В продолжение знакомства
A. S. Byatt, Degrees of freedom: the novels of Iris Murdoch, London, 1965, 224 pp., Peter Wolfe, The disciplined heart: Iris Murdoch and her novels, Columbia, Missouri, 1966, 220 pp.
У нас тепло был встречен роман Мэрдок «Под сетью», изданный в 1966 году. Скоро выводит и другой ее роман – «Алое и зеленое»; обе книги в переводе М. Лорие.
Романы Айрис Мэрдок заняли прочное и существенное место в английской литературе – каждую новую ее книгу ждут, читатель у нее «широкий», критика уделяет ей значительное внимание1. Пишут по-разному, иногда весьма расходясь в оценках. Расхождения не удивительны – читать книги Мэрдок необыкновенно увлекательно, писать о них трудно. Романы ее острозанимательны, неожиданности сыплются как из рога изобилия, гротеск соседствует с горько-трагическим, комическое с ужасным, а чаще всего, пожалуй, она лукаво иронична. Но всегда ощущается серьезная, продуманная философская основа книги. Напомним, что Мэрдок с конца 40-х годов преподавала в Оксфорде курс философии (понемногу преподает и сейчас). Главная сфера ее интересов – вопросы этики, и с ними она тесно увязывает судьбы современного романа – область искусства, которая, по мнению Мэрдок, больше всего влияет на формирование человека. И первой ее книгой был не роман, а трактат о Сартре: «Сартр романтический рационалист» (1953). До этой книги и после нее Айрис Мэрдок напечатала целый ряд больших и малых статей по вопросам этики и эстетики; я насчитала семнадцать, но, вероятно, это не полный ее «список трудов». Рассмотреть их – задача интересная и вполне самостоятельная: у Мэрдок свои продуманные взгляды на личность, на ее права и обязанности, свое понимание современного романа – чего ему не хватает, какие задачи перед ним стоят; это отнюдь не простой довесок к ее художественной прозе.
О романах Мэрдок вышли две книги – английской писательницы А.-С. Биатт «Степени свободы; романы Айрис Мэрдок» и американского литературоведа Питера Вулфа «Дисциплинированное сердце; Айрис Мэрдок и ее романы» (и так популярно имя писательницы, что и книги о ней, особенно Биатт, имеют уже свою прессу). По построению книги схожи. Однако по подходу, часто и по оценкам эти исследования разнятся.
А.-С. Биатт интересуют по преимуществу особенности писательской манеры Мэрдок. Она пишет, что каждая книга Мэрдок для нее своего рода загадка и что она подобрала к ним ключ: степени свободы (выражение самой Мэрдок), доступные человеку в зависимости от условий, внешних и внутренних. Но главная ее задача – более эмпирическая: выделить в романе символы и все «расшифровать», растолковать. Иногда у нее это получается убедительно, но часто она видит символы там, где их совсем нет. Благодаря такому подходу Биатт недооценивает ряд романов Мэрдок; это с очевидностью выступает в заключительной главе книги – «Искусство романа». Действительно, книги Мэрдок не равноценны в художественном отношении (шутка ли – за 14 лет она напечатала 11 романов!), но они просто не поддаются такому одностороннему толкованию. На самом деле, у Мэрдок есть символика, но даже в романах, где много фантастического, невероятного (но не ирреального) в обстоятельствах – а действуют в них очень реально очерченные люди, – и там символика занимает подчиненное место. Как справедливо отметил один критик, смысл таких символов в том, чтобы показать, что повседневная жизнь героев имеет свою, невидимую с первого взгляда, необыкновенную глубину, таит большие взрывчатые силы. Однако у Биатт есть и свои удачи, есть полезные наблюдения, ради которых ее и стоит читать.
Для Питера Вулфа Мэрдок прежде всего философ, философ-моралист. Он подробно рассматривает ее этические и эстетические взгляды, проводят широкие (подчас излишне широкие) философские параллели. Увлекшись этим, он раза два даже скажет, что для Мэрдок роман – удобное «орудие выражения философских идей». Это настолько очевидно неверно, что тут и спорить нет необходимости. Немало у него заумных рассуждений, далеко уводящих его от художественной ткани романов, и недаром один критик обругал Вулфа за герметизм, за то, что он «затеоретизировался».
