», еще одно ответвление вышеупомянутого «заговора» против Достоевского.
«Тургеневская линия». Ее глубинной подоплекой считается общеизвестный факт – неприязненные отношения между двумя писателями. Об истоках этой неприязни высказывались различные мнения – вплоть до столкновения непримиримых социальных мировоззрений, «классового антагонизма» и т.
- «Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского», СПб., 1883.[↩]
- Б. Бурсов, Личность Достоевского. Роман- исследование, Л., 1974; В. Н. Захаров, Проблемы изучения Достоевского. Учебное пособие по спецкурсу, Петрозаводск. 1978; Игорь Волгин, Последний год Достоевского. Исторические записки, М., 1986.[↩]
- Уместно вспомнить, что Страхов – незаурядный литературовед и философ XIX века, оставивший заметный след в истории отечественной культуры. См. о нем: Н. О. Лосский, История русской философии, М, 1991; В. В. Зеньковский, История русской философии, Л., 1991; «Философы России XIX-XX столетий», М., 1993.[↩]
- Игорь Волгин, Последний год Достоевского, с. 181.[↩]
- Л. Н. Толстой, Собр. соч. в 22-х томах, т. XIX-XX, М., 1984, с. 25. Подчеркнуто мною. – В. С.[↩]
- См.: Леонид Гроссман, Путь Достоевского, Л., 1924, с. 222.[↩]
- См. примечания С. Белова и В. Туниманова к книге: «Ф. М. Достоевский. А. Г. Достоевская. Переписка», Л., 1976, с. 461 – 462.[↩]
- Б. И. Бурсов, У свежей могилы Достоевского (Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым). – «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена», т. 320, 1969, с. 257.[↩]
- Б. Бурсов, Личность Достоевского, с. 25.[↩]
- См.: Леонид Гроссман, Путь Достоевского, с. 220 – 222.[↩]
- В. В. Розанов, Литературные изгнанники, Лондон, 1992, с. 147.[↩]
- Там же, с. 251 – 252.[↩]
- Николай Бердяев, Миросозерцание Достоевского, Париж, 1968, с. 7.[↩]
- Николай Бердяев, Собр. соч., т. 3 (Типы религиозной мысли в России), Париж, 1989, с. 99. Подчеркнуто мною. – В. С.[↩]
- Лев Шестов, Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1993, с. 104.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.