Но Вулф умеет мыслить и шире; его глубоко серьезное (почти торжественное!) отношение к писательнице позволяет ему сделать некоторые интересные и, несомненно, справедливые выводы, и он их обосновывает.
Остановимся прежде всего на некоторых общих проблемах, которые вы» двигают оба исследователя и которые имеют острый интерес не только для творчества Мэрдок, но и для понимания некоторых сторон развития современной литературы Запада.
Оба критика отправным пунктом анализа романов Мэрдок делают ее отношение к французскому экзистенциализму.
Здесь нам придется от себя вставить несколько слов «биографической» предыстории этого вопроса – авторы книг о ней не говорят, как не касаются вообще биографии писательницы (недостаточно «солиден» ее возраст?).
Даже интервью Мэрдок используются мало, а она охотно и интересно говорит о задачах, которые стоят перед писателем.
Предыстория заключается в том, что после войны Айрис Мэрдок около двух лет работала в разных городах Бельгии, Австрии; там она познакомилась с рядом антифашистских произведений Сартра и других французских экзистенциалистов, увлеклась ими; тогда-то созрело у нее решение сделать философию своей профессией. Вернувшись в Англию, Мэрдок стала преподавателем Оксфорда.
Но уже начиная с первых коротких выступлений в «Лисенере» (1950), затем в книге о Сартре, в последующих работах (особенно в статье «Против сухости», 1961) Айрис Мэрдок все решительнее спорит с экзистенциалистами, и по крупным вопросам.
Мэрдок так четко формулирует свои суждения, что оба исследователя, цитируя ее, делают примерно одни и те же выводы, но у Вулфа они развиты более разносторонне. Вулф отмечает, что Мэрдок привлекает у Сартра признание ценности каждого человека как личности; но что «именно в той части, когда Сартр рисует человека одиноким существом в бессмысленном, абсурдном мире, Айрис Мэрдок расходится с его феноменологией». Человек у Сартра на пути к солипсизму и психозу, – передает он мысль писательницы; Сартр, по мнению Мэрдок, не видит человека в его безграничном своеобразии и богатстве, не видит его теснейшей связи и зависимости от других людей. «Сартру недостает терпения для проникновения в гущу жизни людей – а для настоящего романиста это фатально», – цитирует Биатт слова Мэрдок. По существу исследователи, особенно Вулф, показывают, что положительная часть концепции Айрис Мэрдок складывается в противовес, в отталкивании от этих взглядов Сартра. Мэрдок считает, что все люди равны, говорит Вулф, и отсюда первое ее определение человека – как существа социального. «Взятый сам по себе, он неопределенен, это думающая материя, исполненная потенциальных возможностей. Только в общении с другими людьми, ему подобными, он формирует свою личность и утверждает свою самобытность в человеческом обществе». Вулф правильно, как вам представляется, определяет главный интерес Мэрдок – социальная этика. Но для писательницы, говорит он, это не свод правил, – все оценивается и проверяется в «непосредственном социальном опыте». Слово «социальный» встречается у Вулфа весьма часто. Правда, он не вкладывает конкретного, исторического содержания в это понятие, но сама потребность в нем применительно к творчеству Мэрдок знаменательна. И вот почему, сразу же подчеркивает Вулф, ей нужен остросюжетный роман, а не роман-хроника, не лирическое повествование: такой роман «создает конкретные ситуации, в которых автор может испытать этические принципы своих героев и в то же время указать на неизведанные глубины, в которых решаются человеческие судьбы»; метод Мэрдок он называет по преимуществу драматическим. Мы думаем, что тенденция угадана критиком верно, однако однозначного определения творчество Мэрдок не терпит ни в чем.
Утверждение роли «социального опыта» в творчестве Мэрдок приводит Вулфа и к другому выводу – о том, что книги ее остросовременны, в них настоятельно говорит «здесь и теперь», как он это формулирует. Вывод справедлив, но опять-таки очень абстрактен. Вот Вулф начинает разбор романа «Бегство от волшебника» о такой обтекаемо-общей фразы: «Тема романа… человеческая свобода и препятствия, которые нам нужно преодолеть, чтобы быть свободными». Не читавший книги не поймет из обширной главы Вулфа, что одна из главных тем романа – вторая мировая война, перекорежившая человеческие судьбы. Биатт это чувствует лучше, она не без основания считает, что в первых двух романах Мэрдок («Под сетью» и «Бегство от волшебника») социальный диапазон наиболее широк. Она же указывает и на другой пример: герои романа «Дикая роза» (1962), люди не государственных масштабов, живут своей повседневной жизнью, исполненной, впрочем, как всегда у Мэрдок, внутреннего напряжения. Случайно найден среди игрушек трофейный кинжал фашистского офицера. Начинается разговор о Гитлере, – и что говорить о нем теперь, спустя много лет, детям? Ханжа священник считает, что не надо учить детей ненавидеть Гитлера. Другой герой книги, пожилой человек, не занимающийся политикой, но органически воспринявший некие этические основы жизни, резко возражает против морали всепрощения: «Но мир устроен так, что зло сразу превращает в свое орудие тех, кто его не ненавидит. Ненависть – наша лучшая защита». Биатт особо не комментирует этот диалог; на самом деле он очень характерен для понимания того, что такое «современность» у Мэрдок, как естественно входит она в жизнь ее героев. Здесь хочется вспомнить послесловие Д. Шестакова к роману «Под сетью», вышедшему у нас в 1966 году; критику удалось дать читателю живое представление о творчестве Мэрдок в его целостности, сказать и о современности ее книг; «в романах Мэрдок чувствуется климат духовного разброда, характерного для буржуазной Англии, и чувствуется сильное сопротивление этому климату. Критика английской современности у Мэрдок – романтическая, но она не перестает от этого быть критикой. Буржуазных ценностей Мэрдок не признает, эгоистов прощать не намерена, в человеке любит добро, бескорыстие, жизнеспособность». Мы бы не согласились с некоторыми соображениями Д. Шестакова, высказанными в его интересном послесловий, особенно о «разделении труда» в сегодняшнем английском романе: Грин, утверждает он, исследует этику современной жизни (автор «Тихого американца» и «Комедиантов»!), Мэрдок – ее психологию, и только, Сноу – ее социальную сложность. И почему Мэрдок так уж романтична в своей критике?
Однако вернемся к нашим зарубежным авторам. Биатт не очень явственно поясняет смысл избранной ею формулы «степени свободы». Вулф сводит ее к проблеме выбора: нет, человек не свободен; он оплетен целой сетью взаимосвязей с другими людьми. Вместе с тем Вулф подчеркивает, что Айрис Мэрдок возражает против механического понимания детерминированности человека средой (походя он приписывает такой примитивизм диалектическому материализму), – это снимало бы проблему самобытности отдельного человека, освобождало бы его от сознания собственной меры ответственности за происходящие события. А для Мэрдок решение проблемы выбора и определяется чувством личной ответственности, сопричастности происходящему.
Оба исследователя говорят о взглядах Мэрдок на современный роман, изложенных ею, в частности, в статье «Против сухости». Статья направлена против тяготения к прозе сухой, «кристаллической», упрощающей, обедняющей картину мира, часто сводя ее к категориям мифа. В одном интервью 1963 года Мэрдок существенно поясняет свою мысль: миф, говорит она, освобождает от необходимости всматриваться в темные стороны действительности, спешит успокоить, утешить читателя. К сожалению, наши авторы не обратили внимания на это пояснение писательницы. Другая крайность в современной прозе, говорит Мэрдок, – это роман журналистского типа, растекающийся в эмпирических фактах. По мысли Мэрдок, литература страдает от слишком поверхностного представления о личности; нужно вернуться к немодному ныне натуралистическому (мы бы назвали его реалистическим. – Е. Г.) образу; она высоко ценит роман XIX века, где осязаемо передана «плотность жизни» (density of life).
У Мэрдок огромная потребность в насыщенности картины мира. Это сказывается даже в тех ее книгах, где преобладает гротеск или она дает волю своему необузданному воображению и погружает нас в атмосферу невероятных происшествий. Всякий раз мы встретим у нее, как неоднократно отмечали критики, целые страницы любовно выписанных подробностей: как тащили из озера старинный колокол, как спасали ребят, взобравшихся на высокую башню, с которой им не слезть. И она не раз вспомнит великих русских писателей – «мастеров неповторимых деталей» 1. Да, Айрис Мэрдок внимательно читала Толстого, Достоевского, Чехова, – исследователи об этом не пишут, а проследить следы этого чтения было бы интересно и полезно.
Отметим еще один справедливый вывод Вулфа – Мэрдок отнюдь не поклонница Фрейда: «Доктрины Фрейда обходят богатство и многообразие мира, какофонию мотивов, которыми окрашены наши простейшие поступки». О неприятии Фрейда, о насмешке над психоанализом Вулф говорит и далее, в главе о романе «Отрубленная голова». Биатт этого не видит, она регистрирует некоторые фрейдистские символы, вошедшие в обиход западной культуры и встречающиеся в отдельных романах Мэрдок. Регистрирует, не задумываясь над тем, сколь малое место они занимают в ходе повествования.
В романах Мэрдок происходит много ужасных вещей и есть немало отрицательных персонажей – кинозвезда Сэди, торгующая своим искусством, магнат Миша Фокс, чужими руками творящий насилие, и эти «чужие руки», купленный им слуга Кальвин Блик, проповедующий, что «реальность – это загадка со многими решениями, и все они правильные», – такой релятивизм Айрис Мэрдок презирает; справедливо мнение Биатт о том, что сама писательница придерживается противоположного взгляда (глава о романе «Бегство от волшебника»). Да, релятивизм ей не свойствен, и читатель ощущает неизменно строгий этический критерий в ее книгах. Мэрдок ценит в людях те качества, которые помогают ее героям расти, совершенствоваться, постигать жизнь окружающих их людей.
Из глав о романах наиболее удачен у обоих критиков, пожалуй, разбор одной из лучших книг Мэрдок – «Колокол» (1958). В этом романе речь идет о религиозной общине людей, уединившихся от светской жизни, и о том, что она была обречена на развал вследствие внутренней несостоятельности. Вулф отмечает редкий у Мэрдок автокомментарий; «Те, кто надеется, удалясь от мира, отдохнуть от человеческой слабости в себе и в других, обычно разочаровываются в таких попытках».
Укажем также, что Вулф отмечает критику Мэрдок христианской морали с ее принижением человека, с признанием его греховности, негативизмом (он говорит об этом в главах о «Колоколе», о «Дикой розе», о «Единороге»). Тем неожиданнее его рассуждение в конце книги о том, что «ее романы устремлены к религиозному осмыслению жизни». Оказывается, то самое требование уважать людей, о котором он не раз говорил, – это, видите ли, религиозное чувство к людям как к созданиям божиим. Ничего этого в романах Мэрдок нет; герои ее очень земные, «конкретные» в своих заблуждениях и поисках истины.
Мы не будем останавливаться на частностях. Пожалуй, нет необходимости и в подведении итогов. В своих книгах Биатт и Вулф подняли вопросы интересные, насущные, но умозрительность, односторонность подхода им во многом помешала. Непримиримость Мэрдок ко многим явлениям буржуазного мира потеряла у них в своей остроте. И не всегда удается им передать ощущение жизненной убедительности ее прозы, ироничности ее письма.
- Любопытно отметить, как с этим (но и не только с этим) ее замечанием перекликается наблюдение, сделанное в недавней интересной книге ее мужа, литературоведа Джона Бэйли, о Толстом: «…Детали у Толстого захватывают нас, они не кажутся отобранными для определенной цели, но и не нанизанными без разбора – это все приметы огромного организма в движении, подобно несметным складкам кожи на спине шагающего слона» (См.: J. Bayley, Tolstoy and the novel, London, 1967, p. 95[↩]